Вымышленные странствия Яна Вагнера

Ян Вагнер родился в 1971 году и вырос в небольшом городке неподалеку от Гамбурга. Изучал англистику в Гамбургском университете, дублинском Тринити-колледже и берлинском Университете им. Гумбольдта, где защитил магистерскую диссертацию по творчеству современных англо-ирландских поэтов.

Первый сборник его стихов вышел в 2001 году, седьмой и пока последний – в 2018-м. Вагнер – лауреат многочисленных литературных премий, в том числе престижной премии Георга Бюхнера (2017). Он также выступает в качестве литературного критика и переводчика англоязычной поэзии.

Вагнер интересен, прежде всего, тем, что умело, разнообразно и по-своему продолжает классические традиции. Например, он экспериментирует с усложненной рифмовкой, основанной на аллитерациях, придает новую жизнь твердым формам стихосложения, слегка видоизменяя их, или пишет от лица вымышленных поэтов.

Интервью с ним подготовлено для фильма «Вымышленные странствия Яна Вагнера» — одного из фильмов в проекте «Портреты современных немецких поэтов», осуществляемом в сотрудничестве с Гете-институтом, социальной сетью «Вконтакте» и Библиотекой им. Н. А. Некрасова.

Режиссер фильмов — Егор Перегудов, лауреат Международной премии Станиславского в номинации «Перспектива», обладатель премии «Хрустальная Турандот». Главный режиссер РАМТа. Интервью и переводы стихотворений подготовил Святослав Городецкий.

Промежуточное состояние - для тех, кто пишет стихи

— В одном из ваших стихотворений, посвященных воспоминаниям детства, лирический герой слишком легок, чтобы раскачаться на качелях, но голова его и так в облаках — от переполняющих ее образов и мыслей. Насколько вы сами ассоциируете себя с этим лирическим героем?

— Стихотворение «качели» связано со стихотворением «хамелеон», где хамелеон описывается как существо между небом и землей, смотрящее одним глазом на небо, другим – на землю. Так же и мальчик сидит на качелях между землей и облаками. Такое промежуточное состояние важно для тех, кто пишет стихи, – одним глазом они смотрят на небо, другим – на землю. Одним – на так называемые банальные вещи, а другим – на вечные вопросы. Иными словами, они открыты и тому, и другому.

— Вы родились в 1971 году и выросли в окрестностях Гамбурга. Вас впечатляли жившие по соседству капитаны дальнего плавания. Какие странствия вы предпочитали тогда — реальные или вымышленные — и какие теперь?

— Для детей даже соседский участок – экзотический мир, а прогулка по парку – целое приключение. Прыжки по садовым плитам сродни прыжкам через клокочущие реки и хождению по висячим мостам. В путешествиях глаза раскрываются шире и напрягается слух, обретаешь новый взгляд на вещи – такой же, как при написании стихов. Кажется, Мандельштам говорил, что путешествовать надо всегда, не только в Армению, и в этом суть – сочиняя стихи, можно странствовать, не поднимаясь с кресла. И вымышленные странствия часто оказываются лучше реальных.

— Ваше стихотворение «айвовое повидло» отчасти напоминает «Вино из одуванчиков» Брэдбери — там люди тоже запасаются светящейся жидкостью на долгую зиму, а главный герой, пожалуй, на всю жизнь. Теперь, когда вы выросли, насколько важна для вас связь с детством — воспоминания и общение с собственными детьми?

— Говорят, у поэтов детство – источник множества идей и образов. И это правда: многие мотивы творчества основаны на детских переживаниях. Вероятно, потому что у детей открытый взгляд на мир, они впечатлительны. Сам я – не исключение: вещи и пейзажи, окружавшие меня в детстве, то и дело всплывают в моем творчестве. Конечно, я не пишу стихотворений о детстве как таковом, но изначальная перспектива, взгляд на мир появляется именно в первые годы жизни и накладывает отпечаток на все, что пишешь.

