10 главных стихотворений русской поэзии, подсказанных случаем

Prosodia продолжает перечитывать историю русской поэзии глазами читателей, чей вкус не вызывает сомнений. Свои ключевые тексты для нас отобрал и прокомментировал Дмитрий Веденяпин, лауреат премий «Московский счет» и «Поэзия».

Веденяпин Дмитрий

фотография поэта Дмитрия Веденяпина | Просодия

Журнал «Prosodia» попросил меня назвать десять «главных» стихотворений русской поэзии и прокомментировать мой выбор. Скажу очевидное: выделить десять главных стихотворений, как бы узко ты ни определил понятие «главные», – невозможно. Сотни важнейших для меня стихов остались за рамками данного выбора. Десять замечательных стихотворений, которые я здесь привожу, просто первыми пришли мне на память. Доверимся случаю. Поэтов в этой десятке я в основном расположил хронологически – от старшего поэта к младшему. Только Ходасевич нарушает эту логику. Но мне показалось, что так будет лучше ритмически. Ну и Пастернак на год старше Мандельштама, но воспринимается как более молодой, поскольку ему повезло прожить дольше.

0из 0

1. Ф.И.Тютчев, «Пошли, Господь, свою отраду…»

В отличие от прозы, часто заставляющей меня сидеть с мокрыми глазами, поэзия редко действуют на меня таким образом. Наверное, дело в том, что даже в самых душераздирающих стихах настолько сильна счастливая гармоническая энергия, что я скорее глупо улыбаюсь, чем плачу. Тем удивительнее стихи-исключения.

Казалось бы, описанная в этом стихотворении ситуация не представляет из себя ничего особенного. Ее притчевость вызывающе проста. Тут нет ни знаменитых тютчевских метафизических бездн, ни убийственных любовных переживаний. Просто человек, бредущий нетвердой походкой (нетвердость этой походки передается с помощью ювелирно точного использования то более длинных, то более коротких слов, сдвинутых ударений и сдержанно-неожиданных ритмических ходов, которые в русской поэзии стал разрабатывать именно Тютчев) вдоль садовой ограды. Конечно, сад, как почти всякий недоступный сад, немножко Эдемский.

Понимаю, что подобные теории недорого стоят, но все-таки предположу, что не будь у нас этого тютчевского стихотворения, не было бы и ходасевической «Элегии» («Деревья Кронверкского сада…»), и целого ряда других выдающихся вещей.


              * * *

Пошли, господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по жесткой мостовой –

Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.

Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.

Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не осенит.

Пошли, господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по знойной мостовой.

(Июль 1850)

2. А.А.Фет, «Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»

На мой взгляд, это одно из лучших стихотворений о первой любви. Меня всегда восхищали строки-волны первой строфы и вопиющая неловкость этих двух «за». Ни один уважающий себя редактор (в советские времена уж точно) не пропустил бы такое. Эвфонически безупречно нагнетание согласных и три ударных «а» в последней строчке, заставляющие замедлиться и произнести заключительные слова так, что они и вправду повисают в воздухе, как эхо.


                   * * *

Когда мои мечты за гранью прошлых дней
Найдут тебя опять за дымкою туманной,
Я плачу сладостно, как первый иудей
На рубеже земли обетованной.

Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,
Тобой так сладостно и больно возмущённых
В те дни, как постигал я первую любовь
По бунту чувств неугомонных.

По сжатию руки, по отблеску очей,
Сопровождаемым то вздохами, то смехом,
По ропоту простых, незначащих речей,
Лишь нам звучащих страсти эхом.

(1844)

3. И.Ф. Анненский, «Желание»

Анненский стоит у истоков русского модернизма. Он одним из первых научился балансировать между понятностью-непонятностью, открытостью-закрытостью, быть одновременно холодным и горячим, сложным и простым.

