Андрей Ткаченко. Войдёт к тебе Грудь Культуры

Чем это интересно

Тексты почти неизвестного в поэтических кругах Андрея Ткаченко хороши своей откровенной, критической и юмористической интеллектуальностью – в этом смысле жанр отпочковывается от традиций философской лирики, в основе которой умение оригинально увидеть и показать устройство мира. Психоаналитический бэкграунд автора в текстах хорошо виден, но он в них превращается в элемент авторского стиля. Этот мир весьма остроумен, он наполнен «ранними примитивными психоаналитиками», вынужденными иметь дело с еще более примитивными существами, у которых рот еще не отделился от ануса, - но в этом примитивизме уже витает призрак современного искусства. В результате получается нечто вроде авторской мифологии человеческих идей. И мифология эта сильно остраняет идеи Красоты и Культуры. Она наполнена зверями, обезьянами, «инструментами» с хоботками на мягких лапах и столь же живыми бокалами Вина и чашками Кофе – ибо все это сущности, борющиеся за человека и его сознание.

Справка об Андрее Ткаченко

Андрей Константинович Ткаченко родился в 1976 году в Ростове-на-Дону, где и живёт по сей день. Окончил Ростовский Государственный Медицинский Университет, работал врачом-психиатром, в настоящее время - психоаналитик, преподаватель психоаналитических дисциплин в вузовской программе последипломного образования, председатель регионального отделения Европейской конфедерации психоаналитической психотерапии. Стихи публиковались в журнале «Топос».


Докембрий

Ранние примитивные психоаналитики процветали в докембриевых морях:
поднимутся к поверхности, зашевелят щупальцами и говорят, говорят!
- Скажите, коллега, как продвигается психоанализ вашей губки?
- Неважно, у неё ведь нет даже полноценной кишечной трубки.
Эрогенная зона рта смешана с эрогенной зоной ануса, и отсутствует половое размножение -
следовательно, эдипов комплекс по определению невозможен.
Зато психоанализ кольчатых червей продвигается куда быстрей!

Иногда попадались им полотна Магритта,
И, стремительно их истолковав
Как символ кастрации,
Они пропадали
В пучинах, по которым
Зигмунд тосковал.


Красота

Реки, реки, текущие вверх; человеко-река;
увлекателен век, утекают по капельке числа;
поглощая их, спит человеко-земля
и к Ничто направляет, и смысла
в превращении том (человечьего),
столько же, сколько в созвучии фраз –
например, как то:

«Род и семья, ради дома-детей, ради дела» -
«Рододе́ндроны, рододендро́ны; свинья, дромадеры»;

и ещё раз: «..и долга, и чести, глагола пророков» -
перекликнется с «..долго и тщетно на голом пороге»;

«Ради поля, и сада, и леса» -
«Рати пола; насадка и леска»;

«Ради наших инстинктов, и чтобы до смерти
пылал неумолчный рецепторов вой» -
«Рады Маше, итить вас в Ничто; быть, посметь; и
плыла не у ночи в лице дворовом». 

Впрочем, нам от природы достаточно так:
Красота выше смыслов: всегда – Красота.
Когда мы завершаемся, этим питать
нас сменяющих можно обманом
с неолита до самых последних их дней,
и счастливей они, чем креветки на дне –
рушась ливнем ли, тая туманом.

А ещё с человеком иногда случается Великая Любовь.
Она, будучи побочным продуктом человечьей природы,
способна до конца дней изъять человека из течения жизни,
и тогда он теряется, превращается в пожизненное облако,
теряется рябью в общем водовороте. Возможно,
он сам при этом становится воплощением Красоты,
только ему от этого не легче.
Это высказывание я не хочу облекать
в сколь-нибудь полноценную поэтическую форму,
пусть оно остаётся унылым, лишенным Красоты верлибром.


