Александр Кабанов. Дивны, господи, твои прогоревшие стартапы

Чем это интересно

Александр Кабанов пишет лихо: создавая жутковато-смешной карнавал, в котором показательно нарушаются все проложенные внутри культуры границы. Пересечение границы, которое приобретает характер подвига, не отличимого от надругательства, – один из ключевых сюжетов в поэтике Кабанова. Это поэт, который очень хорошо видит все разломы внутри культуры, он всегда дает это понять через обращения к общим местам и узнаваемым цитатам – в этом смысле перед нами очень цитатный, погруженный в разрываемую изнутри культуру автор. Миссия которого, возможно, в том, чтобы показать вот это состояние культуры, в которой на каждом пятачке свои охранители, держащие глухую оборону. Кабанов как будто нарочно их всех провоцирует. Но главная граница в поэзии Александра Кабанова пролегает между центром и периферией. Его типический герой – вечно воюющий «индеец», самое непривилегированное существо в метрополии. Фантасмагория, в которой смешались наклейки больших культур и низменная действительность, – это его реальность. Но и его собственная витальность, как правило, это витальность сознания, которое ищет не мира, но победы. «мы – пушкины, мы – африканцы – / россии верные штыки». А значит, фантасмагория не прекратится.

Справка об авторе

Александр Михайлович Кабанов – украинский поэт, пишущий на русском языке. Родился в г. Херсоне (1968), живет и работает в Киеве. Главный редактор украинского журнала о современной культуре «ШО». Автор 12 книг стихотворений, среди которых «Бэтмен Сагайдачный» (М., 2010), «На языке врага» (Харьков, 2017), «Русский индеец» (М., 2018), и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Интерпоэзия», «Новый мир», «Октябрь» и др. Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, нидерландский, финский, польский, сербский, грузинский и др. языки. Лауреат «Русской премии», премии «Anthologia», Международной Волошинской премии, специальной премии «Московский счет», премий журналов «Новый мир», «Интерпоэзия» и др.

* * *

У меня есть такая идейка –
в морозильнике плачет индейка,
и судьба не злодейка, а так:
то зимой, на снегу – телогрейка,
то в весенний погром – иудейка,
то опять – неразменный пятак.

Будет лето, протухшая заводь,
ты воскреснешь, научишься плавать,
по течению – легче всего:
сквозь туман из табачного дыма,
и высокого берега мимо,
ради трупа врага своего.

С надувным полосатым матрасом,
ранней осенью, кролем и брассом,
вдоль вигвамов, дворцов и халуп,
ты возьмешь свое племя за ворот
и построишь чудовищный город,
мавзолей, космодром, гиперлуп.

Чтоб ходили в кензо и в кавалли,
чтобы женщины молча давали
в тихой радости или в беде,
разморозь, а затем, разогрей-ка:
пусть поет, а не плачет индейка
о погибшем индейце, вожде.

* * *

Когда скоты людей винтили,
я плакал, думая в сердцах:
о православной византии
и крестоносцах, подлецах.
Двуличность рыцарской природы
видна сквозь призму наших дней:
все православные народы –
любых католиков бедней.

Проехали, но не забыли,
просрали, но не всю страну,
был страшный бунт, сирены выли,
тогда, в крестах, а не в могиле,
я встретил пушкина в плену.

Он жил один, без интернета,
мужик, обычный сукин-сын,
был прав мой дядя, сарацин:
спасибо африке за это,

что воспитала нас, к европам –
с добром, как родина и мать,
быть пушкиным, быть черножопым
и милость к падшим призывать.

Вы, белокожие инклюзив,
с кровавой библией в руке,
гниющие в плену иллюзий,
и ваше небо – на замке.

И прохудились ваши ранцы,
без крыльев ваши рюкзаки,
мы – пушкины, мы – африканцы –
россии верные штыки.

Об этом знает каждый урка,
под белым небом петербурга,
старинный пушкинский завет:
быть в 37-мь у черной речки
с запасом соли, спичек, гречки...

...как жаль, что византии нет,
от эллина до иудея –
нет смерти, есть одна идея –
быть пушкиным, привет, привет.

* * *

Я последним стоял у лотка: все украдено, кроме итога,
и у лучшего друга, витька, кто-то стырил последнего бога,
краснокнижные зубы сцепи и смотри в заповедные дали,
там зигует шлагбаум в степи – тем, кто нашу дорогу украли.

В бескозырке небрит и поддат, для меня и могила – невеста,
как сказал неизвестный солдат, что конкретно сказал – неизвестно,
созерцатель пустынных равнин на крови православных черешен,
знает всяк человек, бедуин – из какого дерьма он замешан.

