Всеволод Некрасов: Пушкин между всё и ничто

Исследователь И. Скоропанова в книге «Стихи-диссиденты Всеволода Некрасова» (Минск, 2020) подсчитала, что один из основателей и ведущих поэтов московского концептуализма в своем творчестве обращался к имени Пушкина больше 30 раз – чаще, чем к именам любых других классиков русской и мировой литературы. У Некрасова, в полном соответствии с его минималистской поэтикой, такие обращения обычно чисто номинативны. Есть произведения, где к имени Пушкина не добавляется вообще ничего:

Пушкин

легко сказать

Гоголь

уж а Чехов

вообще

«Пушкин – такая глыба, – поясняет И. Скоропанова, – что любое определение будет неполным, невольно ограничивающим его величие. Делая большую паузу, означенную двойным пробелом, Вс. Некрасов как бы предлагает самим читателям восстановить в памяти все, что они знают о Пушкине, ничуть не сомневаясь, что наследие русского гения для них столь же весомо, как и для него самого».

Похоже, исследователю даже не приходит в голову, что такого рода минимализм может иметь совершенно элементарную природу: нечего сказать, чистый ноль содержания. Если не самому автору, то его подразумеваемому персонажу, ведь очевидно же, что здесь имитируется чья-то чужая (вероятно, восторженная) речь.

Совершенная полнота неприсутствия

Легко сказать – «восстановить в памяти все, что они (читатели – П.Р.) знают о Пушкине». А что знаем мы? Попробуем проверить себя на примере, пожалуй, ключевого для некрасовской пушкинианы текста.

Пушкин-то

Уж и тут Пушкин

и тут Пушкин

и тут

Пушкин

и Пушкин

Пушкин

и Ленин

Пушкин

и Сталин

Пушкин

и Холин

Так кто

Ваш любимый поэт

Пушкин

И Винни Пух

Абрам Терц предпослал своим «Прогулкам с Пушкиным» широко известную реплику Хлестакова: «Бывало, часто говорю ему: “Ну, что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает бывало, – так как-то все…” Большой оригинал». И далее в первой же фразе «Прогулок…», Терц формулирует едва ли не главный парадокс поэта: «… весь он абсолютно доступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашенных, не содержащих, кажется, ничего такого особенного…»

А. Гольдштейн в книге «Памяти пафоса» (2009) сформулировал это парадокс еще более отчетливо: «… Пушкин – наше Все. Следовательно, он наше Ничто. Великая, погашающая все разногласия буддийская бездна, о сущности коей абсурдны любые вопросы, и Просветленный не отвечал на них, обращаясь под хлебным деревом лишь к тем из учеников, которые, подобно ему, чурались пустых прений о непредставимом. Пушкин – аннигилирующая воронка русской культуры. В ее жадном горле исчезают противоположности, устраняется само пространство существования оппозиций и радикально отсутствует содержание. Пушкин есть апоним бессодержательности, совершенная полнота неприсутствия смысла как следствие безграничности слагающих пушкинизм смысловых расширений».

Гольдштейн высказал свое мнение, разбирая роман Александра Сергеевича (!) Ильянена «И финн» (Тверь, 1997). Но слова критика, как представляется, в полной мере приложимы и к содержанию некрасовского стихотворения. Скоропанова полагает, что здесь «поэт отвоевывает Пушкина и у советского литературоведения, и у советской пропаганды, приспосабливавших творчество русского гения под нужды тоталитаризма… передразнивает… внедрявшиеся идеологические слоганы, призванные с помощью Пушкина возвысить советских вождей, и иронически замечает, что с таким же успехом можно соединить имя Пушкина и Винни-Пуха, сочинявшего “кричалки” и “вопилки” – это не более абсурдно…»

Так-то оно так, но дело здесь все-таки не в абсурде, а в испытании границ смысловых расширений.

Пушкин и тьма чужой частной жизни

У Некрасова есть очень похожий на только что приведенный текст, но там в качестве смысловых рубежей выступают не только известные исторические фигуры, но и какие-то совершенно неведомые читателю частные лица. Именно в таких случаях содержание полностью затемняется, и вместо посильного восстановления в памяти хоть чего-нибудь, связанного с именем Пушкина, начинается полная тьма, ужас и кошмар пустоты.

