1. «Вечер» – фирменная новелла
Уже в стихотворениях своей первой поэтической книги «Вечер» (1912) Анна Ахматова выработала собственную, легко узнаваемую манеру. Вот одно из самых известных стихотворений «Вечера», датированное 8 января 1911 года:
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Здесь мы встречаемся со всеми фирменными приметами ахматовского стиля. Текст построен как новелла, в которой легко выявить завязку («Напоила…»), кульминацию («Задыхаясь, я крикнула…») и развязку («Улыбнулся спокойно и жутко…»). В него вставлены сразу два диалога. Первый, вероятно, между подругами, в зачине; второй – между героиней и героем – в финале. А главное, почти все эмоции переданы через внешние признаки. «Сжала руки под темной вуалью» (подразумевается: я в страшном волнении). «Я сбежала, перил не касаясь» (я так хотела его остановить, что не боялась упасть, а ведь, наверное, была на каблуках). Эмоция открыто прорывается один раз: «Уйдешь, я умру», но ответом на нее становится демонстративный отказ от диалога – псевдозаботливая реплика, которая на самом деле означает ровно противоположное тому, что говорится вслух: «Отстань, больше не хочу тебя видеть!»
Особое внимание обратим на едва ли не главную загадку стихотворения, часто просто не замечаемую не слишком внимательными читателями: чтó за «терпкой печалью» «допьяна» «напоила» лирического героя стихотворения героиня? Внятный намек на ответ содержится в зачине последней строфы: «Шутка / Все, что было…» Что «было»? По-видимому, была измена, было признание в измене, и вот теперь героиня умоляет героя не относиться ко всему этому всерьез.
2. «Четки» – поэзия акмеистического равновесия
Выработанный в первой книге поэтический стиль Ахматова оттачивала в стихотворениях своей второй книги «Четки» (1914). Приведем одно из стихотворений, вошедших в эту книгу, датированное 1912 годом:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Акмеизм (поэтическая школа, к которой как раз с 1912 года причислила себя Ахматова) сделал ставку на равновесие между земным и небесным, между обыденным и мистическим. Вот и лирическая героиня в первой строфе смотрит на небо то ли молясь Богу, то ли чтобы определить – будет ли дождь и нужно ли брать зонтик на предвечернюю прогулку.
Во второй строфе возникает характерный для акмеизма образ «прекрасной» «жизни» и «веселых стихов». Однако в ахматовском изводе это веселье парадоксально сочетается со смертью. Дважды повторяется эпитет «тленной», а материальной эмблемой этой тленности становится никнущая «гроздь рябины».
В третьей строфе Ахматова пользуется совсем не поэтическим – можно даже сказать антипоэтическим – существительным «лесопильня», до этого, кажется, ни разу не попадавшим в русские стихи.
И, наконец, четвертая строфа завершается двумя строками, заставляющими перечитать стихотворение и понять его совершенно по-новому (ударная концовка – еще один сильный ахматовский прием).
Оказывается, все стихотворение было лишь попыткой заговорить боль, а на самом деле лирическая героиня напряженно прислушивалась к малейшему шуму и ждала – не вернется ли «он». Это ожидание отразилось в строке о «ненужной тревоге» в первой строфе. Оно же спровоцировало возникновение уже отмеченного нами образа тления кисти рябины во второй строфе. И даже лизание котом ладони героини в третьей строфе может восприниматься как паллиатив поцелуя руки, которого героиня так и не дождалась.
3. Революция и дух христианской историософии
Первая мировая война и две революции 1917 года, во-первых, значительно расширили тематический репертуар Ахматовой, а, во-вторых, поспособствовали внесению в ее стихотворения нового и важнейшего мотива – мотива лично окрашенного христианского самопожертвования.
Самым ярким примером может послужить ахматовское стихотворение, выразительно датированное осенью 1917 года (его знал наизусть Александр Блок):
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее.
Мне голос был: Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный.
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
В эмигрантских и советских изданиях это стихотворение иногда печаталось с пропуском нескольких строф, но опускали советские и эмигрантские редакторы разные фрагменты.