«Желание» – одно из таких простых-сложных стихотворений. Недавно я даже специально устроил опрос в Фейсбуке о том, что сказано в последней строфе. Разброс мнений оказался значительным. Ясно, что тут говорится о смерти (одна из центральных тем поэзии Анненского), но о какой-то особенной смерти. Что-то мешает мне увидеть в этих заключительных строчках простой рассказ о блаженной кончине в монастырском храме со свечой в руке. Медный зов отпевания уже звучит, то есть человек уже умер, и в то же время он жив и роняет на пол воск догоревшей свечи. Все попытки прочитать эту сцену без этого «фантастического» элемента кажутся мне несостоятельными.

Второе четверостишие и по звуку, и визуально – одно из самых безупречных в русской поэзии.


Желание

Когда к ночи усталой рукой
Допашу я свою полосу,
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далёком лесу,

Где бы каждому был я слуга
И творенью Господнему друг,
И чтоб сосны шумели вокруг,
А на соснах лежали снега…

А когда надо мной зазвонит
Медный зов в беспросветной ночи,
Уронить на холодный гранит
Талый воск догоревшей свечи.

(впервые опубликовано в сборнике «Тихие песни», 1904)

4. И.Ф. Анненский, «Pace»

Cтатую, которой посвящено это стихотворение, иногда называют Статуей Мира, что, возможно, несколько затемняет дело. На всякий случай, напомню, что слово «Pace» взято из латинского «Requiescat in pace» (Покойся с миром). Мраморная дева с опущенным траурным факелом (работа итальянского скульптора XVIII века) олицетворяет Вечный Покой. Отреставрированная скульптура сейчас стоит на площади перед Екатерининским дворцом (кстати сказать, неподалеку от «Андромеды с искалеченной левой рукой»), но во времена Анненского она, неприметная, с отбитым носом, «беспомощно белела» на окраине парка.

Я очень хорошо понимаю юную Ахматову, которая – по ее собственному свидетельству – прочитав «Pace», немедленно бросилась на поиски статуи. Я бы тоже так поступил.

На первый взгляд это стихотворение – очередная вариация на микеланджеловско-тютчевское «…Отрадно спать, отрадней камнем быть…» Вероятно, тема усталости от «постыдного века» и от себя самого здесь тоже присутствует, но важнее, по-моему, тут другой сюжет, отсылающий к прикровенному содержанию «Желания», а именно к теме бессмертной смерти или особой формы жизни.

Каждый, кто бывал в Италии, знает, что камни там непостижимым образом живые. Я говорю и о статуях, и о знаменитых римских и прочих руинах. Известно, что Италия, по которой Анненский путешествовал за пятнадцать лет до написания «Pace», произвела на него сильное впечатление. Уверен, что в том числе и этой своей особенностью. И, конечно, статуя Pace в стихотворении Анненского живая:


Люблю обиду в ней, её ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота её беспомощно белеет…


В общем, если это и особенная, каменная жизнь, то во всяком случае, не смерть, а именно жизнь, равнодушная «к обидам и годам».


Pace

Меж золочёных бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс её, она не бьёт в тимпан,
И беломраморный её не любит Пан.

Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг неё не косят никогда.

Не знаю почему — богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, её ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота её беспомощно белеет…

О, дайте вечность мне, — и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.

(1905)

5. О.Э. Мандельштам, «Не говори никому…»

Таинственное стихотворение. Завораживающее. Короткие строчки и мужские рифмы создают дополнительное напряжение – сказанное звучит еще настоятельнее, не расслабишься.

Я вижу здесь три основных темы: прошлое и будущее, свобода и несвобода, детскость и взрослость. Стихия Мандельштама – это стихия будущего. Недаром он оказался таким родным для многих и многих читателей поэзии и в семидесятые годы XX века, и в начале XXI века. Он как будто бы знает и про Вторую мировую войну, и про воздух брежневского времени. Его воспоминания тоже как бы уже находятся в будущем. Как, собственно, и в данном стихотворении. Прошлое, остающееся только прошлым, может оказаться тюрьмой. Более или менее уютной, но тюрьмой.

