Георг Гейм. Кадастровая контора

«Из литературного наследия, предназначенного к публикации, полностью исключается цикл стихотворений „Кадастровая контора“» — такой отдельный пункт военный прокурор Герман Гейм, отец погибшего поэта, заставил внести в договор издателя и составителей, готовивших к печати первую посмертную книгу своего друга. Георг Гейм, еще совсем молодой человек, пропадавший в свободное время в студенческих обществах и литературных кабаре, писавший жутковатые стихи и даже издавший небольшую книжку, оказался настоящей литературной звездой — и это стало для его отца довольно неудобным открытием. Как человек консервативный и набожный прокурор Гейм не разделял восторгов публики по поводу писаний своего отпрыска, во цвете лет утонувшего в проруби во время катания на коньках. И когда чуть ли не на следующий день после похорон к нему обратились с просьбой дать доступ к архиву юного поэта, он из осторожности взял паузу и целый месяц лично разбирал рукописи. Отдельные их страницы привели его в ужас.

Георг Гейм в 1910–1911 годах снискал известность в кругах берлинской богемы как автор мрачных визионерских стихотворений, исполненных ницшеанского пафоса и пестрящих картинами, достойными кисти Босха: шествия мертвецов, нищих, калек, апокалиптические образы всеобщего уничтожения и распада — и всё это в чеканной классической форме. В обычной жизни он оставался послушным, хотя и несколько взбалмошным, сыном: прилежно учился на юриста и готовился, скрежеща зубами от скуки, к защите диссертации. В начале 1911 года стараниями отца, видевшего в нем продолжателя династии, Георг попал в качестве стажёра-референдара в службу поземельного кадастра (Grundbuchamt). Обложившись пыльными кипами актов, в эти весенние месяцы он от скуки написал трагикомическое произведение, в котором сделал свое рабочее место и своих старших коллег героями того же босхианского страшного мира, который так потрясал читателей его первой прижизненной книги «Вечный день». В сюжет он вплёл и собственную историю: служба Георга Гейма в конторе кончилась тем, что в попытке скрыть какую-то свою оплошность он засунул одну из кадастровых книг в клозет; хитрость была раскрыта, и нерадивого стажёра с позором выгнали.

Можно себе представить, какие чувства испытал отец-прокурор, обнаружив почтенных правоведов, многих из которых он знал лично, изображенными в неприглядном кощунственном виде, да ещё и пофамильно. Друзья поэта встревожились, опасаясь, что отец как распорядитель архива в гневе откажется от публикации посмертной книги или даже уничтожит бумаги. Издатель Эрнст Ровольт напирал на то, что Гейм-младший заключил с ним предварительную сделку, а в качестве составителя выбрал самого респектабельного члена их дружеской компании, приват-доцента Артура Кронфельда, проходившего в то время срочную службу в гвардии. Планировалось, что явившись к господину тайному советнику Гейму-старшему в полном кирасирском мундире, тот сможет произвести на него благоприятное впечатление.

Отец в итоге уступил, хотя и оставил за собой право запретить публикацию отдельных стихотворений, показавшихся ему особенно неприемлемыми с точки зрения нравственности и религии, особенно это касалось «Кадастровой конторы». Когда ему стало известно, что у друга покойного поэта, правоведа и литературного критика Курта Хиллера, хранится копия этого произведения (ему оно и посвящено), он попытался завладеть и ей. В ответ Хиллер сослался на то, что копия вписана рукой Гейма как часть приватного письма, и заверил распорядителя наследства, что не станет публиковать текст ранее 1950 года, и то лишь в виде небольшой библиофильской книжечки.

Нужно признать, что усилия отца не остались напрасными. Прежде чем увидеть свет, рукопись цикла стихов «Кадастровая контора» пролежала в чемодане полвека: архив Гейма в 1933 году увёз в Палестину его друг Эрвин Лёвенсон, бежавший от нацистов, а на родину бумаги вернулись только в конце 1950-х. Не войдя ни в один из посмертных сборников, этот озорной и страшноватый текст остался известен только специалистам, хотя многое в нем ценно для понимания авторской эволюции Гейма. Читающийся как гротескная самопародия, этот цикл стихотворений показывает, что поэзия экспрессионизма могла быть и смешной, и саркастически злой, и рефлексирующей над своими же собственными приёмами и образами. Нужно признаться, что в нашем переводе мы в паре мест несколько смягчили крепкие выражения автора, но не от ханжества, а лишь видя в этом интересную творческую задачу. Что касается имён упомянутых лиц, то из почтения к памяти многоуважаемого господина военного рейхспрокурора и тайного советника Германа Гейма мы оставим их без расшифровки.

