Игорь Ильин. Надежда превратится в пыльную дорогу

Prosodia представляет многоголосые верлибры Игоря Ильина, в которых очевидным образом идет внутренняя работа с катастрофой, которая и сама в результате попытки ее освоения и исследования становится явлением внутренним.

Игорь Ильин. Надежда превратится в пыльную дорогу

Чем это интересно


Реалии этого года заставляют обращать повышенное внимание на стратегии творческого преодоления катастрофичности. Как, с помощью чего ее преодолевать? Способна ли поэзия на это вообще? Поэзия Игоря Ильина дает большую пищу для размышлений на эту тему. Какими должны быть последние наши слова, учитывая, что большую часть слов мы не произносим? Есть ли в нашем прошлом точка, в которой можно было бы спрятаться? Или такую точку можно только придумать? Или катастрофа - это самое подходящее время, чтобы разглядеть зародыш катастрофы в собственной природе? Эти рациональные вопросы ставятся Ильиным совершенно не в лоб, его верлибр развивается сразу в нескольких образных регистрах, раскладывается на голоса, при откровенной нарративности сюжет разве что проскакивает на стыках фрагментов, которые образовали целое, но не сразу понятно, как именно. Но вдруг звучит новая реплика в тексте – например, «Что явлю я этому миру, прощаясь с ним навсегда?» - и она озаряет целое. 

Справка об Игоре Ильине


Игорь Ильин родился в 1970 году в Омске. Окончил Омский государственный педагогический университет. Специальность — учитель химии и обслуживающего труда. Сценарист. Публиковался в журналах «Зеркало», «TextOnly», «Новая Юность», , «Юность». Автор книги стихов «Из дыма, солнца, водки и конфет» (М., 2021). Участник поэтического семинара Дмитрия Воденникова в школе писательского мастерства «Пишем на крыше». Живет в Москве.

***
Когда-то бабочки были дельфинами…
Не волнуйтесь, я не сошёл с ума —
профессор задумался на секунду и сказал:
бабочки доживали до восьмидесяти лет
и смотрели на мир иначе.

Грациозные, смелые, независимые —
они бороздили морские глубины и крутили божественные фуэте, 
взмывая над гладкой поверхностью.
Они вместе охотились, 
резвились порознь, 
отчаянно, до беспамятства, 
праздновали и заботились друг о друге.

Да, иногда случались острозубые акулы с субмарину размером
и изжога от слишком соленой воды, 
но это не мешало бабочкам 
видеть безумные синие сны, 
не мешало дружить, строить планы, 
влюбляться и умирать.

А потом случилось то, что случилось. 
И мы изменились.
Мы стали носить панцирь.
Мы стали безропотными и невесомыми…

Он говорил, говорил, а затем неожиданно замолчал. 
Вздохнул глубоко и грустно, 
подпрыгнул и, сквозь незапертое окно, выпорхнул в мир — 
туда, где кружили голодные кровожадные 
говорящие головы.  

***
Мы об этом не говорим.
Мы об этом молчим: слова раздувают нас изнутри.

В течение жизни, если успеем, мы произнесём почти четыреста миллионов слов. 
Остальные никто не услышит. 
Небесная мельница мелет чисто.
 
Что услышала медсестра онкоотделения перед тем, как мой дедушка отдал концы? 
Что увидел отец во сне перед фатальным инсультом? 
Что хотела сказать моя бабушка своему инфаркту в своей одинокой двушке? 

«Анна Каренина» состоит из примерно четверти миллиона слов. 
В «Войне и мире» их почти полмиллиона. 

— Только для чего же в Петербург! — вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: — Нет, нет, это так надо... Да. Мари? Так надо...

Сколько слов успею произнести я?
Какое будет последним?
Солнце, троллейбус, червивая груша, гороховый суп или чизкейк? 
Золотистая корочка, неповторимый обволакивающий сливочный вкус — 
сырный с кислинкой.

 …что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» —…

Что явлю я этому миру, прощаясь с ним навсегда? 
О чем подумаю?
Чем озабочусь? 
Какая мысль утянет меня за собой в непреодолимую вечность? 
Что взволнует меня настолько, что отодвинет страх 
и холодное сытое брюхо смерти?  
Или не отодвинет?
Богатство, долги, неглаженый воротничок, грязный стакан, 
твое одиночество? 
Не знаю. И никогда не узнаю. 
И не смогу это вспомнить, не смогу спросить. 
А если смогу, то ответа 
уже не услышу. 
Его услышит кто-то другой. 

Да, это была смерть. Я умер […проснулся]. Да, смерть – пробуждение!

«Кончена смерть», — сказал он себе. — Ее нет больше.


АВТОЗАМЕНА

…потому что у автозамены отсутствует чувство юмора.

Мы не скупились на похвалу: 
превосходная степень — в каждом втором сообщении.

Больше всего умиляли вращающиеся двери: 
если влететь слишком быстро,
они притормаживают —
предпочитают пережевывать с наслаждением.

Остановиться никак нельзя. Ведь там всегда столько бестактной 
сверкающей жизни. 
Еще никогда ад не выглядел так превосходно 
и не был таким желанным.

Или вот, скажем, улыбки. Дежурили на этажах.
На всех без исключения. Проникали так глубоко, что не выдрать, не излечить, 
не извлечь — только с мясом.  