Если Н.Я. Мандельштам права и первая строфа связана с воспоминанием о житье Мандельштама в Феодосии времен Гражданской войны, то это птица – он сам. Вот фрагмент в «Шуме времени» из главки, которая так и называется – «Старухина птица»: «В одной из мазанок у старушки я снял комнату в цену куриного яйца… Старушка жильца держала, как птицу, считая, что ему нужно переменить воду, почистить клетку, насыпать зерна. В то время лучше было быть птицей, чем человеком, и соблазн стать старухиной птицей был велик».

Между прочим, и у этого эпизода из «Шума времени», и у рассматриваемого стихотворения есть еще один объяснительный комментарий, а именно стихотворение «Неправда» («Я с дымящей лучиной вхожу…»), которое будет написано через полгода после «Не говори никому…» и через шесть лет после «Шума времени». Оно тоже все про свободу-несвободу, и даже образ «полуспаленки-полутюрьмы» очень похож на крымское воспоминание. И построена «Неправда», как и «Не говори никому…», на мужских рифмах.

В статье «О природе слова» Мандельштам пишет, что «всякий предмет, втянутый в священный круг человека, может стать утварью, а следовательно, и символом». Рискну предположить, что пенал, фигурирующий сразу в нескольких стихотворениях Мандельштама того времени (см. соседний армянский цикл), связан и с детскими школьными годами, и с комнатой-тюрьмой, и с гробом (уже в конце XIX века школьный пенал выглядел примерно так же, как и в моем детстве: вытянутый деревянный ящичек с выдвигающейся крышкой), «сосновым гробом» из «Неправды». Вспоминается, конечно, и еще одно стихотворение Мандельштама, где сказано, что «…мы в детстве ближе к смерти, / Чем в наши зрелые года» («О, как мы любим лицемерить…»).

Отношение к детству у Мандельштама, что называется, амбивалентно. С одной стороны он, похоже, не очень любит свое детство, с другой, мало у кого из поэтов столько детских словечек и детских интонаций в самых серьезных и «взрослых» стихах (например, в «политическом» стихотворении, обличающем итальянских фашистов и Муссолини: «Где лягушки фонтанов, расквакавшись / И разбрызгавшись, больше не спят…» и многих других). Пожалуй, можно сказать, что к собственному детству он относится без ностальгии, а к детству как таковому, к «детству вообще» – как к драгоценности («Только детские книги читать…»).

Итак, в первой строфе поэт запрещает себе вспоминать и говорить о прошлом, потому что – вторая строфа – иначе его охватит «мелкая хвойная дрожь», и он – третья строфа – снова увидит дачу, осу и проч. Ну и что же здесь плохого? Или страшного? Казалось бы, наоборот, все это приятно. Тем более что именно в Гатчине, на даче в Вырице, куда в этом стихотворении Мандельштам перелетает из Армении, он, по его собственным словам, «вдруг проснулся и начал жить». Откуда же этот запрет на воспоминания? Но вот нельзя почему-то. Слишком легко застрять? Оказаться в несвободе? В тесноте своей и только своей памяти? Быть запертым в капсюле (или пенале) памяти, как гофмановский студент Ансельм в хрустальной склянке? Еще почему-то… Неизвестно. Но мы чувствуем – во многом, конечно, благодаря этой удивительной «мелкой хвойной дрожи» – что сказано нечто чрезвычайно существенное. Неслучайно – спасибо Надежде Яковлевне за это свидетельство – Мандельштам в разговоре с ней об этом стихотворении сказал, что именно «такое» Ходасевич считает стихами. С готовностью поддакиваю Ходасевичу.

Ну а то, что «чернильный пенал» вызывает к жизни «чернику» в последней строчке, ясно и без моих комментариев.


        * * *

Не говори никому,
Всё, что ты видел, забудь –
Птицу, старуху, тюрьму
Или ещё что-нибудь.

Или охватит тебя,
Только уста разомкнешь,
При наступлении дня
Мелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.