И всплывает, гордясь пустотой, сквозь сплошную иллюзию дыма:
наше солнце – навоз золотой, наши звезды – помет херувима,
неожиданный дождь, променад, гумилев под огнем листопада,
это будет изысканный ад, настоящее озеро чада.

Будет счастье от сих и до сих, и над каждой казармой – подкова,
я надежный, проверенный псих, где еще ты отыщешь такого,
мы с тобою уедем в село, что-то вроде степного аула,
где меня обобрали всего, но предчувствие не обмануло:

Ты прощания первый привет и ребенок, поставленный в угол,
и в тебе активирован свет, а во мне активирован уголь,
все, что ты прочитала вверху – грязный сон, откровенное днище,
это боль, это ярость в паху, от которой становятся чище.

* * *

На слонах и черепах мир покоился, круглея,
он войной с любовью пах, будто темная аллея,
звонкая тускнела медь, плакал болтик в коленвале,
перед тем, как поиметь, нас с тобою – одевали
и кормили на убой, и растили наши страхи,
помнишь: вечером – отбой, утром – суп из черепахи.

День – огромный рыжий куб, занят странною игрою:
ходит мертвый лесоруб по лесам с бензопилою,
и поет бензопила, и ревет о вечной дружбе,
я там был и ты была, нет, не по нужде – по службе,
и теперь, туды итить, мы единственные с вами
из умеющих ходить по слонам да с черепами!

Панцирь, панцирь, я – игла, надо мыслить позитивней:
глянь, пехота полегла, но еще белеют бивни,
дивны, господи, твои прогоревшие стартапы,
мы уснем, как соловьи над последней рюмкой граппы,
сквозь глазницы тишины, нам, родившимся во прахе –
улыбаются слоны, черепа и черепахи.

* * *

Большую букву надо заслужить:
жить в казино, по маленькой играть,
капризничать, стихи на вырост шить,
кормить кота, поверить в тишь и гладь.

Гостиница у моря на краю,
и в президентском люксе – скукота:
зачем я карту родины крою –
для вечности, мой милый, для кота.

Как я любил березовый отвар,
слепящий снег, невидимый безнал,
мне балерин носили в будуар,
мне скучно, бес, я сам себя изгнал.

А если бы остался да кабы,
о, если б я остался, вашу мать:
не вам, мои евреи и сябры –
над картой бедной родины мечтать.

Летит за морем белый самолет,
плывет по морю черному мужик,
большая буква в сердце западет,
а маленькая ляжет под язык.

И вспыхнет песня, обжигая слух,
слетая с губ в проклятье и мольбе,
прижмись ко мне, я начинаю с двух
слогов: бе-бе, бе-бе, бе-бе, бе-бе.

* * *

Мне впервые приснился иван последний:
он вращал в умывальнике черный краник,
он был точно агент или их посредник,
но меня разбудил вдруг иосиф крайний.

Зашептал о пустынном вине и хлебе,
о банальной рифме, висящей в небе,
ты стоял до утра в карауле, ребе,
ты ложился – рабом, а проснулся – ребе.

А пока ты спал на покатом ложе
и пропах овчиной и женской кровью –
твой иван последний, с тоской на роже,
вдаль смотрел/курил, вопреки здоровью.

Твой иван последний сейчас в могиле:
там жуки да черви и прочий спайдер,
пол часа назад, как его убили –
я грешил на джин, оказалось – снайпер.

Извини, но отчества я не помню,
православный был, молодой да ранний,
он любил жену и детишек тройню,
он в роду последний, – сказал мне крайний.

И теперь, войне комплименты наши:
был иван причиной, но где причина,
это чай ахмад в поминальной чаше,
это новый глоток за отца и сына.

* * *

Древняя птица клест и новая птица квест
делятся, размножаются – от перемены мест,
а) человек несет свой крест, несет свой крест;
б) человек несет свой крест, несет свой крест.

Может, убить президента, но что это даст,
двигаясь к небу – рыба уходит под наст,
для коннотаций попридержи коней,
вся твоя память – это мечта о ней.

Свет в стеклотаре, там, где зевес и перун
в) на гитаре перебирают теорию струн;
г) козлоногий флейту продул зюйд-вест;
д) человек уронил свой крест, уронил свой крест.

Не поминай мое имя всуе, черный единорог,
дьявол прячется в сое, но в каждом дьяволе – бог,
ю) на дрова разрубил свой крест и разжег костер;
я) твой язык, это я твою память стер.