Жизнь при свете смерти

Новая книга Евгении Джен Барановой, вышедшая в 2022 году, дает повод поговорить о ее поэтическом пути. Его интрига в том, что до предела развитое сознание и держится за культурные ценности, и стремится от них оторваться, а для этого ныряет в метафизический океан посмертья, чтобы неизбежно вернуться оттуда.

Рантович Михаил

Жизнь при свете смерти

Баранова Е. Где золотое, там и белое / Е. Баранова. — Москва : Формаслов, 2022. — 102 с.

 

Поэты могут по-разному вписываться в современный литературный контекст. Евгению Джен Баранову оттуда безболезненно не выдернешь: она автор трёх самостоятельных книг, лауреат множества премий и — в дуэте с Анной Маркиной — главный редактор электронного журнала «Формаслов». Вышедшая в одноимённом издательстве книга «Где золотое, там и белое» ценна не как перечислительный повод, но как свидетельство главного — душевной и духовной работы, совершаемой вдалеке от издательской деятельности, выступлений и фуршетов.

 

Три книги как трилогия


Три книги Барановой представляют собой трилогию — три геологических эры её творчества.


Первая, отразившаяся в «Рыбном месте»[1], знаменует уже не начальный, хотя всё-таки этап бурного роста с крайностями и преувеличениями. На кембрийский взрыв пришлось внезапное умножение биоразнообразия, и подобная же барочная пролиферация тем и мотивов бросается в глаза в «Рыбном месте». Вместе с тем определённые типы стихов впоследствии в творчестве Барановой не найдут естественного продолжения (как бы массовое пермское вымирание). Сборник получился неровным, рядом с воодушевляющими удачами соседствуют огорчительные осечки: крикливая массовость, скажем, или общие места в культурном фантике; здесь упомянуто без малого полсотни выдающихся деятелей от Шекспира до Бродского. Однако именно культурность, пусть не всегда в лучшем смысле слова, не позволяет невольной эклектике обратиться произволом и хаосом. Несмотря на тактические запинки, Баранова оказывается в стратегически выигрышном положении: она не сомневается в традиции — том генетическом материале, с которым нельзя не считаться, но который также необходимо преодолеть и обогатить.


В «Рыбном месте» намечается выход из этого культурного бульона на сушу: движение, с одной стороны, к индивидуальности, а с другой — к основной теме, определяющей творчество Барановой. С маниакальной настойчивостью она выясняет соотношение мимолётного и вечного, всякое чувство и ощущение рассматривается ею как бы при слепящем свете времени. В первой книге время, согласно с банальной физикой, приковано к пространству, и если пространство, как правило, покинуто или недостижимо, то и время — стихия, куда нельзя свободно нырнуть, нельзя двигаться ни вдоль, ни поперёк неё: «Приятно знать, что существует Крым. / И тяжело — что там не похоронят».


В «Хвойной музыке»[2] (эра вторая) витки эволюции разворачиваются с ускорением: вопреки заглавию, тут появляются и покрытосеменные (иногда буквально переполняющие стихотворения), а человеческое сознание дозревает до того, что вместо достоверного биологического прошлого обращается к своему предполагаемому метафизическому будущему: «Мёртвые растут до самых звёзд. / Медуница, донник — рвы да рвы. / Вот Сергей Иванович, он прост / он всегда хотел быть зерновым. / / Мёртвые растут, пока мы здесь». Тема времени сплетается с темой смерти: с последней, понятно, всё не кончается, и в «Хвойной музыке» слышны запредельные голоса, ощутимо запредельное присутствие: «Придёшь домой, ненастный, хмурый, / и ну под лампочкой мерцать. / / И, близоруко / не различив прошедший год, / ты обнимаешь сверху внука / и проступаешь сквозь него». «Хвойная музыка» — книга более выверенная, в том числе композиционно: есть несколько главных точек интереса, к ним Баранова и прикладывает поэтические усилия (жизнь, посмертье, их взаимопроникновение).


«Где золотое, там и белое»[3] (кайнозой Барановой) последовательно продолжает предыдущую книгу, а кое в чём и зеркалит её, представляя тот же трудный предмет с новых ракурсов, отчего больше внимания уделено не человеку вообще, но хрупкому индивидууму перед лавиной времени.

 

На грани фола по всем правилам искусства


Как и «Хвойная музыка», книга разбита на четыре раздела, самый личный из которых второй, «Словно яблоки»; он посвящён любви и разлуке — неизменная для Барановой антитеза, возникающая в применении к чему угодно, когда она смотрит сквозь линзу времени: «Мне так невыносимо, так светло, / я так роняю каждое „алло“, / что, кажется, прошу Антониони / заснять всё это: кухню, стол, постель, / засохший хлеб, молочную форель / ко мне не прикоснувшейся ладони». Порой осмотр бывает болезненным: «Я не умею помнить о тебе, / особенно про шрам на подбородке», впрочем, напряжённый, пристальный взгляд свидетельствует о внутренней решимости.