(Октябрь 1930)

6. Б.Л. Пастернак, «Бабье лето»

Удивительная история с этими «стихами из романа». Ведь Пастернак не слишком (чтобы не сказать, совсем не) похож на своего героя. Однако почему-то веришь, что эти абсолютно пастернаковские стихи мог сочинить и его прекрасный доктор. Впечатляющая писательская удача!

«Бабье лето» похоже на некоторые «геометрические» картины Э.А. Штейнберга (ну, или, наоборот, картины Штейнберга похожи на это стихотворение), где холст диагонально или горизонтально разделен на две половины, и треугольнички и кружочки верхней части как бы отражаются в нижней. Вот и в этом стихотворении тоже есть это со-присутствие двух пространств или двух миров.

Как и большинство стихов живаговского цикла, оно связано со счастливым и несчастным положением, в котором оказался Пастернак после встречи с Ольгой Ивинской в 1946 году (в этом, конечно, есть некоторое сходство с судьбой Живаго). «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы», как сказал другой поэт. Эта «одинаковость», отраженность и раздвоенность воплощены не только в эхе последней строфы, перекликающейся с первой, но, конечно, и в роще, которая «как в воду опущена» (совмещение идиоматического оборота и образа водного зеркала с перевернутыми деревьями). Дополнительную, почти сказочную – вполне по В.Я. Проппу – сюжетность (нередкую в этом цикле) придает и спуск в лесной овраг. Смысл названия тоже двоится, конечно. А предпоследняя строфа уже как бы беременна стихотворением «Осень» (идущим в живаговском цикле через одно после «Бабьего лета») с его

…Мы брать преград не обещали,

Мы будем гибнуть откровенно…


и


Еще пышней и бесшабашней

Шумите, осыпайтесь, листья,

И чашу горечи вчерашней

Сегодняшней тоской превысьте.


Ольга Ивинская еще не живет рядом с Переделкино, но как будто уже живет.

И последнее, что я хотел бы отметить, это эпитет «матерчат». Пастернаковская точность, как правило, устроена по-другому. А тут словно бы мандельштамовский снайперский выстрел вроде «эластичного сумрака кареты» (в «Лютеранине») или «мучнистой бабочки» («Не мучнистой бабочкою белой…»).


Бабье лето

Лист смородины груб и матерчат.
В доме хохот и стёкла звенят,
В нём шинкуют, и квасят, и перчат,
И гвоздики кладут в маринад.

Лес забрасывает, как насмешник,
Этот шум на обрывистый склон,
Где сгоревший на солнце орешник
Словно жаром костра опалён.

Здесь дорога спускается в балку,
Здесь и высохших старых коряг,
И лоскутницы осени жалко,
Всё сметающей в этот овраг.

И того, что вселенная проще,
Чем иной полагает хитрец,
Что как в воду опущена роща,
Что приходит всему свой конец.

Что глазами бессмысленно хлопать,
Когда всё пред тобой сожжено
И осенняя белая копоть
Паутиною тянет в окно.

Ход из сада в заборе проломан
И теряется в березняке.
В доме смех и хозяйственный гомон,
Тот же гомон и смех вдалеке.

(1947)

7. Н.А. Заболоцкий, «Птицы»

Это стихотворение похоже на идеальную раскадровку к маленькому рисованному фильму. Кстати, насколько мне известно, первая полная раскадровка в кино (в студии Уолта Диснея) тоже была сделана в 1933 году.

Сначала взгляд вверх – мы видим небо и птиц. Потом – вторая строфа – смотрим с высоты на землю птичьими глазами-телескопиками. Затем камера приближает нас к земле, и – крупный план – возникают мышь и птица, падающая на нее сверху. Следующий кадр (и следующая строфа) – крупный план: птица пожирает мышь. Замечательны такие неаппетитные и вместе с тем прекрасные подробности, как птичьи «пальцы» и текущая изо рта «водица». Следующий кадр: на переднем плане птица, а на заднем – маленький-маленький тарантас. И, наконец, последняя строфа, крупный план: тарантас и сидящий в нем автор.