***

Избегающий глаза чужого,
на тонких лапках, инструмент
пробирается скрытно,
хоботок изгибая, крысой
роется в проводах; 
путь назад в уме не откроется,
вот беда!
Неизвестен уровень вод грунтовых,
и дойдут ли до нашего этажа,
только звукописи сосновой
зябко во льду дрожать.
Инструмент одичал, изобрёл язык
и грозит затопить нас своей культурой
через дыры в полу,
и полуденные, с натуры,
звуки пил намекают,
что уже затопил.
Чем отвечу я?
Лишь шуршаньем бумаги,
неприкаянной сенью моих листов,
эпидермисом леса, где тайный и холостой
подстрекает выстрел весенний
стартовый, пистолетный.
О, шершавая бумажная драгоценность!
О, стволов и лиц извилистый водоём!
Как прицельно время вселилось
в лице твоё!


***

Обезьяна взвыла от ужаса в древней саванне, себя осознав:
как будто от шкуры и тощих сосков своей мамки отторгнута
или от стада, вострящего ухо на шорох,
глядящего в сторону тихо крадущихся кошек больших
ей пришлось оторваться – и больше того:
ведь пришлось ей с разбегу в Ничто провалиться,
на «нечто» делиться, в котором, как лапой слепой ни ощупывай,
чуждое только нашаришь – и обречённое «я»,
что, к ручью наклонившись, уже себя жертвой
не только лишь хищника зрит, но и времени, небытия.

Схватили с отчаянья красную охру,
давай размалёвывать камни, пытаясь связать,
что распалось, рассыпалось перед глазами,
давай изливать то, что чуют внутри
и давать имена – будто имя действительно
делает чуждого им крокодила и льва
заклинаемым духом (туда же огонь, и грозу, и всё прочее),
духов вокруг наплодить, чтоб заполнилась бездна,
Ничто изничтожилось; дальше придумать богов
и виниться пред ними за то, что себя осознали,
смиренно проситься в утробу обратно;
придумать табу, их утроить, и снова утроить;
пытаться, свой мир из себя же построив, себя убаюкать,
уснуть, всё скрепить навсегда и не думать,
каноном связать, всё заполнить орнаментом
(видишь, в его завитке обезьяна
от ужаса сжалась и впаяна намертво?)

Со временем, и на алтарь в виде жертв положив
миллиарды таких же, как сами
из страха пред небытием и страданием,
и распиная любого, кто рушит канон (иль сжигая),
кто стены шатает и так очень шаткого дома,
в итоге построили мир, нам уютный, понятный,
но, главное – очеловеченный так,
что другого как будто и нет –
и вот в нём уже можно мечтать
и ценить проницательность мысли,
смотреть в пустоту романтическим взором,
бежать в неизвестное,
грезить свободою и декадентствовать,
и многомерный узор отношений сплетать.

Но под тонкою кожей культурною ужас
по-прежнему с нами, и не для того ли,
чтоб снова наружу достать его и заклинать,
люди вечно воюют, и чудищам всяческим
в жертву себя же приносят?



Ода Груди Культуры

Что орёшь, зверь-младенц бессмысленный,
Поутру под полом моим?
Чем, родимый, таким, так искренне
Удручаем, мучим, томим?
Может Хока, в коварстве низкая,
Приходила тебя пугать?
Волоокая, зла, не выспавшись,
Не желает возиться мать?
Может быть молоко испорчено
Лютой завистью злых сердец?
Нет, я знаю: ты в муках корчишься
Совершенно познав Вельтшмерц!* 

Не читал ты ещё философов,
И не смог бы произнести
Слово то, что для взрослой особи
Означает: Не вынести!
Не стерпеть, не найти спасения,
Здесь бессмысленны все слова –
Остаётся лишь вопль смятения,
Неизбывности, боли:
ААААААААААААААААААА!

Потерпи – придёт твоя маменька,
Закачает, на ручки взяв:
«Успокойся, усни, мой маленький!» –
Ну а взрослому так нельзя:
Если взрослого дядю, тётю
Жизни Боль возьмёт за животик –
Позабывши совсем слова,
Может, тоже б орали:
ААААААААААААААААААА!
Отложили бы все заботы,
И не шли б уже на работу: только
ААААААААААААААААААА! –
И нырок в кровать!
Но бессильна родная мать!
Даже если б взяла на ручки,
Успокоит уже едва:
Беспощадные жернова,
Те же самые, маму мучат –
Если мама вообще жива.
Отыграть это в виде чистом
Могут только death-металлисты:
Затрясут хайрами, и –
ААААААААААААААААААА!
А твоя боли голова,
Сколь бы ни был силён, плечист ты –
Вопль задушен твой в глубине
И ни чьи не смущает уши,
И костюмчик твой чист вполне.