Эмигранты предпочитали не обращать внимания на четыре финальные строки этого гневного стихотворения, и получалось, что это ангел призывает поэтессу покинуть оскверненную Родину. В советских подцензурных изданиях не печатались первые восемь строк стихотворения, и получалось, что это дьявол-искуситель призывает поэтессу бросить на произвол судьбы прекрасную Родину.
Соль же ахматовского стихотворения заключается как раз в трагическом и неизбежном соседстве начальных и финальных строк. Да, «приневская столица» беспощадно и, наверное, непоправимо поругана (наблюдение О. Ронена: вторая строфа содержит реминисценцию из Книги Исайи, 1: 21: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы»). Однако миссия лирической героини заключается в том, чтобы оставаться в оскверненном городе и, как некогда библейский праведник, тем самым попытаться спасти этот город.
4. Смерть поэта – образ «нашего солнца»
7 августа 1921 года умер Александр Блок. 10 августа, в день Смоленской Божией Матери, состоялись его похороны на петроградском Смоленском кладбище. Ахматова была на этих похоронах и видела, как гроб поэта несли на руках от квартиры поэта до сáмого кладбища. Вот портрет Ахматовой на похоронах Блока из письма современницы (Веры Люблинской): «Вдали от себя, в толпе, я вдруг увидала горько плачущую и молящуюся молодую женщину. Лицо ее было так необыкновенно и притягивающе, что я не могла оторвать взгляда от нее».
Блоковские похороны Ахматова с акмеистической точностью описала в стихотворении, в начале которого она воспользовалась образом из стихотворения своего друга Осипа Мандельштама «Лютеранин»: «Тянулись иностранцы лентой черной, / И шли пешком заплаканные дамы, / Румянец под вуалью» (сравните у Ахматовой: «И приводят румяные вдовушки // На кладбище мальчиков и девочек»). А в финале Александр Блок соотнесен с Александром Пушкиным с помощью образа солнца (русской поэзии). О Пушкине-солнце Ахматова пишет в воспоминаниях о Мандельштаме: «К Пушкину у Мандельштама было какое-то небывалое, почти грозное отношение – в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. О том, что "Вчерашнее Солнце на черных носилках несут" – Пушкин, – ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков».
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, –
Александра, лебедя чистого.
5. Голос обобщенной русской женщины
Это стихотворение, тоже датированное августом 1921 года, современный читатель, скорее всего, свяжет с гибелью первого мужа Ахматовой Николая Гумилёва, которого расстреляли 25 августа. Однако стихотворение почти наверняка было написано еще до гибели поэта. Отметим, что во второй строке упоминается снег – примета не лета, а зимы. Сама Ахматова позднее сообщила гумилёвскому биографу (Павлу Лукницкому), что стихотворение «Не бывать тебе в живых...» «ни к кому не относится», а «просто настроение тогда такое было». Обратим особое внимание на отчетливо фольклорный призвук второй половины стихотворения, возникающий, в первую очередь, за счет употребления в сильных, рифменных позициях уменьшительных форм слов («обновушку» – «кровушку»). Этот прием, позволявший Ахматовой говорить и от своего и не от своего лица (от лица обобщенной русской женщины) тоже можно перечислить в ряду самых характерных для ахматовских стихотворений поэтических средств.
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я,
Любит, любит кровушку
Русская земля.
6. «Воронеж» – и ночь, которая не ведает рассвета
Осип Мандельштам был поэтом, с которым Ахматова вела напряженный поэтический и личный диалог с года знакомства (март 1911) и до конца жизни. Третий муж Ахматовой, блестяще образованный искусствовед Николай Пунин вспоминал: «Мне часто приходилось присутствовать при разговорах Мандельштама с Ахматовой, это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть; они могли говорить часами; может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это была подлинно поэтическая игра в таких напряжениях, которые были мне совершенно недоступны».
Когда Мандельштам оказался в ссылке в Воронеже, Ахматова приехала его навестить (она прожила в Воронеже с 5-го по 11-е февраля 1936 года). Поэтическим отчетом об этом визите стало ахматовское стихотворение «Воронеж», датированное 4 марта 1936 года. В нем упоминается воронежский памятник Петру I работы скульптора Антона Шварца, может быть, потому, что Ахматовой хотелось продолжить тему прежних встреч с Мандельштамом в городе, основанном императором Петром и овеянном его именем. Недаром ахматовская строка о воронежском памятнике («А над Петром воронежским – вороны») провоцирует внимательного читателя вспомнить строку из зимних «Петербургских строф» Мандельштама: «А над Невой – посольства полумира».