Идеальная короткометражка или, если хотите, виртуозный цирковой номер. Словесный цирк (чем, во многом, и является обэриутство), где нас и пугают, и смешат, и приглашают подумать, и восхищают мастерством. Обратите внимание на ритмические перебивы с дактилическими рифмами во второй и предпоследней строфах. А само слово «телескопики»! Вот уж и правда «подаренное слово». А это «я» под ударением (иначе ведь не прочтешь, верно?) в последней строфе, и это «тоже» в последней строчке! Простите за такой неконцептуальный «разбор», но он кажется мне здесь самым уместным. Иногда лучшее, что может сказать спортивный комментатор, это «Ну, вы сами все видели». Чувствую себя таким комментатором. Какие тут могут быть еще слова? Разве что невольно вспоминается поэма Заболоцкого «Лодейников» и ее знаменитые строчки


…Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы…


Я очень рад, что в рассматриваемом стихотворении Заболоцкий удержался от своих натурфилософских и особенно технократических идей, прославляющих, как в «Лодейникове» и ряде других вещей, «нового дирижера» природы, который «органам скал давал вид забоев», а «оркестрам рек – железный бег турбин». Эти картины инженерного человеческого гения всегда казались мне еще страшнее «вековечной природной давильни». Мышке, конечно, не повезло, но все-таки хорошо, что в «Птицах» нет ни заводов, ни ракет, ни турбин, а только – небо, поле и крошечный не то гоголевский, не то пушкинский тарантас с сидящим в нем человечком, ничем не дирижирующим, а смиренно разделяющим со всем остальным миром радости и несчастья.


Птицы

Колыхаясь еле-еле
Всем ветрам наперерез,
Птицы легкие висели,
Как лампады средь небес.

Их глаза, как телескопики,
Смотрели прямо вниз.
Люди ползали, как клопики,
Источники вились.

Мышь бежала возле пашен,
Птица падала на мышь.
Трупик, вмиг обезображен,
Убираем был в камыш.

В камышах сидела птица,
Мышку пальцами рвала,
Изо рта ее водица
Струйкой на землю текла.

И сдвигая телескопики
Своих потухших глаз,
Птица думала. На холмике
Катился тарантас.

Тарантас бежал по полю,
В тарантасе я сидел
И своих несчастий долю
Тоже на сердце имел.

(1933)


8. Б.Ю. Поплавский, «Черная Мадонна»

Это стихотворение-апокалипсис. Не рассказ об апокалипсисе, а он сам – и в смысле картины конца света, и в первоначальном основном смысле откровения или снятия покровов, как это слово и переводится с древнегреческого. Светопреставление, не отодвинутое в неопределенное будущее, а происходящее прямо сейчас, каждую минуту: «…Поминутно поезд отходил».

Это совершенно «миметическое» (по Вейдле) стихотворение. И звук, и цветовая палитра, и обонятельные, и пластические образы – все делает нас свидетелями (а то и участниками) происходящего в этих девяти четверостишиях. А «происходят» тут смерть и счастье.

Узкий звук «е» (акцентированно повторенный пять раз в первой строке и дважды в последней) исподволь вводит тему смерти с самого начала и создает звуковую рамку для стихотворения в целом. Засыпание, «соловение» в первой строфе еще, конечно, не смерть, но уже выпадение из этой действительности. А во второй строфе наряду с образом отходящего поезда (еще одним расставанием, «отчаливанием отсюда») появляются слова «счастливый» и «печаль». В третьей строфе, открывающей посюсторонний план «народного гуляния», прямо сказано, что кларнет и скрипка «начнут умирать». В четвертой строфе говорится, что они родят «волшебный звук» «перед самым гробом». В седьмой строфе опять появляется слово «счастье», «счастья краткий выстрел». В восьмой строфе звучит тромбон (инструмент, который традиционно связывают с сигналом Страшного Суда) и вскрикивает черная Мадонна, «руки разметав в смертельном сне». И, наконец, в последнем четверостишии мы видим, как сквозь «адный жар» начинает падать снег, вернее, не начинает, а продолжает, потому что он идет всегда, «миллионы лет», просто наше зрение «удержано».

