Лиз Берри. Когда я стала птицей

Prosodia представляет британскую поэтессу Лиз Берри, чей ключевой сюжет – преображение в птицу, смысл которого то ли улететь из провинциальной повседневности, то ли увидеть ее как сказку. Это продолжение проекта о современной британской поэзии, реализуемого при поддержке Посольства Великобритании в Москве.

Безносов Денис

фотография поэтессы Лиз Берри | Просодия

Британский совет

Проект реализуется в рамках программы UK-Russia Creative Bridge 2020-2021, организованной Отделом культуры и образования Посольства Великобритании в Москве при поддержке Министерства иностранных дел и международного развития.


Лиз Берри (р. 1980) – британская поэтесса, уроженка региона Блэк Кантри. Автор двух поэтических книг «Блэк Кантри» (Black Country, 2014) и «Республика Материнства» (The Republic of Motherhood, 2018). Дважды лауреат премии Forward Prize (в 2014 г. за лучшую книгу «Блэк Кантри» и в 2018 г. за лучшее стихотворение «Республика материнства»). Также удостаивалась Премии им. Джеффри Фабера (2014) и Премии Сомерсета Моэма (2015).



Блэк Кантри и особенности поэтической речи


Поэзии Лиз Берри свойственно соединение уэстмидлэндских диалектных слов с просторечиями и конвенциональной поэтической лексикой. Поэтика также тесно связана с местностью, где родилась и выросла поэтесса. Так, образная структура строится преимущественно на противопоставлении большого мира маленькому миру глубинки, с одной стороны, и урбанистического пейзажа природному, с другой. Соответственно один из ключевых мотивов – побег из города и побег из провинции, стремлением на свободу, рассматриваемую в различных аспектах.


Лиз Берри родилась и выросла в регионе Блэк Кантри (район британского Уэст-Мидлэнда), где говорят на особом местном диалекте. Поэтому в ее поэзии много диалектных слов, зачастую требующих комментария даже для англоязычного читателя. Диалектные слова и обороты встречаются как в авторской речи (от первого лица), так и в речи персонажей (которая, будучи встроенной в поэтический текст, часто выделяется курсивом). Помимо разговорной речи жителей Блэк Кантри в стихах Берри также встречаются фрагменты песенок, колыбельных, пестушек. Помимо диалектных слов, она также активно использует просторечия, передавая речь жителей региона. Таким образом конструируется узнаваемый стиль говорения, на уровне формы высказывания демонстрирующий эклектичность мышления, свойственную жителям промышленных городков центральной Британии.



Куда летят птицы Берри


В поэзии Берри все так или иначе связано с местной топонимикой: Корольково гнездо (природный заповедник в районе Дадли, знаменитый своей фауной и геологическими объектами), Бикон Хилл (самый высокий холм региона, расположенный в городке Сэджли), городок Билстон (известный своим ежегодным карнавалом), промышленные городки Сметвик, Сэндуэлл, Дадли, Сэффорд, тюрьма Фазерстоун, огромный и кипучий Бирмингем и проч. В этих и других местах проживают неизвестные нам Миссис Шауэлл, Майра, паренек О’Фини, Миссис Бигум, Шэрон Энн, Сэм и Лэйла, Элоиза.


Повсюду разбросаны характерные элементы рабочей глубинки: верфи, промзоны, железные дороги, захолустные пабы, заводские трубы, «цемент, сталь, бензин радугой в речке». Поэзия Берри насыщенна деталями быта Блэк Кантри, скрытой от глаз британской изнанки, где живут шахтеры, работяги, крестьяне, где обитает множество видов птиц, в домах горят камины, а праздники отмечают по всем традиционным (и старомодным) правилам.


Именно с жизнью провинциальных местностей связана дихотомия нетронутой природы и закоптелой промзоны, а также один из ключевых для Берри мотивов – птицы, летящей над провинциально-урбанистическим пейзажем.


