Григорий Князев. Слышу твой голос: зовёшь ты меня

Чем это интересно

Это очень личный цикл Григория Князева — таких в творчестве не может быть много. Сложнее всего измерять художественной меркой стихи на смерть родного человека, но такие стихи, однако, — один из самых древних жанров. И жанр этот живет каждый раз находимым сочетанием индивидуального и всеобщего, психологической, душевной проработкой известного сюжета, который грозит каждому. Это с эмоциональной стороны, Сизифов труд, с духовной — колоссальное испытание, грозящее лишить сознание воздуха и света. И удавшиеся стихи на смерть — это стихи, в которых сознание прорывается на свет, находит выход, а смерть становится поводом для того, чтобы открыть другого, встретиться с ним на каком-то новом, ранее неизвестном уровне. Работа с этим сюжетом во многом объясняет нам, как иногда работает традиция: традиционная форма, жанр нужны для концентрации душевных сил, точности наблюдений за человеком в особых обстоятельствах, изменениями внутри него. Вместо обновления формального здесь налицо нелегкая работа обновления внутреннего, оформленного у Григория Князева в на редкость гармоничные строки. И читатель таких стихов, как правило, не только сочувствует пишущему, он еще и проходит с ним внутренний путь, сверяя его со своим — прошлым или ожидаемым — опытом.

Справка о Григории Князеве

Григорий Юрьевич Князев – поэт, филолог. Родился в 1990 году в Великом Новгороде. Окончил филологический факультет Новгородского государственного университета. Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Звезда» др. Автор семи поэтических сборников, в том числе — «Живые буквы» (2022). Лауреат Российско-итальянской литературной премии «Белла» (2014), лауреат Всероссийской национальной премии имени Г. Р. Державина (2016), лауреат Всероссийской премии современной поэзии «Звезда полей» имени Николая Рубцова (2023). Живет в Санкт-Петербурге.

Стихи из цикла памяти отца, Юрия Павловича Князева

***

Мир ещё не разъят, не расколот

Между мной и отцом навсегда,

Но сквозит расставания холод,

И всё ближе и ближе — беда.

Многолюдного кладбища травы

Мне мерещатся часто теперь…

Прежде срока имею ли право

Приоткрыть в неизбежное дверь?

Чёрный сгусток отчаянья-боли

Очевиден, не страшен врачу.

Я ж, последней не знающий воли,

С папой робко об этом молчу.

И забочусь, и скорбь свою прячу,

Будто он — мой ребёнок, мой сын,

И не плачу,

                   не плачу,

                                   не плачу

Перед тем, как останусь один.

ОНКОЦЕНТР

Тянется-тянется очередь бедная —

Люди стоят в кабинет

Злые,

           усталые,

                           старые,

                                        бледные,

Ждут, а приёма всё нет.

В сопровождении сына и дочери

Вот и ещё подошли.

В ад или в рай — бесконечная очередь

К небу от самой земли?

По коридору иду я больничному,

Сложному, как лабиринт, —

Месту печальному, месту циничному:

Вот тебе — кончился бинт.

Там, в процедурном, и тут, в перевязочной,

Ропот и ругань слышны.

Где ж эликсир, несказанный и сказочный?

Долгие муки страшны.

Все разговоры, все мысли о смерти, но

Держат дела, беготня.

— Кто здесь за крайнего к доктору Пертину?

— Будете после меня…

***

Там, на границе последнего дня,

Вечную жизнь обретаешь и зиждишь.

Слышу твой голос:

                                зовёшь ты меня

Из путешествия дальнего трижды.

А на четвёртый, решающий раз

Умер во сне той, сентябрьскою ночью,

Чтобы не видел я в смертный твой час

Этого прямо,

                        буквально,

                                           воочью.

Ранит двоякое слово уход —

Словно последний земной твой поступок

По избавленью от встрясок-хлопот

В мире, который так страшен, так хрупок!

Лоб леденеющий каменно-бел —

Жутко заглядывать в мёртвые лица.

Папочка, папочка, я не успел

Перед уходом с тобою проститься…

***

На отпеванье в церкви древней,

Назначенном на два часа,

Ещё теплее и душевней

Живого хора голоса.

Нет, я не плакал, я не плакал —

Я точно вкопанный стоял,

А хор свечей из полумрака

И пел,

           и плакал,

                           и сиял…

Мне всё казалось: голос грянет

Священника — и вспыхнет свет,

И папа, просто спящий, встанет

И что-то скажет нам в ответ.

Но папа не вставал, всё медлил.

На крышку гроба — горсть земли.

Дверные заскрипели петли,

И — понесли…

***

Какие-то странные звуки —

Намешаны небыль и быль:

То папы зовущего стуки,

То папин грохочет костыль…

Как будто фантомные боли,

А может — синдром сироты?

Так бесы орудуют, что ли,

У самой последней черты?

Я чувствую тонкою кожей:

Суть смерти постигну вот-вот…

И денно, и нощно страх Божий

Во мне, искушённом, живёт.

Но лишь помолюсь я за папу,

На небо легко отпустив, —

И тут же когтистые лапы

Забудут, как стену скрести.

***

…Мне б запомнить то время, когда

Папа руку мне жмёт на прощание.

Мчат его поезда, мчат года —

Я грущу и скучаю заранее.

Ощущенья запомнить бы те

В час, когда напоследок встречаемся,

Между комнатами в тесноте

Вместе радуемся-огорчаемся…

Не слезятся — искрятся глаза!

Озарение в них, откровение —

За очками сверкает слеза.

Задержавшись ещё на мгновение,

Он кивнёт мне, обняв горячо

И целуя губами чуть пьяными,

Вмиг накинет рюкзак на плечо

Бойко так, весь живой, весь с изъянами,

Вновь по-доброму пальцы сожмёт,

И: «Ну, с Богом, дружочек», и — двинется.

Поцелуи и нежности — мёд,

И душа пред душой — именинница!

На моё: «Я люблю тебя, пап» —

Озадаченный или растроганный

Он ответит без слов, сердцем слаб,

Там, на лестнице, в курточке стёганой.

Промолчит — я смогу всё понять:

«Что ж, пора… Долги проводы — полноте!»

Вновь захочется папу обнять,

Но темно в его маленькой комнате.