Пушкин и Пушкин

Пушкин и Пущин

Пушкин и няня

Пушкин и Аня

Пушкин и Ляля

Пушкин

и дядя Володя

Пушкин и Люся

Пушкин и я

Пушкин

и люсина тётя

И люсина тётя

у ней оказалась

умней всех

у нас

Ужас

Кошмар

Тавтологическая связка (Пушкин и Пушкин) совпадает с началом предыдущего приведенного текста, но только она одна. Не будем рассуждать, что бы это такое могло значить, – допустим, что, в соответствии с мнением Скоропановой, речь тут, с одной стороны, о настоящем поэте, а с другой – о его образе, созданном советской пропагандой. Далее идут связки, вполне уместные на титулах диссертационных работы или на школьной доске в качестве темы урока: Пушкин и Пущин, Пушкин и няня. Но затем все разом исчезает в совершенно нечленораздельной мгле частной жизни. Кто такая Аня? Жена Некрасова Анна Журавлева? Или Анна Петровна Керн? Кто такие Ляля, Люся, люсина тётя? Чем они связаны с Пушкиным? Тем, что он вообще у каждого свой? Какая такая вещь оказалась у тети? Саркома? Квартира? Заначка? Даже связка «Пушкин и я» не выглядит в таком контексте приглашением к литературной беседе. Все поглощает непроницаемая для читателя тьма чужой частной жизни. Это уже не абсурд, это действительно ужас и кошмар, даже если предположить, что где-то уже существуют комментарии, проясняющие все эти, по всей видимости, автобиографические контексты (нам, увы, такие комментарии пока что неизвестны).

Напротив, в стихотворении «Пушкин-то…» действительно можно восстановить в памяти скрытые в умолчаниях контексты. Все не так уж и сложно, оказывается.

Контексты стихотворения Вс. Некрасова

Пушкин и Ленин? Тут как минимум можно вспомнить основанную Ильичом в 1900 году газету «Искра». Слоганом издания были слова «Из искры возгорится пламя» с пояснением: «Ответ декабристов Пушкину». Это цитата из стихотворения А. Одоевского «Струн вещих пламенные звуки…», написанное в ответ на пушкинское послание «Во глубине сибирских руд…». Факты совершенно хрестоматийные. Н. Крупская говорила о муже, что среди поэтов он больше всего любил Пушкина. У А. Битова есть заметка, которая называется «Ленин и Пушкин – 1969» etc.

Пушкин и Сталин? Тут о многом расскажет книга Ю. Молока «Пушкин в 1937 году» (2000). Затем на память приходит очередной юбилей поэта в 1949-м. Именно тогда А. Твардовский выступил со «Словом о Пушкине», которое завершил все еще актуальным для эпохи призывом: «Вперед с Пушкиным – вперед, к новым и высшим достижениям культуры коммунизма!»

Пушкин и Холин? Здесь можно перечитать «Лирику без лирики» – с ее пушкинскими цитатами («Они сошлился в полдень у колоды…» «Я пишу к вам. На дворе весна…»), поэму «Умер Земной Шар», в которой дословно воспроизводится «Воспоминание», ну и, конечно, монументальную поэму в прозе «Памятник печке». В ней монумент Пушкину сбегает из Москвы в Карлсбад (Карловы Вары), переживает там ряд злоключений, но в итоге становится на пьедестал вместо Карела IV – хотя вообще-то думали поставить памятник русской печке и пр. Да, налицо торжество абсурда, но сама некрасовская связка «Пушкин и Холин», как видим, – это совсем не то же самое, что «Пушкин и люсина тётя».

Ну и наконец, Винни-Пух. Тут уж и подавно нет никакого абсурда, даже более того – угадывается торжество некого высшего смысла. Да, стихи Вс. Некрасова были написаны раньше, чем филолог В. Руднев выступил со своим новаторским переводом повести А. Милна и комментариями к ней: они стали интеллектуальным бестселлером в 1994 году. В 2020-м этот труд – «Винни-Пух и философия обыденного языка» – был переиздан. Так вот, автор отмечает особо, что медведь – не просто единственный, кто пишет в Лесу стихи. «В сущности, Пух – это Пушкин. Синтонный (т.е. сангвинический – П.Р.) характер великого русского поэта не раз подвергался психологическому исследованию, а место Пуха и его поэзии в Лесу соответствует месту Пушкина как солнца русской поэзии в нашей культуре». Поэт Дмитрий Веденяпин полагает, что «возможно, это лучшая книга о поэте и поэзии», имея в виду саму историю. Ну а заходеровский вариант названия – «Винни-Пух и все-все-все» – в чем-то, безусловно, созвучен формуле «наше все». Уместно будет вспомнить и стихотворение «Вечер» Анны Русс, в котором лирической герой отправляется в музей Буратинского на вечер поэзии Винни-Пушкина.