Статуи черной Мадонны (которые еще называют «подземными Богородицами») есть в нескольких французских храмах, в том числе в одной парижской церкви. Связь этих статуй с дохристианскими богинями и культами несомненна. Поплавский – между прочим, он был родственником Елены Блаватской – всю жизнь интересовался эзотерикой.

Несмотря на «смертельную» рамку, это одно из самых обнадеживающих стихотворений Поплавского.

Да, пахнущее по́том и рвотой (просто рвотой и рвотным запахом пороха) народное гуляние не слишком радостно, смерть рядом, но клонящиеся в сон (не в последний ли? здесь, конечно, невозможно не вспомнить, что и сам отравленный наркотиками Поплавский, согласно наиболее достоверной версии его гибели, заснул и не проснулся) качают «счастливой» головой. Счастье так же близко, как смерть. Дни не только «темные», но и «прекрасные», а сквозь «адную» лиловость порхает белый снег, беспощадность которого – не кровожадность Зла, но неподкупность Истины.


Черная Мадонна


                             Вадиму Андрееву

Синевели дни, сиреневели,

Тёмные, прекрасные, пустые,

На трамваях люди соловели,

Наклоняя головы святые,


Головой счастливою качали.

Спал асфальт, где полдень наследил.

И казалось, в воздухе, в печали,

Поминутно поезд отходил.


Загалдит народное гулянье,

Фонари грошовые на нитках,

И на бедной, выбитой поляне

Умирать начнут кларнет и скрипка.


И ещё раз, перед самым гробом,

Издадут, родят волшебный звук,

И заплачут музыканты в оба

Чёрным пивом из вспотевших рук.


И тогда проедет безучастно,

Разопрев и празднику не рада,

Кавалерия, в мундирах красных,

Артиллерия назад с парада.


И к пыли, к одеколону, к поту,

К шуму вольтовой дуги над головой,

Присоединится запах рвоты,

Фейерверка дым пороховой.


И услышит вдруг юнец надменный

С необъятным клёшем на штанах

Счастья краткий выстрел, лет мгновенный,

Лета красный месяц на волнах.


Вдруг возникнет на устах трамбона

Визг шаров, крутящихся во мгле.

Дико вскрикнет черная Мадонна,

Руки разметав в смертельном сне.


И сквозь жар, ночной, священный, адный,

Сквозь лиловый дым, где пел кларнет,

Запорхает белый, беспощадный,

Снег, идущий миллионы лет.

(1927)

9. В.Ф. Ходасевич, «Вот в этом палаццо жила Дездемона…»

Этот недосонет (или некий дериват рондо), как и значительно более известное «Большие флаги над эстрадой…», входит в число сочинений Ходасевича, фактически представляющих из себя инструкцию начинающему художнику. В данном случае описывается шаг первый: что надо делать, чтобы уйти от пошлости обыденного сознания и остановить сидящего в каждом из нас попугая, умеющего говорить только то, что говорят все (и поступать, как все).

Первая заковыченная строчка – это, вероятно, слова условного экскурсовода, на которые немедленно следует наша расхожая «просвещенная» реакция (Что вы нам рассказываете? Мы-то лучше знаем) и снобский смешок (скрытый или явный, в зависимости от воспитания). Однако автор стихотворения призывает нас не смеяться, а посмотреть вокруг и увидеть красоту этого здания и этой площади вдали. А потом поднять глаза к небу.

Прошлое сравнивается с мальчиком, упавшим с балкона. Из стихотворения, посвященного Елене Кузиной, кормилице Ходасевича, и из прозаических воспоминаний поэта мы знаем, что он сам в раннем детстве упал из окна и чудесным образом «встал живой», но и это знание не делает строчку менее загадочной. Может быть, смысл ее в том, что прошлого не существует, как не существует больше ни этого мальчика, упавшего с балкона, ни того, кто танцевал «на дачных балах» «в Останкине летом» (из другого знаменитого стихотворения – «Перед зеркалом»). Во всяком случае наше свидетельство о прошлом, даже своем, не более достоверно, чем свидетельство любого другого.