А потом перестали друг друга понимать. 
Коммуникация переварилась, 
переместилась в область неопознанного, недосказанного, 
скрытого, краденого.  

И мы понеслись по наклонной. 

Слова перестали переносить жизнь.  
В слове сарказм заменили все буквы. 
Добропорядочность вышла из-под контроля.
Безобидные просьбы превратились в жестокие 
невыполнимые требования. 

Так началась война…


ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ

Я хотел бы прожить восемь жизней.
И каждую из них — помнить. 

Первая — была змея.
Второй — вода.
В третьей и четвёртой мои дети покинули мой город один за другим. 
Пятая была вазой. Огромной греческой вазой, с позолоченными лепестками 
возле самого горла. 
Шестая прошла в битве.
Седьмая — в тайных, непроворотливых встречах. Мимо любви, мимо смерти. 
Мимо тебя.  
Восьмая пела. Весело. Шумно. Нахально. Негармонично:
муторно, искусственно, раздражающе. 

И лишь в девятой — ясный, воздушный, леденящий, смоляной, 
уничтожающий звук. Лишь только в девятой. 

Девятую — позабыть.

Осознанную, как снегопад — бескомпромиссную, солнечную, необходимую.
Резонирующую как страдивари. 

Там, в девятой, в тридевятой, сверхновой, треклятой, ты была не одна. 

Там, в девятой.
Где мой ангел-хранитель наконец-то меня потерял.


БОТИНКИ
(основано на реальных событиях)

Ботинки не жмут.
Сидят как влитые.
И это беда. 
Красивые, модные, основательные —
подарок.
Не жмут совсем, но тверда как камень подошва.
Голенище ещё ничего — прекрасное.
Подошва как камень. 
Как камень нога. 
И одна, и вторая. 

Не сносить, желают друзья.
Не сносить, смеются враги.
Не сносить, вторит брусчатка.
Не сносить, твержу и твержу я, 
глотая слезу. 
Губы застыли, гортань затекла,
язык, словно каменный жёрнов, едва проворачивается во рту.
Остановившись на перекрёстке, ощущаю себя полубогом — полупостаментом, 
медным памятником, каменной глыбой. 

Хороши, голосят проезжающие автомобили.
Хороши, чирикают птички.
Да, надежные, прочные. 
Вечные. 
Наверняка переживут не одно поколение, не одного меня.
И когда-то победно пройдут по чужим тротуарам, 
ступеней коснутся чужих, 
встретятся с бездной новых путей и дорог.
Ну и пусть.
Зато без меня. 

Ботинки не жмут.
Сидят как влитые. 
Но страшно.
Словно ноги уже в гробу, 
а Аннушка (в мягких пушистых тапках) уже на пути в супермаркет — 
за маслом.


***
Очевидно, что мы живем в разных местах: в самый разгар нашей жизни,
между нами десятки, а может быть сотни навязанных лет. 
Ни стереть, ни пересмотреть.
Одно цепляется за другое. 
Звук переходит в цвет.
Но ничего не видно.
Вокруг мертвый путь из прилипших к обочинам автомобилей. 
Мы слышим и видим разное, но не разницу – и смысл ускользает 
в саднящую рану следующего поколения. 
Нам не выжить. Не пережить.
 
я стою в супермаркете голый. 
в одной нелепой серой (почему-то) майке.
и в ней же иду по офису, чувствуя, как обжигает 
грубый, несвойственный, детсадовский стыд. 
хочется провалиться в младенца – бесстрашного, любопытного, глупого. 
хочется вернуться обратно – в маму.
 
Ты выглядишь логично и обезоруживающе. Твои слова – лазерная указка. 
Но твое лисье тело не врет. Не спит. И никого не спасет.  
Звать бесполезно (никто не откроет), поздно и, наверно, бессмысленно. 
 
на всех остановках миллионы проклятых любопытствующих глаз. 
нам не спрятаться и не укрыться.
я беру твои руки в свои и кричу. и рушится стыд, и сад, и дома. и природа становится не своя. лишь растет и ширится стая.     
   
Кого надо, уже позвали. Кто надо, уже откликнулся. 
Несбыточное так и не сбудется. 
Надежда превратится в пыльную нескончаемую дорогу 
с односторонним движением.       
Нас не станет и не будет. 
Лишь они будут длиться и длиться. В безразличном душном пространстве – 
безоружные, лисьи, трекозьи,
так никого и не воскресившие.


***
Обувь заговорила.
Стены, шкафы.
Утварь.
Стаканы, чашки.
Заголосили кастрюли. 
Загалдели блюдца и ложки.
Где-то такое уже происходило.
Возможно, еще происходит.
С переменным успехом. 

Невыносимо.

Однажды мой дедушка решил продемонстрировать, 
как пользоваться новой точилкой для ножей. 
Шикс, и кровь залила безымянный палец. 
Смотри, смотри, закричал мой брат, 
какой невероятный, темный и густой цвет. 
Это от неожиданности. 

…жестяные кружки, стальные кофейники…

Сжечь, переплавить, перековать. 
Сделать что-то другое:
саблю, шашку, самурайский меч.

И 
готово.

Какой чистый, яростный, ясный звук.
Слышишь?
А я не слышу.

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.