Джон Бёрнсайд. Безрассудное море неоконченной истории

Prosodia представляет шотландского поэта Джона Бёрнсайда, который умеет раскрыть логику человеческой истории через описание пейзажа. Это очередная публикация в рамках проекта о современной британской поэзии, поддержанного Посольством Великобритании в Москве.

Безносов Денис

фотография Джон Бёрнсайд | Просодия

Британский совет

Проект реализуется в рамках программы UK-Russia Creative Bridge 2020-2021, организованной Отделом культуры и образования Посольства Великобритании в Москве при поддержке Министерства иностранных дел и международного развития.


О Джоне Бёрнсайде


Джон Бёрнсайд (р. 1955) – шотландский поэт, прозаик, автор более чем 20 поэтических книг и 11 книг прозы, а также нескольких научно-популярных сочинений, критических статей и телевизионных сценариев. Лауреат множества литературных премий в области поэзии и прозы, среди которых Премия им. Джеффри Фабера (за книгу «Дни празднеств»; The Feast Days, 1994), Премия Уитбреда (за книгу «Пляска в сумасшедшем доме»; The Asylum Dance, 2000), премии Forward Prize и Т. С. Элиота (за книгу «Кость чёрной кошки»; Black Cat Bone, 2011). В разное время писал для изданий The New Yorker, The Guardian, New Statesman и The London Review of Books. С 1999 – член Королевского литературного общества, с 2016 – член Королевского общества Эдинбурга Шотландской академии наук.


Статичный пейзаж Бёрнсайда


Поэзии Бёрнсайда свойственна сосредоточенность на наблюдении статичных картин и деталей обыденной жизни. Чтобы описать то или иное явление или объект, Бёрнсайд записывает серию отдельных намёков, с тем чтобы посредством запечатления обособленных наблюдений собрать некую целостную картину. Визуально и ритмически каждый текст Бёрнсайда чрезвычайно целостен, монолитен, интонационно сдержан и намеренно лишён всякой пышности и избыточности, а его лирический герой проговаривает окружающий мир отстранённо, временами монотонно.

Лирический субъект Бёрнсайда становится свидетелем некоей статичной картины и проецирует внешнее на внутреннее, выжимая из наблюдаемого дистиллят мысли. В результате возникает рассудочно-эмоциональная интерпретация статичного мира.

Воплощения зримого различны – природа, деревня или город, живописная работа, безлюдный закоулок, берег моря, интерьер дома или отдельная комната, ночные холмы и проч. Сам по себе мир, прерываемый в процессе постоянной динамики, в оптике Бёрнсайда замораживается, зависает на несколько секунд и трансформируется в речь, избегая при том подробных экфрасисов и избыточной описательности.


Стерильное поэтическое наблюдение


Объект наблюдения, сам по себе не вполне значительный, становится поводом для рефлексии. Бёрнсайд ухватывается за него, как за нитку, и принимается постепенно раскручивать клубок ассоциаций, лишь изредка фиксируя промежуточные выводы. Процесс раскатывания превращается в своего рода ритуальную медитацию, посредством которой время приостанавливается, чтобы ничего не пропустить, случайно не потерять посреди сплошного и неумолимого движения. Поэзия способна, подобно живописи, запечатлеть отдельный момент, бездвижную ситуацию, где нет никаких отвлекающих шумов, кроме разве что шевеления рассудка.

Помимо изобразительного инструментария крайне важна особая ритмика. Используя разностопный ямб, чередуя длинные строки с короткими (вплоть до односложных) и нерифмованный силлабо-тонический стих со свободным, Бёрнсайд выстраивает фирменное звучание. Однако форма говорения разнится от текста к тексту – сентиментально-скорбное перечисление кадров, исповедальная прямота, философский пафос, отрывочные наблюдения между делом, к слову.