А будущего не знает никто – любые разглагольствования на эту тему уж точно пустая болтовня.

Нужно остановить этот унылый внутренний треск и освободиться от высокомерия и предвзятости. И тогда есть шанс оказаться в некоем особом «сейчас», в таком пространстве, где наша обыденная «правда» становится слишком маленькой и ненужной, как «маленькая доброта» (помните: «…А маленькую доброту, / Как шляпу, оставляй в прихожей»?), в мире, где все возможно. Включая поэзию.


                   * * *

«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»

Всё это неправда, но стыдно смеяться.

Смотри, как стоят за колонной колонна

Вот в этом палаццо.


Вдали затихает вечерняя Пьяцца,

Беззвучно вращается свод небосклона,

Расшитый звездами, как шапка паяца.


Минувшее — мальчик, упавший с балкона…

Того, что настанет, не нужно касаться…

Быть может, и правда — жила Дездемона

Вот в этом палаццо?..

(5 мая 1914)

10. Д.И. Хармс, «Выходит Мария, отвесив поклон…»

Когда-то Хармс сказал золотые слова: «Меня интересует только "чушь"; только то, что не имеет никакого практического смысла». Это стихотворение и есть пример такой «чуши». Но не всякая чушь является поэзией.

Самая главная особенность данной вещи в том, что это – если можно так сказать – стихотворение-музыка. Все герои стихотворения, кроме Марии и, вероятно, «непокорной жены», поют, и мне тоже хочется не декламировать, а именно петь эти строчки. Такие стихи, заметьте, не стихи-песни, а именно – стихи-музыка, приглашающие произносить себя вслух особым образом, фактически петь, довольно редки в поэзии XX (а теперь уже начала XXI) века. Сразу вспоминаются, конечно, стихи Михаила Кузмина, некоторые стихи Сергея Есенина, «Рождественский романс» Иосифа Бродского. Но все равно этого очень немного.

А. Мирзаян, исполняющий это стихотворение Хармса под гитару (запись его исполнения есть на YouTube), поступает, по-моему, очень правильно: во-первых, проявляет скрытую в стихотворении мелодию (не настаиваю, что это единственно возможный вариант, но он кажется мне не привнесенным извне, а честно добытым из самого текста; Хармс, мне кажется, остался бы доволен); во-вторых, открывает дверь в стихотворение даже для тех, кто с музыкой не в ладу, и, в-третьих, становится сам и делает нас (по крайней мере в момент нашего слушания-сопереживания-подпевания) похожими на – а в некотором смысле, даже одними из – тех самых «мы», которые все поют да поют, то есть занимаются именно тем, чем только и стоит заниматься: «чушью», не имеющей «никакого практического смысла».


               * * *

Выходит Мария отвесив поклон
Мария выходит с тоской на крыльцо
а мы забежав на высокий балкон
поем опуская в тарелку лицо.
Мария глядит
и рукой шевелит
и тонкой ногой попирает листы
а мы за гитарой поем да поем
да в ухо трубим непокорной жены.
Над нами встают золотые дымы
за нашей спиной пробегают коты
поем и свистим на балкончике мы
но смотришь уныло за дерево ты.
Остался потом башмачок да платок
да реющий в воздухе круглый балкон
да в бурное небо торчит потолок.
Выходит Мария отвесит поклон
и тихо ступает Мария в траву
и видит цветочек на тонком стебле.
Она говорит: «Я тебя не сорву
я только пройду поклонившись тебе».
А мы забежав на балкон высоко
кричим: Поклонись! - и гитарой трясем.
Мария глядит и рукой шевелит
и вдруг поклонившись бежит на крыльцо
и тонкой ногой попирает листы,
а мы за гитарой поем да поем
да в ухо трубим непокорной жены
да в бурное небо кидаем глаза.

(12 октября 1927)

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.