Как видим, у Некрасова, по большому счету, нет ни попыток отвоевать Пушкина у пропаганды, ни высмеять ее абсурдность. Он просто исследует ключевой пушкинский парадокс: «наше все» – «наше ничего». Об этом же говорится, например, в статье Б. Колымагина, в названии которой цитируется некрасовский текст: «Пушкин, Сталин и Винни-Пух»: «Всеволода Некрасова интересуют проекции Пушкина в социокультурное поле. Как, к примеру, будет звучать тема “сквозь волнистые туманы...”? По Некрасову, так: “Луна/ Луна/ Луна/ Луна// Дура ты дура”. А как будет звучать речь о “нашем все”? Примерно так – и далее приводится текст нашего стихотворения.

Для полноты картины следует отметить, что у Некрасова-пушкинианца есть стихи с куда менее обширными умолчаниями. Их смысл восстанавливаются очень легко. Вот, пожалуй, самый известный пример – «Из Пушкина»:

Товарищ верь

Взойдет она

Товарищ прав

Тут все понятно. Строго говоря, Некрасов не добавил ничего нового даже к сказанному самим Александром Сергеевичем. В первом послании Чаадаеву (1818) Пушкин еще верил, что их имена потомки напишут на обломках самовластья, в третьем и последнем (1824) уже сам пишет эти имена всего лишь на камне дружбы (по легенде – развалинах храма Дианы в Крыму), – пишет с умиленьем, с сердцем, где «теперь и лень и тишина».

Конечно, у Некрасова правоту товарища можно и нужно понимать широко, в том числе как правоту старика Чаадаева в его воззрениях на Россию. Но и это тоже лежит на поверхности: ясно, о чем речь. Напротив, за абсурдными по виду связками имен на самом деле могут открываться вполне конкретные смыслы. Важно только обозначить границы смысловых расширений.

Итого, Вс. Некрасов предлагает четыре способа разработки темы «Пушкин между Всё и Ничто». Способ первый: просто произнести это магическое имя и мысленно его развернуть. Ни к чему особенному это не приводит. Поэт – или читатель – замирают в непередаваемой немой позе Василиска Гнедова, изображающего свою «Поэму конца». Способ второй – сравнить Пушкина реального с конъюнктурным. Какие-то вполне конкретные мысли в конкретный исторический момент тут вполне могут родиться. Способ третий – Пушкин плюс историческая фигура/литературный персонаж. Это максимально удобное поле для размышлений. Правда, оно тут же разворачивается в поле потенциально бесконечных смысловых расширений без видимого горизонта. Наконец, способ четвертый: Пушкин и неведомое частное лицо. Если мы не знаем, что это за лицо, то, конечно, проваливаемся в воронку Ничто. Но если допустить, что контексты восстановимы, то может получится очень интересный сюжет, причем не умозрительный, не собранный из более или менее правдоподобных исторических параллелей и интертекстуальных перекличек, а связанный с судьбой конкретного человека, с ее ужасом и кошмаром или, наоборот (почему-то Некрасов этого не предусмотрел), светом и радостью. Не призываем изучать цифровой след пользователей: в иных биографиях – в том числе поэтических – Пушкин проявлял и проявляет себя, так сказать, в реальности первого порядка: достаточно просто вспомнить о тех, кто живет в городах Пушкин, Пушкино, на Пушкинской улице, площади и пр.

Ну и самое главное: в некрасовском, очень разнообразном, балансировании между Все и Ничто заключается для читателя несомненное приглашение к свободе. Дело за нами – видеть в Пушкине медведя c опилками в голове или эталонного поэта, обнаруживать в его стихах бесконечно глубокое или полное отсутствие такового, а главное, хоронить Пушкина или быть его новыми восприемниками.