Образы птиц (королька, бирмингемского голубя-вертуна, мигрирующих пуночек, жениха-зимородка, любезных выпей) противопоставляются шахтам с углем, заброшенным фабрикам, малоэтажным тесным домишкам с малоприметными жизнями внутри. Сквозной сюжет – превращение в птицу, женитьба на птицах, разговор с птицей, похороны птицы. Фанстасмагорическая метафора пернатого с одной стороны связана с эскапистской интонацией (убежать из заводской глуши), с другой – с родственным единением и возвращением в утраченный Эдем (лес, небо, Корольково гнездо). То есть птица Берри бежит одновременно и из Блэк Кантри, и вглубь нее – стремится покинуть набивший оскомину местечковый быт региона и в то же время спрятаться в уютной глуши, даровавшей ей жизнь. Преображение у Берри часто переключает регистр восприятия картины, делает ее сказочной. Зверь или птица в этой сказке – заколдованные люди, обладающие каким-то другим знанием об этом мире.



Берри и опыт материнства


Другой важный сюжет для поэзии Берри – рождение ребенка. Тема деторождения встречается среди прочих в ее первой книге «Блэк Кантри» и становится ключевой во второй «Республике Материнства». Для Берри необходимо подробное рассмотрение всех аспектов процесса появления ребенка на свет – от довольно натуралистичного описания родов (подаваемого не прямолинейно, а посредством отдельных образов, вроде «багровой простынки на ногах») до описаний первого младенческого крика и уютного домашнего детства с соответствующей атрибутикой (пижамки, одеяльца, адвент-календари, материнский фольклор).

Для Берри крайне важен опыт материнства, рефлексия о начале жизни, о первозданной чистоте ощущений «милых невидимых пассажиров» и о том, как они потом станут «девчонками с пестрым макияжем» и «пожарными в маленьких пижамках», а также о взрослых, вырастающих из детей и неумолимо стремящихся обратно.



Стихотворения Лиз Берри из книг «Блэк Кантри» и «Республика Материнства»


Птица


Когда я стала птицей, Боже, ничто не могло меня удержать.


                   Ветер трепал мне крылья,

                                                                   когда я присела

у распахнутого окошка, услышав пестушку –

                                     чёрно-золотую

                          последнюю предрассветную звёздочку.


Напевая, слетелись отовсюду:

                                                      дерябы, корольки,

касатки, покачивая лапками из-за облаков.


                         Мое сердце бьётся, как крылышко.


Я сбрасываю ночную рубашку в водяные руки ночи,

туфли – в разинутый рот солнца.


                                       Раздетая,

       ощущаю, как кости выгибаются в тонкие трубочки,

               как лопатки мохнатятся пушком.

                        Расправляю жадные до полётов руки,

смотрю, как преображаются пальцы, похожие на десяток колибри,

как на ступнях огрубляются шершавые коготки.

            Как мои губы затвердевают в крючковатом поцелуе,


тишина,


               потом ликование жаворонков, начинённых облаками,

и поющий откуда-то мамин голос:

       Мой птенчик, лети от зимы, да подальше.


Так я оставила девичество позади, как голубое яйцо,

                                                                                  и спрыгнула

                                                            с подоконника.


Какая я стала лёгкая,


когда меня вынули из Королькового Гнезда*

и понесли в края угля и бетона.


Я видела, как бабушка машет мне со двора,

                                петляет

             между детским садом и фабрикой,

                  передаёт меня восточному ветру, чтоб тот отнёс к побережью.


Месяцы я летела


                                      потрёпанная, беззвучная,


          так яростно буря выворачивала меня наизнанку,


что каждая часть моего тельца рыдала.


Наконец, я ощутила,       как внезапный вихрь пронзил крыло,

                      и поняла – мой голос

отныне говорит песнями вместо слов       чёрными-чёрными песнями.


Вскинула в ветер клюв

                              и вот, что запела…


* Имеется в виду природный заповедник Wrens Nest в графстве Уэст-Мидлендс (на северо-западе которого располагается Блэк Кантри)



Мисс Берри


Я научилась выписывать ряды «О», безнадёжно

надутых, как воздушные шары в оковах строчек,


и восемь вёсен смотрела, как лягушачьи икринки

отращивают ножки, но никогда…


и дирижировала трям-брям оркестрами

ксилофонов, окарин, раскатистых тамбуринов,


и сжимала одной рукой другую,

чтобы сомкнуть крокодильи челюсти ножниц.


