Андрей Ткаченко. Окунуться в свет на той стороне

Чем это интересно

Андрей Ткаченко часто делает поэзию из размышления, из визионерства, из своей манеры размышлять, причем о вещах самых масштабных, оттого кажется, что у него есть по-настоящему сложивший, несколько юмористический, безусловно, мифопоэтический и немного психоаналитический взгляд на то, как устроено мироздание. Иногда этот взгляд, это знание того, как оно все устроено на самом деле, присутствует на первом плане, но, даже когда Ткаченко погружается в воспоминание или переживание, кажется, что он все равно время от времени проваливается в это свое знание о мире. Один из текстов подборки посвящен размышлению о природе поэзии, о ее необязательности для мира — но обязательности для человека, ищущего «тихого кайфа» жизни. И суть этого кайфа в способности расширять собственные границы, «окунаться в свет на той стороне».

Справка об Андрее Ткаченко

Андрей Константинович Ткаченко родился в 1976 году в Ростове-на-Дону, где и живёт по сей день. Окончил Ростовский Государственный Медицинский Университет, работал врачом-психиатром, в настоящее время — психоаналитик, преподаватель психоаналитических дисциплин в вузовской программе последипломного образования, председатель регионального отделения Европейской конфедерации психоаналитической психотерапии. Стихи публиковались в журналах Prosodia, «Новый мир», «Топос». Prosodia выпускала подборку Андрея в 2023 году.

***

Вспоминается лето, где мне лет, наверное, двадцать,

где пока нет ни чётких планов, ни сплит-систем
и в свободное время можно шахматам предаваться
с лучшим другом, пашущим на заводе, но Платона читающим,
и живущим в мечтах совсем.

Да и сам я насчёт того, что «в мечтах» – такой же;
пахнет потом и сигаретами, дышится тяжело,
проступают капли на липкой коже
и блестит стратегической мыслью лоб,
но в практическом смысле оба не знаем пока,
ни где дети зимуют, ни откуда раки берутся –
погружаться бы дальше в летний пламенный эмпирей
и оставить в теории, как войнушку где-то под Бейрутом,
и могильную твердь немую,
и огонь над всем тем, что должно сгореть.

Всё уже впереди: взял фигуру – ходи.
Вот рука фигуру берёт и её толкает вперёд.
Но рука не дрожит, хоть уже её не разжать –
много позже будет дрожать.

Дыры в тверди

Словно хапнув – 

с испугу ли, сдуру – 
столько небесной манны,
сколько фантиков мятых
у дурака по карманам

распихано, ты стоишь 

у руин жилищ

советского домостроя, 

пепелищ,

что от хат остались, – 

и не скроешься:

смотрят в спину.
Укрывает пустырь усталый
белый снег, а пустые ульи
тянут к небу чёрные угли, 
кров во внутренность опрокинув.

Кто здесь жил, куда подевались?
Снялись роем и улетели?
Захлебнулись вечерним чаем,
потонули в своих постелях,
превратились в рыбье молчанье
или просто покрылись рябью, 
тиной времени затянулись – 
ты теперь узнаешь едва ли:
невозможно, да и не нужно.

Не ходи здесь: ногой случайно,
оступившись неосторожно, 
стронешь ветошь с места,

которой те, кто жил здесь –

народ безвестный, –
дыры в тверди земной заткнули –
вечно-временно, безответно.

Тарелка винограда, освещаемая солнцем

анонимный свет на пути к отмене масштабов
теченью форм о прочем даже не говорю
если вдруг тропинкою к сентябрю

беглый луч черноту окропит янтарно

ты выходишь в размытый фокус этого ради
сквозь двусмысленность соскользнув ко дну
в мутновато-зелёном дне
и бредёшь сквозь увядшие комнаты виноградин
окунуться в свет на той стороне

***

Мы живём, под собою не чуя страны…

О. Мандельштам

Нечто хрупкое любит рядиться в цвета

желто-серого леса, от века отстав:
не смирить крестный ход топора,
и когда-нибудь будет дыра
(незаметная, впрочем) на месте твоём –
а пока мы, блуждая, беззвучно поём:
не оплакать прозрачные дни,
и бегут жёлто-серые пни
за окраину, далее – за горизонт.
Ого-го ли тебе, сера девица? – В зоб
набирай посвежей новостей,
и ни шерсть не сблюёшь, ни костей
отрыгнёшь, будто словно какая сова,
наглотавшись мышей, –  это просто трава
подрастает, чтоб лечь под косу,
а из дома кого-то несут
под блудливый наш шелест – и всё перетрут,
и олень припадает к траве поутру
…

но выходит под пулю на зов.