Кадастровая контора

Цветистый венок немецкой лилилирики

Господину доктору Хиллеру для услаждения тихими воскресными днями

I. Introitus¹

Шагай, на службу! Как побитый вор,

Прокрадывайся, тупостью покрыт.

Таких свиней, как ты, ряды корыт

Ждут в глубине кадастровых контор.

С гвоздём в мозгу ты пустишься в галоп,

Пришпорен бесом, скачущим верхом.

Подставка для бумаг, проклятый гном,

Всё глубже гвоздь тебе дырявит лоб,

Покуда череп твой не раскалится, как печь,

Куда подкидывают непрестанно горячие булыжники,

Без остановки. Голова вся гудит.

Ты болван, человек, болван и есть. Совсем ослеп,

Врезаешься прямо в пожилого судебного исполнителя

И вваливаешься, наконец, в дверь кадастровой конторы.

II. Контора

1

Кадастровой конторы зимний морок

И птичий клич на мартовском ветру.

И ясный день — как в стылую дыру —

сюда втекает из оконных створок.

Лучи, как пальцы, запустив в окно,

День проплывёт по сумрачному залу.

За плешью плешь впадает в сон помалу,

Лица склоняя пыльное пятно.

О пыль пандектов в окружном суде!

На плоскости столов твой плотный слой,

Лучи в нём затухают, как в воде.

Польхайм, судья с огромною стопой

Архивных актов. И поэт-безде-

льник. И «коллега Шталь» седой.

2

Начальник вносит свой блестящий зад,

Мерзотно-вежлив: «Всем коллегам с добрым утром!

Заботьтесь о коллеге Гейме нашем мудром!

Пусть он протоколирует. И рад ещё сказать,

Он производит и стишки. Да. Сборник свой

Сейчас печатает. Ха-ха. Какие люди

У нас работают средь наших судей.

Новеллы пишет. Прямо Вильденбрух второй!»

Идёт себе игривою свиньёй

И ручкой эдак отдаёт салют:

«Адьё, герр Польхайм. Ах, герр Шталь, адьё!»

И Польхайм застывает в освиненье:

«Ах к-как к-комично. Я не ведаль аппсолют

К-коллега… делаете вы стихотворенья!»

III. Мертвецкая

1

Взгляните на тела референдаров,

Которых Польхайм медленно язвит.

В ночи почив, они имеют сонный вид,

Как мумии, что сохнут от кошмаров,

В завалах из кадастровой бумаги

И актах похоронены до плеч.

Здесь в мертвенной пыли затихла речь,

Лишь крыса пробегает в саркофаге.

Усохли головы, усохли шеи,

Задавлены зловонием бумаг.

Поблёскивают только их очки

Сквозь порождаемый Польхаймом мрак.

Покорной стражей, словно червяки,

Не шелохнутся, но становится темнее…

2

Ночами крик совы, и писк мышей,

И свет луны им кости бередит,

И вот их полк, безмолвен и сердит,

Скользит по переходам этажей.

У каждого в сухой руке свеча,

И за ухом огрызок заложён,

И полночи далёкий перезвон

Доходит с башни, глухо рокоча.

Засев во тьме кадастровой конторы

За длинный стол, марают протоколы,

И формуляров вырастают горы.

Приход, расход, кадастр, опись, дело.

Участок третий. Глины и подзолы.

Растут, растут земельные наделы.

IV. Параграфы

1

Замотаны аршинными бинтами,

Завесившись остатками волос

И гнилью ветхих траурных полос,

Венком печати прикрепив над лбами,

Из шкафа выползают старики,

Орда теней, огромные личинки,

И, за столы рассевшись по старинке,

В луче луны качаются легки.

Треща костями в такт, толпа ведёт

Больной канкан по середине зала,

И позвонками щёлкает хребет.

Затем к столу садятся за обед,

Сжирая акты, что слоями кала

Им Польхайм с верхней полки выдаёт.