Я как-то вела небольшую траурную церемонию

у дроздовой могилки


и катала тела, как разноцветные шарики,

по гимнастических матам,


и проводила великие научные эксперименты

с чуланом, пластиковыми стаканчиками, салатом,


и распахивала большое окно в душный день,

потом слушала, как комната дышит.


Я мерила время бумажными снежинками,

продутыми яйцами, опустошёнными коконами


и столько раз махала рукой на прощанье летом,

что теперь и в сентябре у меня июньское сердце.



Блэк Кантри


Коммутаторы заметили первыми

его громаду на склоне у шоссе А41 –

бескрылого пегаса, копытами

стучащими о дорогу, удаляясь.


Он возник ниоткуда ночью.

По кустарнику чёрная тень

галопом неслась над воротами

заброшенных фабрик,


лицом на восток, к шахтам,

разинув рот, будто стремясь

проглотить солнце, лебёдкой

извлекаемое из-за спины.


Слухом полнилось. Толпились.

Дети – кто-то предположил,

но потом осмотрели бока,

обнаружили угольный след –


а ведь угля давным-давно

никто не добывал там, где

дома провалились до шахт,

и на холмах зияли шрамы.


Дар из загробного мира,

ископаемое прошлое

из мёртвых почв. Старики

склонились вдохнуть гарь


с его гривы, пошептали

ему на ухо, побрели оттуда,

молчаливо сжав кулаки,

слезами испещрив лица.



Год, когда мы выходили замуж за птиц


В год, когда мужчины за тридцать

не готовы были покинуть свои гнёзда,

мы решили выйти замуж за птиц.


Мигрирующие пуночки влетали

в городские офисы, уводили с собой

стаи девушек на Нагорную свадьбу.


Сороки били витрины ювелирных, коршуны

парили над свадебными магазинами, голубь

на Трафальгарской площади учился вставать на колено.


Тогда ещё взлетели продажи скворечников.

Вскоре в кинотеатрах стало шумно, как в майском лесу,

а в меню ресторанов появились червяки.


К июню русский говорун женился

на дочке министра, преподнёс ей два

пятнистых яйца и особняк на скале.


Моим женихом был зимородок,

таинственный, яркий. Мерцал в бирюзовом

костюме с отливом, учил меня ловить рыбу


на тёмном канале. Медовый месяц у нас

был в Уоше, на солёных болотах,

где гудят любезные выпи.


Когда думаю про тот год, вспоминаю,

как его перья обдували воздухом

мои щёки, его белую шейку,


и как каждое здание и улица звенела

птичьим пением. Как девушки вскидывали

подвенечные платья вверх, будто крылья.



Ночь, когда ты родился


27-е ноября, за месяц до моего дня рождения

вечером потухли все огоньки Блэк Кантри,


Корольково гнездо свернулось под тёмным одеялом,

но фургон твоего папы с густыми выхлопами на дороге


к больнице встревожил его сон. В черноте на лежанке

из инструментов и стружек сопела собака.


Впереди – твоя мама, одышка на поворотах, в окошке

затухает при лунном свете её перепуганное лицо.


Я думаю о той ночи, когда клевала носом, держала

на руках нашего сына под мягким снегом.

Каково это было – увидеть тебя, заревевшего

от хлопка, из-под багровой простынки на ногах, –


самое первое слово на странице нашей истории.

Прижимаюсь к тебе в темноте, прислушиваюсь


к твоему бормотанию, пока он шевелится у меня внутри.

О, хороший мой, я почти слышу: тот первый крик –


обнажённую нить шума, продетую сквозь зиму,

чтобы сшить меж собой наши жизни.



Бирмингемский вертун


«Мы прожили жизни в темноте… а эти птицы возвращали нам свет»

Джим Шауэлл «Голуби Блэк Кантри»


Девчушка, ты ж прям краса нашего местечка:

тут цемент, сталь, бензин радугой в речке.