Нашедшему подкову

Луна уподоблена жёлтой жабе
из альбома немца-натуралиста…
Фёдор Терентьев

гостеприимная но чужая
словно и всякая мать земля
за день до праздника урожая
держит не держит какому для
этого случая нужен повод
в жертву тебя принести божку
если случайно нашёл подкову
а через время сломал башку
вздумавши выть при полном параде
на уподобленную луне
жабу в твоём окне ли тетради
как-то вот так почему бы нет

кажется сдан последний экзамен
здесь пошуршать ещё пару дней
словно ты местный какой гмизавец*
чудо природное в западне
национальности вида рода
благообразен чернобород
то-то доволен божок дородный
в день когда нужно нести оброк
со стороны на чужие виды
взгляда не оторвать никак
скучно лишь тем кому орден выдан
солнцезащитного пятака

* Гмизавци – пресмыкающиеся (сербск.)

По дороге в «Пятёрочку»

Когда же он шел и приближался к Дамаску,

внезапно осиял его свет с неба.

(Деян. 9,3)

Спутников не было, в Дамаске, наверное, тоже жарко

и мало тени; на углу у «Пятёрочки» летом такая печь,

что бездомный зверь не устроит себе лежанку

на этих серых, плоских камнях,

но сейчас зима, и взгляд подняв от ступеней,

я увидел мягкий свет с неба –

и вряд ли оттуда кто-то смотрел на меня.

– Поэзия необязательна, – мог бы сказать этот голос, –

Необязательна и избыточна:

сколь совершенно не резонировали бы левитирующие слова –

все эти храмы, замки на облаке – в основном никем не искомый,

никому не нужный товар.

Но не в этом ли роскошь тихого кайфа:

проходя как-нибудь по краю естественного отбора,

словно мышь, наблюдающая ящеров,

занятых конкурентной борьбой,

создавать необязательные узоры,

исчезающие в траве, разделяемые в основном

с самим лишь собой?

– Поэзия необязательна, – говорит тебе тогда трава,

рифмующаяся с завитком облака,

– Необязательна, – вторит морозный узор на стёклах,

рифмующийся с хаосом элементарных частиц,

– Необязательна, как наше существование,

в ускользающем времени распростёртое,

без которого мир вполне мог бы и обойтись.

– Поэзия необязательна, – шепчет эхо

самого большого из взрывов, рифмующееся с ДНК,

аминокислотный сопрягающей алфавит в белковой поэмы ритм, –

как первые клетки, простейшие, черви, рыбы.. –

так мог бы сказать тот голос –

а мог бы не говорить.

Ночь на реке у дамбы

эта чёрная шкура чудовища
вся в миллиардах прыщей
а под ней пресмыкается ёрзает
сдавленный пойманный воздух
метеорная перхоть
кишение жизни
в речном водянистом борще
великан развороченный молнией
тянет огарки ручищ
но уже остановлен опознан

взявши камень полынью дыши
уходи далеко сквозь самшит
незаконный здесь
в клинопись ли алфавит
размахнись посильнее
повезло тебе если листва
для тебя не шуршит
языком твоей прежней любви
и о том же полынь не синеет

уничтоженный остров так жалобен
дамбы затерянный край
отделяет ли всплеск
от какого-то мира снаружи
исчезает ли там
жутковатый придуманный рай
в пустоте непридуманных глаз
мёртвой детской игрушки

***

Я вышел на балкон, чуть пыльное балконное,
в следах прикосновения дождя,
окно открыл, впуская вечер в комнату, –
а в нём деревья, близко подходя,
скругляли кроны возле края крыши; 
но тополь справа ветви вскинул выше
и их нацелил прямо вверх – туда,
где появилась первая звезда.

Шуршали листья в ровной вышине
и чуть качались ветви, то скрывая,
то позволяя снова видеть мне,
как точка ярко-белым пробивает
молчащий тёмно-синий цвет без дна –
и это всё. Но почему она
меня стоять заставила минуту,
задравши голову? Я в комнату ушёл,
и отчего-то было хорошо,
а ночь с востока укрывала мутной,
шершавой кучевою пеленой
всё то, что я увидел за окном.