Фонетическая же игра в пятой строке стихотворения Ахматовой со сходно звучащими словами «воронежским» и «вороны», возможно, восходит к мандельштамовскому четверостишию 1935 года «Пусти меня, отдай меня, Воронеж...», которое Мандельштам читал Ахматовой во время ее визита. Сравните в этом четверостишии: «Воронеж – ворон, нож...».
ВОРОНЕЖ
О. М.
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским – вороны,
Да тополя, и свод светло-зеленый,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
7. Воспоминание о царскосельской грешнице
В 1935 – 1940 гг. Ахматова написала основную часть поэтического цикла «Реквием», в котором она рассказала о страшных годах сталинских репрессий, совместив личную ноту (в этот период были арестованы ее сын Лев Гумилёв и муж Николай Пунин) с удавшейся попыткой заговорить от лица всех тех женщин, у которых были отняты мужья, сыновья, отцы, братья... Может быть, удачнее всего это получилось у Ахматовой в следующем стихотворении 1939 года из цикла:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей –
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука – а сколько там
Неповинных жизней кончается…
Первые четыре строки здесь откровенно адресованы читателям из круга очень близких друзей. Если про особый статус Царского Села в поэзии и в жизни Ахматовой хорошо знали поклонники ее прежних стихотворений, то в ипостаси «насмешницы», «любимицы всех друзей» и «веселой грешницы» Ахматова являла себя только лично с нею знакомым людям, да и то – далеко не всем. Приведем здесь характерный фрагмент из устного рассказа Николая Гумилева Ольге Гильдебрандт-Арбениной, местом действия которого, между прочим, служит Царское Село: «Ахматова была удивительная притворщица, просто артистка. Сидя дома, завтракала с аппетитом, смеялась, и вдруг – кто-то приходит (особенно – граф Комаровский) – она падает на диван, бледнеет и на вопрос о здоровье цедит что-то трогательно-больное».
Но чем откровеннее Ахматова в первых четырех строках стихотворения «Показать бы тебе, насмешнице...» обращалась к адресатам из интимного круга своих читателей, тем явственнее во всем остальном стихотворении она апеллировала к широкому кругу читателей. Более того, для пятой – одиннадцатой строк стихотворения «Показать бы тебе, насмешнице...» отыскивается конкретный подтекст – известный тюремный романс «В воскресенье мать-старушка...» Говоря о лексических перекличках стихотворения с этим романсом нужно указать не только на общие мотивы свидания с сыном, тюремной передачи и слез матери, но и на присутствующий в романсе мотив звезд – свидетельниц страшного приговора («Когда приговор читали, / Знают звездочки одни»). Зловещий образ «звезд смерти» – один из ключевых для «Реквиема» (сравните хотя бы в финале следующего после «Показать бы тебе, насмешнице...» стихотворения цикла: «И прямо мне в глаза глядит / И скорой гибелью грозит / Огромная звезда»). Он восходит не только к многочисленным советским песням и стихотворениям о могуществе кремлевских звезд, но и к немудрящему тюремному романсу.
А все стихотворение «Показать бы тебе, насмешнице...» можно, таким образом, рассматривать как текст о превращении молодой «насмешницы» в «мать-старушку» из простонародной песни.
8. Мастерство эпиграммы
В.М. Жирмунский писал об «эпиграмматической точности» ранних ахматовских стихотворений. В ее поздних стихах эта точность часто достигает уровня формул. Возникает даже ощущение, что Ахматова в 1950-е – 1960-е годы иногда заранее и точно рассчитывала, какие из этих строк превратятся в афоризмы, газетные заголовки и названия статей о ее творчестве. Таковы, например, полторы финальные строки из четверостишия Ахматовой, датированного 4 сентября 1956 года и вошедшего в цикл «Тайны ремесла». Более того, эти полторы строки как бы ненавязчиво указывают будущим исследователям, какое направление изучения ахматовской поэзии – самое плодотворное.