При этом тон Бёрнсайда всегда сдержан, речь лишена излишеств и прихотливых пышностей, зачастую отстранена, даже монотонна, отчасти напоминает о Хьюзе и Фросте. Инструментарий допускает только самое необходимое, исключительно то, что требуется для запечатления конкретного наблюдения и конкретной сопутствующей ему лирической рефлексии.

Поэтому образная структура всегда целостна, преимущественно осязаема, композиция монолитна, формальная конструкция опирается на единое стройное высказывание (иногда все стихотворение – одно сплошное предложение), ритмическая структура строго выдержана на пространстве всего текста. То есть Бёрнсайду свойственно стремление к созданию этакого стерильного поэтического наблюдения, где заблаговременно стёрты все случайные черты.

От наблюдения – к рефлексии


Посредством осязаемых предметов и детальных сиюминутных свидетельств об окружающем мире Бёрнсайд стремится сказать нечто заведомо избегающее формулировок, оставляя самую суть высказывания за кадром, – чтобы наиболее полно рассказать увиденное, хватит нескольких деталей, и нет нужды проговаривать всё досконально.

Так, в стихотворении «История», написанном по мотивам 11 сентября, на трагедию намекает запах топлива, самолёты над взлетной полосой в Лючарсе и остановившиеся на пляже бегуны. Остальное передается посредством полустатичной сцены (прогулка с сыном по пляжу, запуск воздушных змеев, самолёты в небе), размышлений и намёков. Также проговаривается и сугубо личностный опыт – от объекта-образа к непрямолинейной рефлексии: змея в руках и воспоминание о развалившемся браке, образ дома и одиночество, кукурузное поле с картины Джона Нэша, воспоминание о детстве и религиозный опыт.

Бёрнсайд рассказывает реальное украдкой, будто обходя изображаемое стороной, как если бы, желая описать стол посреди комнаты, взялся бы описывать стены и занавески на окнах. Его взгляд движется вокруг реального объекта, поскольку сам по себе объект неартикулируем, либо если сказать о нём напрямую, пропадет его уникальное содержание. Поэтому поэтический мир Бёрнсайда состоит из аккуратных намёков, мысленных всполохов, эмоциональных ассоциаций и обособленных кадров, сливающихся постепенно в единое зримое.

Избранные стихотворения Джона Бёрнсайда разных лет


Внутреннее ухо

Не отключается – даже во сне
мы слушаем им гравитацию.

Пересекая поле, упражняемся
в эквилибристике – изяществе игры –

но то, что мы под этим понимаем,
относится скорее

к музыке,
чем к выдуманной нами физике.

История лесов и океанский
сумрак, неплохие

настройки
в памяти костей

приводят нас сюда, где взгляд
и вертикальность форм.

Тупайя и лемур снуют по склонам,
становятся шагами; поросшая травой тропа;

затишье прежде, чем
начнётся дождь

История


Сейнт Эндрюс: Уест Сэндс; Сентябрь 2001

Сегодня
              мы запускали воздушных змеев,
песок кружился на ветру вдоль пляжа,
и запах топлива со взлётной полосы в Лючарсе
носился над полями для гольфа;
                    издалека прибой,
перепелино-серый цвет на расстоянии,
                                           и люди,
бегущие трусцой, остановившиеся посмотреть,
как боевые самолеты по дуге взлетают, переворачиваются
при утреннем свете –

сегодня –
                  с вестью в голове и притуплённым ужасом,
что так могло случиться –
                         я преклонил колени на песке
вместе с Лукой,
                        стал собирать ракушки
и камешки,
                        искать свидетельства живого
в творениях морского дрейфа:
                        в панцирях улиток, в чешуйках кривохвостика
и в кляксах водорослей с организмами на мокром камне.

Мне временами кажется, что делают нас нами
не кровные родства или родные страны,
а то, что мы утратили меж нашим миром
и тем, о чём мы грезим вне имен
в день вроде этого,
                         развеивая речь по ветру,
с телами, пришвартованными к берегу,

и несмотря на то, что мы окованы вещами,
привязанными к гравитации и свету,
но тяготеющими к расстояниям и формам,
нащупываем под водой,
                      читая книгу
осадка и прилива:
                      розовых и темно-бирюзовых
медуз, актиний,
похожих на младенческую
наготу.