качели

слишком легок, мне кричат, и я смыкаю

веки с мыслью о

мешках цемента и заводах стале-

литейных, о слонах, на дно

якорь опустился, и китов

стая проплыла, а вот и бок

наковальни. тяжек, как никто,

затаил дыханье, жду. итог

тот же: ни взлететь, ни пасть. фазан

все кричит, и падает листва – ногами

не достать земли, но как-то сразу

голова почти за облаками.

Мир, как коня, можно взять под уздцы - это меня впечатлило

— Вы учились в дублинском Тринити-колледже и не отрицаете влияния ирландской поэзии на свое творчество. В эссе, посвященном памяти Шеймаса Хини, вы пишете, что этот поэт оказывал на вас влияние в течение четверти века. Какие строки и какие темы, затронутые Хини, кажутся вам наиболее значимыми и почему?

— У Хини есть множество замечательных стихотворений, многие его строфы вдохновляли меня. Я часто вспоминаю строки «Человека из Толлунда»: «Some day I will go to Aarhus… I will feel lost, unhappy and at home». Это, конечно, о Северной Ирландии и тамошнем конфликте. Хини – поэт, который пишет всеми чувствами. В его стихах есть и кровь, и зловония, и ужасы. Он рано понял, что мир, как коня, можно взять под уздцы и найти в нем достаточно тем для творчества. Это меня впечатлило.

— Кто еще из поэтов оказал влияние на ваше творчество? И какое?

— Сначала ранние экспрессионисты – прежде всего, Георг Гейм и Георг Тракль. Великие художники слова, работавшие с цветами и зрительными образами. Они оказали на меня большое влияние. Первым англоязычным поэтом, которым я всерьез увлекся, стал Дилан Томас, великий валлийский волшебник слова, по-настоящему упоенный языком и его музыкой. Он значительно повлиял на меня. Так что этих трех поэтов я точно назвал бы. Что касается англоязычной поэзии, то я вдохновлялся и Тедом Хьюзом, мастерски пишущем о животных, Оденом, ирландскими поэтами. Но и американцами – Уильямом Карлосом Уильямсом, смело описывавшим в стихах любой мусор, и Уоллесом Стивенсом, еще одним волшебником слов и звуков.

— Ваше творчество отличает скрупулезная работа над текстом. Вы признаетесь, что порой ради нескольких строк приходится исписать десятки листов. Потом вы нередко возвращаетесь к черновикам и черпаете из них вдохновение. Хотелось ли вам когда-нибудь отредактировать свои изданные стихи?

— Поль Валери говорил, что стихи не заканчивают, их просто перестают писать, ведь рано или поздно надо остановиться, хотя продолжать работать над стихотворением можно бесконечно. Я согласен. Иногда можно даже переборщить с правками. Думаю, у всех поэтов возникало желание исправить что-то в старых стихах. Со временем мы смотрим на свои строки чужими глазами. Сам я стараюсь ничего не исправлять, потому что однажды написанный стих должен остаться таким, каким его создали. И другой поэт, в которого я превратился, уже не имеет права что-то менять.

— Героями ваших стихотворений часто становятся незначительные на первый взгляд объекты — растения, небольшие животные и т. д. Почему?

— Незначительные вещи – те самые сокровища, которые ищешь, сочиняя стихи. Во всяком случае, я так считаю. И было бы ошибкой думать, будто, уделяя им внимание, мы уходим от важных тем. Напротив, если мы присматриваемся к пакетику чая или медузе, мы находим путь к новым ответам и уж тем более к новым вопросам, а еще затрагиваем вечные темы смерти, любви или утраты – к ним проще всего подступиться через небольшие детали. Всю красоту мира и все его темные стороны можно увидеть в связке фенхеля или, например, в стремянке – идеальном объекте для написания стихов. Все вещи заслуживают стихотворения. В этом на меня повлияла американская поэзия, уделяющая внимание любым мелочам.

медуза

прожорливое око,

простейшее из простейших –

лишь один процент отделяет ее от всего,

что вокруг нее.

плыви дальше

в неведомое: зажигательная линза,

отточенная морем и волнами; лупа,

увеличивающая атлантику.