И эти указания не пропали втуне: в 1970-е – 1980-е годы было написано множество прекрасных научных работ, в которых творчество Ахматовой (и Мандельштама) рассматривалось как сложно устроенная система отсылок к русской и европейской поэзии, к «мировой культуре».
Не повторяй – душа твоя богата –
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама –
Одна великолепная цитата.
9. Насмешка над подражательницами
Хотя одновременно с Ахматовой и даже чуть раньше нее со своими стихами в печати дебютировало сразу несколько женщин (Марина Цветаева, Мария Моравская, София Парнок, Любовь Столица и другие), Ахматова имела все основания утверждать, что именно она в 1910-е годы стала в глазах читателей идеальным воплощением женщины-поэта. В поздние годы автора «Реквиема» и «Поэмы без героя» стали изрядно раздражать многочисленные подражательницы, которые в качестве образца выбирали ее стихи начала 1910-х годов, то есть те стихи, которые она сама давно успела перерасти и разлюбить. Летом 1957 года это раздражение вылилось в четыре вызывающие строки (сегодня способные задеть определенную часть читателей и читательниц едва ли не болезненнее, чем в то время).
Впервые опубликовано это четверостишие было в 1960 году, так что его вполне могли принять на свой счет не только Белла Ахмадулина или, скажем, Юлия Друнина, но и Лиля Юрьевна Брик, которая в знаменитом томе «Литературного наследства», вышедшем в 1958 году, напечатала со своим предисловием любовные письма к ней Владимира Маяковского (напомним, что по собственному признанию Брик, «Беатрисочкой» шутливо называл ее при встречах Сергей Есенин, «тем самым приравнивая Маяковского к Данте»).
ЭПИГРАММА
Могла ли Биче словно Дант, творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить...
Но, Боже, как их замолчать заставить!
10. Памятник и скрытый источник света
9 июля 1959 года Ахматова написала стихотворение, которое сразу же стало одной из ее визитных карточек. В частности, оно вошло в подборку тех поэтических текстов, которые Ахматова выбрала для записи на магнитофон (авторское чтение этого стихотворения сегодня можно послушать, например, здесь). В этом чтении особенно отчетливо ощущается та величественная интонация, которая отличает многие стихотворения поздней Ахматовой. Записавший чтение Лев Шилов вспоминал: «...с того памятного дня, когда я приехал с магнитофоном к Анне Андреевне Ахматовой, мне уже никогда не приходилось иметь дело с поэтом, который бы так ясно представлял себе, что читает стихи не только собеседнику, не только тому, кто сейчас сидит перед ним с микрофоном, и не только тому, кто, допустим, через неделю-другую будет слушать эту запись по радио или через год-другой – с пластинки, но читает для многих и многих будущих поколений. Чувство будущих читателей, будущих слушателей было у Ахматовой очень сильно».
Загадочные строки о скульптурах Летнего сада: «Где статуи помнят меня молодой, / А я их под невскою помню водой», вероятно, намекают на знаменитое петроградское наводнение, обрушившееся на Ленинград 23 сентября 1924 года. Ахматова тогда жила совсем неподалеку от Летнего сада (Фонтанка, 2). Вот как это наводнение по свежим следам описывал в газетном репортаже юный Евгений Шварц: «Фонтанка вышла из берегов. Дворы и подвалы, выходящие на набережную, залиты водой. Сплошной полосой плывут "торцы" – шестисторонние деревянные плитки, которыми здесь вымощены улицы».
Однако главная загадка стихотворения Ахматовой в другом. Устанавливая себе благостный поэтический памятник среди роз в Летнем саду (почти как «дедушке Крылову»), Ахматова, как представляется, одновременно намекала посвященным читателям на тоже разбитый на двустишия, написанный тем же трехстопным амфибрахием и с тем же типом рифмовки второй эпилог к «Реквиему». В эпилоге Ахматова дает «согласье» только на то, чтобы памятник ей установили у ленинградской тюрьмы Кресты, а вместо величавого лебедя
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
там упоминается тюремный голубь:
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо иду по Неве корабли.
ЛЕТНИЙ САД
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