2

Порою днём в притихшую контору,

Когда лишь муха бьётся о стекло

И кастелян всё катит тяжело

Тележку с актами по коридору,

Когда уборщицы огромной шваброй

Сбивают сохлых мух — тогда порой

Сюда втекает шепоток сухой,

Сквозь отзвуки шагов абракадаброй.

То шёпот их, притихших по углам,

И если капля холодит затылок,

Знай — эта слизь принадлежит телам,

Что истончились, как сухой тростник.

Лишь оглянись — и чьих-то глаз обмылок

Средь паутины выхватишь на миг.

3

Вариация

Скрипя мослами в тапках остроносых

И лентами по лестницам алея,

Их королевский строй всё тяжелее

Спускается на лестничных откосах,

Парад монархов за собой гуртом,

Поскрипывая складками броката,

Влечёт за бюрократом бюрократа,

Растянутых чудовищным хвостом.

Со вздутых пузырём судейских срак

Огромные свисают геморрои,

Парящие над свадьбою кривляк.

Топорщатся обильно шевелюры

Асессоров, а следом в общем строе —

Секретарей склонённые тонзуры.

4

Что ж, посиди один в своём затворе.

Ты акты крал, ты мерзок и поган.

Слезу с ресницы отряхни, болван.

Ты посторонний в праведной конторе.

Припрятал описи беззаконно

И думал они нам лишние.

Но видят всё очи Всевышние,

И узрел Он акты с вершины трона.

И поднял Он их на скиптре над всем.

И вывел Он срам на дневной свет.

И грянул гром. И стал всяк нем.

И предстал ареопагу твой вред,

Пред страшных старцев. И гнев вопием

Был столь, что члены дрожали в ответ.

V. Кара

Видал я вас на виселице всех:

Тебя, Рудольфи, Польхайма тем боле —

Болтающихся на одном глаголе

Над бурей, что ярится без помех,

Блистая молниями в тяжком дыме,

Видал, как вы качаетесь тонки,

И треплет вам сухие елдаки

Жестокий бес когтями ледяными.

Вот слышен крик: «Ай! Дорогой коллега,

Сморчок мой отрывают! Нет, не надо!»

А в это время с облачного взбега

Тошнит и колыхает Сатану,

От подзалупного густого смрада

Он падает без чувств во всю длину.

VI

Любезный Бог, в кальсонах золотых,

В потрёпанном цилиндре, выступает

И розу как отличие святых

Он Польхайму в петлицу продевает.

«Мой Польхайм, вот тебе за суетню

На благо государства — этот дар,

Твои штаны блестящи, как пожар,

Протёрты в тщанье, я это ценю».

И Польхайм, удом сморщенным виляя,

Возносит: «Боже, Вашеблагородь!».

И, осенён сиянием до края,

Съезжает по стремяночке Господь,

Спускаясь, как личинка золотая,

В омнибусе до поворота вплоть.

VII. Exitus²

Как мореходы плачут, что по морю

Из дома вдаль влекомы кораблём,

Так я смахну слезу, отдавшись горю

У врат твоих, гостеприимный дом.

В последний раз в земной моей юдоли

Я в этих залах был сегодня зрим.

Смятение моей сердечной боли

Да будет, о контора, днесь твоим.

В последний раз сидел я с упырями,

Подобен чёрной курице в пыли.

Их черепа вздувались пузырями

И на соломках тоненьких цвели.

Они чесали животы когтями,

Похожи на лоснящихся кротов,

Был на загривках жир гиппопотамий

Разлиться трупной зеленью готов.

Из ртов у них несло неясным смрадом,

Поднявшимся со дна кишечных нор.

Ни жив, ни мёртв, я просочился рядом

И выскользнул в пустынный коридор,

Заметив мельком, как коллега Куммер,

В каморку удалившись на покой,

На чахлой кочерыжке сольный нумер

Наяривал натруженной рукой.

1 (лат) «Вход, вступление, проникновение, начало». В немецком этот латинский термин употребляется в теологии и медицине в двух разных значениях: как «вступительная часть богослужения» и как «входное отверстие пустотелого органа».

2 (лат) «Выход, окончание, развязка, итог, смерть». В медицинской латыни — «смертельный исход» (exitus letalis).