Парадокс поэзии — обретение свободы через преодоление

— Вы признаетесь, что тяготеете к классическим формам стихосложения. Например, ваши строки довольно часто приобретают ямбический размер. Насколько осознанно это происходит?

— Ямбы – это, вероятно, наследие упомянутого Георга Гейма, которого ругали за пристрастие к пятистопному ямбу. Но я стараюсь варьировать – есть множество других размеров, и было бы обидно ограничиваться одним. Есть у меня и стихи со свободным ритмом, отчасти танцующим. Все зависит от конкретного стихотворения, иногда ритм обрывается, а потом снова возобновляет равномерное движение. И да, я люблю играть со старыми формами, создавать самому себе трудности, чтобы обретать бóльшую свободу, преодолевая их, – в этом парадокс поэзии, особо важный и особо увлекательный.

— Одной из твердых классических форм, которую вы сохранили в своем творчестве, стало рондо. В вашем рондо «шелковица» отчетливо проявляется акустическая сторона поэзии. Насколько важна для вас звукопись?

— У стихов всегда есть музыкальная сторона, и нельзя отказываться от музыки языка, от диссонансов. Многое из того, что я доношу в содержании стиха, можно передать и в его звучании: например, используя шипящие или описывая жужжание насекомых. Тогда читатель сразу получает более непосредственное впечатление. Да и сам я люблю слушать поэтов, потому что сразу получаешь другое представление об их стихах. Звучание чрезвычайно важно. И важно читать стихи вслух, поэтому я сам люблю читать свои стихи другим.

шелковица

темны, нежны они, и от реки

летучие мчат мыши, так легки,

парят у ягод, ловко их срезая

и поглощая на лету, вся стая,

как ножницы. закатные низки

лучи над яффой. мысли взапуски

бежавшие вдруг рвутся на куски…

скажи: «шелковица». как звуки, тая,

темны, нежны.

их лишь произнесешь – и вот, прытки,

несутся их крылатые полки

от страшного желания сгорая,

под крышей твоей дремлют днем, свисая,

как налитые виноградинки,

темны, нежны.

Вымышленные поэты пишут так, как я никогда бы не смог

— Вы также любите литературные эксперименты. Вдохновившись творчеством Фернандо Пессоа, в 2012 году вы выпустили книгу со стихами трех воображаемых поэтов. Пожалуйста, расскажите о них и о том, чем каждый из них близок вам.

— Трех придуманных мной поэтов зовут Антон Брандт, Теодор Фишхаупт и Филип Миллер. Брандт – крестьянский поэт из Северной Германии, пишущий лирические стихи, Фишхаупт – берлинец, любящий языковые эксперименты и пишущий стихи-анаграммы, Миллер – римский фантом, пишущий элегии в стиле Гёте. Все трое формально близки мне: я люблю лирическую поэзию и непосредственность мировосприятия, люблю языковые игры и питаю слабость к таким формам стихосложения, как элегия. Есть и биографические сходства: я вырос в Северной Германии, живу в Берлине и жил в Риме. Но все трое пишут так, как я никогда бы не смог, и в этом был главный смысл – мне хотелось создать трех поэтов, которые написали бы за меня то, что я всегда хотел написать, но не мог. Трех поэтов, у которых я научился бы чему-то новому.

— Читая ваше стихотворение «ионе», вспоминаешь рассказ Камю «Иона, или Художник за работой» и его знаменитую концовку с дилеммой «solitaire» («одинокий») или «solidaire» («солидарный»). Как вы решаете эту дилемму для себя?

— Это неплохая дилемма. Конечно, поэты творят наедине с самим собой, наедине со стихотворением, но когда целиком сосредоточиваешься на теме, то с помощью этой темы и языка приближаешься к чему-то общему. Описывая даже незначительные вещи, затрагиваешь вечные вопросы смерти, любви, утраты, которые в равной степени важны для всех. Становишься единым целым с остальными людьми и проникаешься солидарностью в высоком смысле слова. Когда Ду Фу много веков назад слагал стихи в хижине на берегу Хуанхэ, то он точно не думал обо мне, но я читаю его и чувствую нечто, объединяющее нас.