Порой меня сбивает с толку страх
утратить всё – и небеса, и море,
живых существ, леса и устья рек:
мы всё желаем разузнать о мнимом,
едва ли замечая дрейф и дрожь
не наших тел,
                    нам не предугадать
когда это случится: сдвиг свеченья,
погоды
                    и спокойных, местных форм
истории: запутается рыба
в приливе и песке; бессонница
узорчатого карпа разноцветна,
чарует в парках,
                      медленно горит
своим мгновенным
                      золотом;
                                     икринки
приносят колюшка домой
                      и золотая рыбка
от ярмарки
                      к бормочущему радио;
но вот досада: как мне быть живым –
заботливо разглядывая мир,
не причинять вреда

                      на берегу ребенок
песок просеивая, отбирает деревяшки и растения,
он поражен узором на ракушке

его родители на дюнах запускают змея,
вживляют его в небо,
                       нервозно и ровно:
спокойно и испуганно, но по-прежнему
внимая неотвратимому.


Пейзажи

За лицами и жестами
Мы безмолвны
А произносимые слова отягчённые
Всем чего мы не замечаем или замалчиваем
Нас предают

Я не осмелюсь говорить от имени человечества
Я слишком мало знаю о себе

Но пейзаж

Который я вижу как отражение
Ложь проскальзывающая вглубь
Моих слов произносимых без раскаяния
От этого образа меня
И человечества я испытываю невозможное мучение

Я говорю о бесконечной пустыне
Изрезанной неустанным ветром
Вырвавшимся из её нутра

Ослеплённый песком
Неприкаянный отшельник
Жёлтый как смерть
Морщинистый как пергамент
Лицом обращённый к солнцу

Я говорю
О людях что проходят мимо
Столь редко в этих засушливых краях
Подобных заветному припеву
Между порывами
Ревностного ветра

О столь же редкой птице
Чья мимолетная тень
Усмиряет раны наносимые солнцем

О деревьях и о воде
Именуемых оазисом
За их женскую любовь

Я говорю о прожорливом море
Что отбирает раковины у пляжей
Волны у детей

О безликом море
Сотне его утонувших лиц
Обернутых в водоросли
Скользкие зелёные
Как творения глубин

О безрассудном море неоконченной истории
Освобождённой от страданий
Полной рассказов о смерти

Я говорю о вольных долинах
Плодоносящих у ног человека
Заросших цветами

О покорённых вершинах

О горах о ясных небесах
Поглощённых дикой зеленью

И о деревьях которые знают
Гостеприимность озер
Чернозёма
Блуждающих троп

Отголосков лиц
Преследующих наши дни.


Семидесятница

Мне снится тишина
перед тем, как пришел Адам
именовать животных.

Из светлых пальцев уронил
Бог золотую кожу, и
ещё её мерцает свет.

Такой же день сейчас, пожалуй:
белоснежность
преследует творенье,

так нас порой
преследует пространство,
где мы находимся, и формы

которые мы, вероятно, знали,
ещё до имени, вне блеска
предметов разъясненных.


Агорафобия

Мой целый мир – всё, что ты отвергла:
невидимый свет, ангельски холодный,
над тропой, ведущей к саду,
лисьи следы, тёмные дорожки, сверкающая паутина,
сычи, запутавшиеся в проволочных сетках
ветвей,
чувство иной жизни, которое никуда не девается,
когда я выхожу на скотный двор,
и меня окружают животные, упрямые и немые.

Весь день я трудился на краешке твоего взгляда,
чинил заборы, размечал границы.

