Игорь Касько. А если бог — поэт, то мир — не плох

Чем это интересно

Лирике Игоря Касько больше всего подходит эпитет «тихая». Зная про гармонию, ощущая ее возможность, автор особенно остро чувствует мировую жестокость, но отвращает от нее свой взгляд, пытаясь найти спасение в спокойствии поэтического мира. Поэзия видится автором как поиски Бога, вопрошание его, попытка разговора с ним. Игорь Касько ищет суть существования и смысл происходящего через поэзию, через язык. Сон – один из навязчивых образов – постигается как побег в иное, идиллическое бытие. Поэт возделывает свой тихий сад, ощущая себя его птенцом – существом живым, трепетным и недолговечным.

Справка об Игоре Касько

Игорь Степанович Касько родился в 1972 году. Окончил военное училище. Автор четырёх книг стихов и публикаций в журналах «Дружба народов», «Крещатик», «Юность», «Аврора», «Плавучий мост», «Эмигрантская лира», «Poesia» (Италия) и др. Один из основателей литературной группы «Кавказская ссылка». Член Союза российских писателей. Живёт в Ставрополе.

МЕТАМОРФОЗЫ

Оглохший за день город видит сны,

в которых мы с тобой не спим и видим,

как город спит. Нам сны его тесны,

как ракушки окуклившихся мидий.

Нам в этих снах знакомо всё и вся:

вот день несёт свой жар в ночное чрево,

вот ночь лежит мадонной на сносях,

вот родилась заря прекрасной девой.

И снова город глохнет в шуме дня

и сочиняет «Лунную сонату»,

в которой нет тебя и нет меня.

Мы — пленники, попавшие когда-то

в тугие сети тесных створок сна,

в котором мы с тобой не спим и видим,

что мир наш — не распутанная снасть,

клубок метаморфоз, чей бог — Овидий.

А если бог — поэт, то мир — не плох,

и, значит, можно жить в любви и мире

в том городе, в той маленькой квартире

на перепутье ветреных эпох.

***

Я говорил на древнем арамейском

давно забытом мёртвом языке

с тобой, мой бог, я вдумчиво и веско

пытался доказать, что по реке

времён доплыть до нас тебе пора бы,

и ты в ответ кивал мне головой,

и золотая радуга параболой

разверзлась в небе бледно-голубом,

я онемел, а ты лишь улыбнулся

печально, но красиво и светло,

от света твоего я вдруг проснулся,

луна смотрела в сонное стекло,

и мир, что сотворён тобой был, боже,

всё глубже погружался в темноту.

***

Ты был растерянным птенцом —

слепым стыдливым вылетком,

когда от матери с отцом

ушёл следами выводка

по глади сдержанной реки,

туману вопреки.

Течёт река из века в век,

впадает, будто человек,

то в славу, то в забвение.

Ты верил в то, что труден путь,

но реку можно повернуть

и совладать с течением.

Но время с каменным лицом

шагает вдаль без устали.

Уже нет матери с отцом,

война вокруг безумствует.

А мир, вдруг, превратился в миф.

И стих твой тих.

***

Яблоко-призрак* висит на ветке,

мерно качаясь и вторя ветру.

Снег заметает скамьи в беседке,

кверху взбираясь по миллиметру.

Сад мой сегодня похож на призрак

сада, что в белой пустыне канул.

Через дорогу в кипенных ризах

сосны морозу поют осанну.

Яблони соснам совсем не сёстры.

Яблони знобко ветвями машут.

В студне небесном застыли звёзды.

Льдинка-луна всё мертвей и краше.

... Лишь огонёк сигареты брезжит,

дарит крупицу тепла и света,

и освещает лицо поэта,

выжившего из надежды.

* ледяная оболочка, образовавшаяся после ледяного дождя и когда сгнившее яблоко из неё вытекло.

***

И невозможность этой синевы

небесной, не подверженной земному.

И вера в то, что хоть не мы, так вы

вернётесь к покосившемуся дому

на берегу пылающей реки.

На этот свет манящий мотыльки

из прошлого уже не успевают.

Другие песни ветры распевают

в те времена, когда несёт река

не кровь, а воду в вышние века.

Другие рыбы пенят гладь реки.

Другие восседают рыбаки

на берегу, что стал пониже ростом.

А за рекой, над стареньким погостом

всё та же светит робкая звезда.

И писк птенца чуть слышен из гнезда.

***

В глазах у городского сизаря,

что ангелом работает все будни,

чернеет небо и несёт заря

в очаг погасший тлеющие угли.

Я «гули-гули-гули» покрошу

в неспешный вечер пятницы устало

и Господа о мире попрошу

взамен на всё, что у меня осталось.

А голубь, поклевав мои дары,

перелетит к скамейке, что напротив.

Гори в ночи, звезда моя! Гори,

дари нам свет сгоревших наших родин.

***

Слова, слова... Вся жизнь моя в словах.

Я прячу между ними липкий страх

потерь земных и счастья неземного.

Я прячу в них изысканный покой,

чей на века классический покрой

меня мирит с текущим днём немного.

Я прячу за словами сердца боль

и неспособность быть самим собой

тогда, когда нельзя не быть. А впрочем,

слова мои — не боги, лишь друзья,

но если из меня слова изъять,

исчезнут годы и в остатке — прочерк.

***

Разбуди меня, мама.

Опять мне приснился тот сон.

...В Иудее снега заметают дома и деревья.

В Вифлееме темно. Ни звезды. И застывшее время

смотрит в снежную даль со вселенской смертельной тоской.

А царь Ирод всё ближе. Он ищет, возможно, тебя.

И убийца безжалостен. Он в состоянии амок.

Вифлеем неприступен, но ветры от горя трубят.

И так страшно и холодно здесь. Разбуди меня, мама.