ионе

порой как будто сверху свет струится,

пробившись сквозь стену усов, что там –

гораздо выше. тебе даже мнится,

что слышен чаек полногласный гам.

макрели заплывают и сардины,

в ушах прибой и парус, чей-то крик,

вдруг запах пинии среди твоей низины,

к которому когда-то ты привык.

вина – ее не избежать никак,

хоть призывай разор и беды, муки

на город свой, скрывайся как чужак,

хоть за борт кань мешком гнилого лука.

почувствовать прохладу, ветерок,

хоть дуновение – а не безмолвье,

не этот глаз, чей взгляд проникнуть смог

сюда сквозь кожу толстую китовью

и смотрит то смеясь, а то коря

на твой приют, где свет люминесцентных

растений, как у ламп для чтения.

не вспоминай минувшего моменты,

забудь, кому ты сын, кому племянник,

какие звезды светят с небосклона,

какой страны ты житель или данник,

ведь родиной тебе стал кит, иона.

Рифма – не самоцель, а средство для создания композиции

— В одном из своих эссе вы пишете о «ненавязчивых» рифмах Одена. А как вы сами работаете с рифмой? Насколько важна вам ее точность или неточность?

— Порой рифмы опасны, поскольку избиты или граничат с пустозвонством. Пожалуй, лучше всего те, которых не найти ни в одном словаре рифм. Мне нравятся неточные рифмы, обыгрывающие созвучность согласных, а не гласных. Я, скорее, срифмую «слово» и «слева», чем «любовь» и «кровь». Рифма – не самоцель, а средство для создания композиции. Рифмы увлекают за собой, особенно неточные рифмы или ассонансы, ведь их великое множество. Влекут в умозрительный, образный мир, о котором не подозревал и куда попадаешь только благодаря рифме. Таков композиционный принцип – вот, что важно.

— В праздничной речи, обращенной к Рафаэлю и вдохновленной его Сикстинской Мадонной вы цитируете слова Плутарха о Симониде Кеосском, который называл живопись «безмолвной поэзией», а поэзию - «говорящей живописью». Какую роль в вашем творчестве играет живопись? Работы каких художников особенно важны для вас?

— Я люблю живопись и стихи о ней. Например, упомянутого Одена и его стихотворение о «Падении Икара» Брейгеля. Мне нравится всматриваться в картины, и у меня широкий список склонностей и предпочтений. Я люблю Караваджо точно так же, как Портли.

— Одно стихотворение повторяется в завершении двух ваших сборников, поэтому будет логично, если оно станет завершающей точкой этого онлайн-портрета. Расскажите, пожалуйста, чем оно важно для вас и почему вы решили повторно опубликовать его.

— Это стихотворение о старинном опыте с использованием животных, его герои – предшественники отправленной в космос собаки Лайки. Сначала я опубликовал его в сборнике избранных стихотворений. Там оно расположено в самом конце как некий предвестник следующего сборника. А когда этот новый сборник – «Live Butterfly Show» – вышел, я включил стихотворение и туда. Мне оно нравится своеобразностью формы: все строки рифмуются на «овца», «петух» и «утка». Это оммаж забытым или часто игнорируемым существам, отправившимся в воздух первыми. И хороший финал для поэтического сборника, потому что корзина и шар постепенно исчезают из виду, растворяясь в воздухе, в легкости, в синеве.

овца, петух и утка

19 сентября 1783 года

версальский парк еще спросонья глух,

когда воздушный шар с земли лица

вздымается. так в книгах пишут. чутко

следит за ним народ. ведь то не шутка –

король и графы обратились в слух

и зренье, с тонкого трубы конца

взирает фаворит, на время дух

свой затаив, с тех пор как тросов скрутка

обрезана. и что за прорица-

ние сейчас взлетает у дворца,

безмолвное и легкое как пух?

шар шелковый не больше, чем малютка,

под ним корзина не крупней яйца,

а в ней сидят овца, петух и утка,

на редкость храбрые и тише мух.

на небе синем тает незабудка,

в которой растворяются овца,

и утка, и, в конце концов, петух.