Сейчас смеркается, я возвращаюсь в дом,
похищаю тебя, как бледную Эвридику
из детской классики, отважившись на взгляд
в никуда, в промытую бесконечность
берёзовых рощ, неба, мокрых улиц, ведущих ко всему,
о чём ты тотчас забываешь: в другой мир, прозрачно холодный,
где прожекторы, поезда, проносящиеся мимо, шум машин,
и нет ничего, подобного карте, на которой ты порой
разыскиваешь верховые тропы,
проходы по холмам, дорожки и дороги, ведущие к побережью,
к тесным бухтам, освещенным на фоне моря.


Старые мастера

Они знавали о страдании ни больше и не меньше,
чем мы,

закрытые в люминесценции,
в локальной кучности

где златоцвет с нефритом,
сгущаются в ничто, низвергли цитадель,

и опрокинули колокола.
Я вижу одного, он исхудал

и преждевременно состарился, он служит
кому-то недалекому, другого,

что на заказ творит, но не просил об этом.
Нагружен бременем работы

или причудой короля-безумца,
стоит один над темнотой лагуны

и смотрит – город в кварце меркнет,
окрашивается в сливовый и затем

в карминный, беспокойный дрейф
меж тонкостью и тенью,

ему не никак
не уловить, но превозносит он

и любит зримое, особенно за то, что в нем нет смысла,
что не подчинено порядку, быстротечно,

и ускользает тотчас, как возьмёшься
запечатлеть сиюминутный свет над пирсом.


Змея

Как довольная кошка приносит
убитую мышь, задушенную птицу,
крадётся домой при свете
летнего утра, чтобы преподнести
тушку животного в дар,

так и ты приносишь домой змею, которая,
как тебе показалось, грелась на солнышке
на каменистом речном берегу:
изнурённая солнцем, изящная,
она, подрагивая, колеблется у тебя в руках,
как световой мускул,
подвязанный ленточкой,
чтобы меня порадовать.

Не могу отвязаться от байки бывшей жены,
что, мол, змеи никогда не умирают,
что они повисают в бесшовном сне
из воды и лягушачьей кожи,
сохраняя полоску тепла
в костях или венах –
хладнокровное существо
обещает воскреснуть,

меня поражает, как тебе удалось отделаться
от женщины, которую я знал много лет,
разыскивая упругое, плотное тело, скулы,
напряжение с намеком на секс, который,
мне казался так себе, я иду по оглушённому дому
в сумерках, щёлкаю выключателями, закрываю двери.


Археология детства 1: Дом

Если дом во сне такой,
каким я его себе представляю:

комната за комнатой
с невидимой мебелью,

лестницы, ведущие наверх
в никуда; пустая прихожая,

заваленная снегом,
потому как забыли закрыть дверь;

значит то, что бы я там ни сделал
из мансарды,

где безнадёжно заперто
что-то живое и кипучее,

что бы я там ни сделал
из сладости, которая длится,

когда уходишь оттуда, которую я
знаю, но не могу проговорить,

станет неуклюжей тьмой у меня в руках,
когда я прекращу вспоминать

ловушку сердца,
примерный вес обладания.


Кукурузное поле

по мотивам Джона Нэша

Всё было по-другому
в детстве, когда мы изучали, как зовутся
предметы и оттенки цвета,

но взгляд по-прежнему умеет плыть по полю,
влюбляться в кукурузные снопы, осиротелые –
свет с тенью ни при чем, –

но мягкие, как хворост в детской
книжке, оглохший оживает мир
вокруг искры: такая чуткость от присутствия

бледнеет, словно пламя на прицеле у охотника
из-за колючей проволоки и канавы;
поблёклое, как свет из-за дверей часовни,

и кажется, что всё
воскресло;
не на секунду, не сиюминутно,

но было так всегда,
подобно вечеру, который мы узрели
в других, во всей истории:

вот человек восходит из гробницы
в мантии из серы,

в его руке горит, бледнея, спичка
и пузырится светом.


Переводы Дениса Безносова


© Стихотворения Дж. Бёрнсайда публикуются с согласия правообладателя – издательства Penguin Random House.

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.