И, однако же, верь, не верь –
В тяжкий час откроется дверь:
Раздвигая собою стены
До размеров твоей Вселенной,
Превзойдя любую натуру,
Войдёт к тебе Грудь Культуры
И заткнёт тебе рот соском,
И целительным молоком
Жизни боль на время залечит,
Укачает и пожурит:
«Разве гениям было легче?
Ты ведь знаешь всё сам, смотри:
Ведь страдали гении многие
От психической патологии;
Злые суки, под видом Муз,
Повергали творцов во тьму;
Непослушных, виня в бунтарстве,
Многих скушало государство
(Впрочем, многим дало разбег) –
В общем, знаешь ты, сколько бед
Для тебя, балбес, претерпели!
Так насыться и не ори:
Ты в моей лежишь колыбели,
И с тобою Ван Гог, Магритт,
Бродский, Линч, Дали, Боттичелли,
Шостакович и Гринуэй –
Без числа во едином теле!»
За собой не прикрыв дверей,
Пропадает (на самом деле,
До неё нам рукой подать).

Поворочаешься в постели,
Взор послав в сновидную даль,
И уснёшь, унося печаль,
А не боль уже, на плечах.


* В оригинале здесь, конечно, нецензурное слово, означающее конец всему.


***

Полдень, осень, столица, песнь камня и облака,
кирпича и желания взвиться, взлететь ненадолго
и птицей смотреть на абстракцию улочек,
цвет винограда и зелень с подпалиной, в рыжую крапинку,
на контрасте, под чёрным крылом;
проходя мимо парочки, отвернуться,
но звук поцелуя услышать и краешком глаза
заметить пальцев шалости с молнией блузки;
а фонтан в гравитацию с мячиком капли играет,
словно жизнь с абсолютно любой органической формой;
вот лавочки в парке, и художник с мольбертом – писать –
на одной разместился, а я – на другую,
и пока я впишу его в ткань впечатления словом,
он, возможно, меня на холстине отметит –
вот так я, как минимум, здесь и останусь,
став абстракцией и уходя в диалог сочетанья оттенков;
и способность сбежать из абстракции в жизнь
и обратно – в абстракцию, сон мне напомнит из детства:
в нём лес и лесная дорога от дома до центра станицы,
и река вдоль дороги, и на середине –
поляна и заводь, где в детстве купались;
я иду по дороге от дома и знаю, что дальше,
за заводью, эта дорога вести меня может туда,
куда я захочу, и никто не узнает о тайне:
сквозь окраины вывести может меня 
на окраины улиц Нью-Йорка,
на тропинки канадских лесов, в переулки Белграда
(и одно лишь условие: тропка ведёт на задворки,
от которых до центра потом уже сам добирайся) –
видно, вывела нынче в Тбилиси:
вот снова реален, конкретен, на лавочке в парке сижу,
и вокруг меня парочки, дети, платаны, фонтаны, дорожки,
рядом пишет художник, а облаки все разбежались
и синее осенью пахнет.


О Зверях, Кофе, Вине и Снеге

Благословенны Звери любимые,
несущиеся навстречу и машущие хвостом,
что любят так, что убить или покалечить
тебя могли бы, с ног сбивши
(умри смеясь иль смейся вечно потом!)

Благословен вкус Кофе
и даже призрак Его,
между зубами витающий:
Ты твердь завета к исходу дня,
когда искомых не досчитаешься
иных кусков самого меня,
а некто, движимый переносом,
тебя упорно таранит носом!

Благословенен бокал Вина:
когда вечерняя пелена
на тихий берег тебя выносит
и волны лижут палец большой,
и ты не знаешь, куда пришел –
он оправданья себе не спросит!

Благословенен внезапный Снег.
Он подкрадётся, а ты, доверчив,
веки сомкнёшь – он укроет сверху,
глянешь наружу – вокруг светло,
Зверь навстречу тебе несётся,
любит тебя, что твой чёрт весёлый,
шепчет кофейник носам назло!