Раздел третий, «Лаванда», предсказуемый в своей обязательности (из детских воспоминаний легче всего лепятся поэтические куличики), обнажает несколько малодушный способ примирения со временем вместо борьбы с ним. Иногда выходят милые акварели: «Когда бывала кисточка лисой, / цветным лисёнком — мерой полушубка, — / тогда и я надеялась понять, / за что меня растения не любят. / У мамы — рододендрон, бальзамин, / а у меня — лишь жалкий хлорофитум» (неизбежный растительный орнамент, опоясывающий поэзию Барановой). Иногда — ироничная риторика: «Я выросла и стала глупой. / Не вырастайте никогда. / Спасайте Рябушку от супа, / грызите вилкой провода». Иногда же — бесхитростная инвентаризация: «Смотрела мультики во вторник, / делилась в среду апельсином». Здесь есть, к примеру, и стихотворение о тамагочи, хотя на место ручной электронной игрушки, позволяющей выращивать виртуального питомца — этакого карманного монстра, можно было бы подставить любую иную примету постсоветского детства.


В последнем разделе, «И зачем им нас убивать», изображено время историческое, глобальное; соединение с неотменимым прошлым, каким бы оно ни было, должно указать для личности надындивидуальный смысл. Характерно, что открываясь «Родословной» («Один погиб, другой расстрелян, / седьмой за хлеба воровство / пострижен наголо. В постели / не причащали никого. А я тут что? Хромой излишек?»), раздел, как и вся книга, завершается такими словами: «Кому нужна я, / слабенькая, злая… / / кому нужна я / а / кому нежна я / кто припечатан изморозью звёзд // кто обречён молозивом небесным / прикармливать божественную твердь / но мне известно мне теперь известно / я не могу ни взять ни умереть» — витальный итог, порождённый скорее рациональным, хотя и понятным, желанием распрощаться с дисфорическим одиночеством.


В целом о том же Баранова писала прежде, отдельные стихотворения входили в предыдущие книги. Её поэзия не предполагает внезапных набегов на неизведанные земли — это постепенное расширение территорий с оглядкой на законные владения.


Свежие обертоны слышны в открывающем «Где золотое, там и белое» разделе, озаглавленном «Когда мы превратимся в имена»:


когда утрачиваешь речь

синицу языка

когда скользишь земле навстреч

у зимнего ларька

 

когда в плечах скрипит пальто

и времени слюда

ты понимаешь что готов

уйти из навсегда


Невозможно бесконечно двигаться в потусторонней бесконечности, и речь здесь не столько об отказе от «навсегда», т. е. вечности, сколько о нахождении той равновесной точки, в которой она непредставима без мгновенного. Человек, в творчестве Барановой уже выходивший за собственные физические пределы, снова их устанавливает, теперь обогащённый внетелесным опытом, позволяющим с особенной остротой переживать ценность момента, его простых и чистых радостей: «мертвец в мертвецкую спешил / да ожил по пути».


По книгам Барановой видно, во-первых, что составляют их не случайные лирические заметки, а массив высказываний, организованных долгой мыслью о противостоянии времени и смерти; во-вторых же, что она дописывает модернизм. В формальном смысле Баранова даже чересчур консервативна, рискованным экспериментам предпочитает надёжные решения; её основное орудие — силлаботоника, верлибры крайне редки, хотя удачны. Чарующий заскок проявляется не тут, но на уровне фраз, а также их акробатического монтажа: «Может, мне пить нельзя. / Может быть, я тоскую. / Только глаза скользят / гильзой от поцелуя». Или: «Что будет, если я тебе скажу, / мол, катится сентябрь по этажу, / в капрон скрывая ласточки лодыжек?» Образная раскрепощённость и лирическая лёгкость освежают старую приверженность традиции.


Если в «Рыбном месте» иногда заметно вульгарное щеголяние доставшимся наследством, то в книге «Где золотое, там и белое» Баранова обходится с ним осмотрительно и экономно. Отдавая себе полный отчёт в условности слов, с помощью которых поэт силится выразить нечто, лежащее по ту сторону языка, она также осознаёт невозможность совершенно отказаться от материала. Она как бы играет на грани фола, но если внимательно присмотреться, — то по всем правилам искусства. Есть среди современных поэтов, особенно молодых, те, для кого слово второстепенно перед чем-то главнейшим, и они пускаются в неосимволистские дебри, откуда выносят фразу остывшей и помутневшей настолько, что она не способна ничего отразить. Будучи в чём-то близкой этой когорте, Баранова нашла обходной путь — и сама нежная плоть стиха осталась неприкосновенной: «Сколько страсти таит шоколад, / когда ешь его в чистой палате. / От уколов язык суховат, / у кровати суставы хрустят. / Никакого ротфронта не хватит. // Минералкою бредит стакан. / В коридоре шумит океан. / Простынь пахнет мукой и бульоном. / Если долго смотреть в потолок, / то увидишь весны локоток / в виде тени, в окне преломлённой». Или: «И музыка играет в коридор, / шумит камыш — виниловый забор / горит при непрерывном кислороде».


Поэтический путь Барановой сейчас представляется чем-то наподобие удалой петли: до предела развитое сознание и держится за культурные ценности, и стремится от них оторваться, а для этого ныряет в метафизический океан посмертья, чтобы неизбежно вернуться к жизни и чувственным радостям. Это утверждение если не примата эмпирического над умопостигаемым, то равноправия с ним. Утончённый дух в конце концов прорастает из самой грубой материи.

[1] Баранова, Е. Дж. Рыбное место / Е. Дж. Баранова. — Санкт-Петербург: Алетейя, 2017. — 136 с.


[2] Баранова, Е. Дж. Хвойная музыка / Е. Дж. Баранова. — Москва: Водолей, 2019. — 108 с.


[3] Баранова, Е. Дж. Где золотое, там и белое / Е. Дж. Баранова. — Москва: Формаслов, 2022. — 102 с.


Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.