Несусь к тебе в крылья над улицами,

над заводскими трубами спешу на мягкую грудку,


сердечко-то у тебя – прям фарфор, у старух

такой тухнет в богатеньких кабинетах.


А воспитана-то была мужиками на задворье,

ручищи у них стали о ту пору мягче перьев,


шоб тебя потрогать, побаюкать со спорышка,

берегли от кручины да кончины.


Маленькая висопляска по крылечкам,

прям окрыляемся, как на тебя глянем,


как в ветерке дрыгаешься, кувыркаешься,

а завсюды снежные январские молебны.


и оп, кувырнёшься назад, как дитячий мячик,

да заарканенный долонью облачка.



Горячо


Пришла суровой зимой,

в сумерках звёздами сыпались наземь замёрзшие жаворонки,

каждое ведерко на дворе – зеркало-заморыш.


Как всегда, при закате дом в паутине ползучего инея,

муж поскользнулся, как ножик соскальзывает, вскрывая устрицу,

сыновья ютились, как мышки-сони, в своих люльках,

а я стояла у чёрного окна и о, как же сильно

навалился на меня холод, подобно любовнику

впился руками мне в шею, в колени.


Поначалу показалась среди деревьев:

маленький блик меж тополей,

сочилась изморозь с их бархатно-ветвистых рогов,

подскочила к трепетному столпу пламени,

её таз – колыбель расцвеченного хвороста,

рёбра белы от горения. Святая вещь –

такое яростное выцветение – и еще что-то непристойное.


Я всмотрелась в стекло – трескучая тьма,

увидела – сверкнуло её сердце,

дрозды бешено захлопали на развилках ветвей –

меж грудей тогда пробудилась дрожь, испарина,

язык застыл в зубах.


Потом она стала приходить каждую ночь

в краденые часы между баюканьем и сном,

дети исчезали, рутинный хаос дня

ложился спать.

Не могу подобрать слов, чтобы описать, как она всё выжигала,

замерзший замок, медный ключ,

но эта жара, ошпаривая, облизывала меня дикой любовью,

трескался лед у меня на рёбрах, и разрастался блеск.


Всю свою жизнь я была хорошей,

сговорчивой, опрятной, чистила детям зимние ботинки,

каждую снежинку пепла на пути сметала.

Носила покорность, как униформу,

дно неглубокое было в моей тихой воде.

И все ж рассердилась в колдовской час – заискрился язык.

Дорогуша, – прошептала тогда своим сухим косточкам –

чего ради горишь?


Три дня никто ее не видел,

а я всё жду у окна, длится прохлада, предвещая снег,

безнадежно всплывает во мне тоска, как в заводи карп,

Не знаю, где она живет

и живет ли вообще –

нянчат ли её женщины на жгучих простынях,

надраивают ли полы, пока не раскалятся костяшки?


К ночи, когда сыновья ходят под парусом по чёрным протокам

сна, а мороз плетёт своё страшное кружево

поверх травы, когда я наедине со своим волнением,

и в раковине моих губ чёрный жемчуг сновидений,

я вжимаю кулаки в самую уязвимую из ран – себе в душу –

и, Боже, как же я тогда горю.



Ах влюбленные


Медлительные влюбленные,

сидим в сырой траве, облизанной речкой,

в волосах – известняковая мука,

оба так перепуганы,

слепые, как кроты. Но чего-то

желаем. Желаем.

Бок о бок на траве,

босиком в воде,

киваем головами, тихо,

как лошади у поилки.

Чую, как дрожит его плечо,

вселяя в меня удаль, резвость,

я протягиваю руку,

а он вдруг целует ладонь,

будто берёт с неё сахарок,

и мы уходим…


Канун Рождества


Сегодня Блэк Кантри в мишуре снежной крупы,

сыплющей на городки, освещенные в темноте,

как созвездия – Голубь, Углекоп, –

на метеоры гонщиков-лихачей, носящихся

кометами по улицам белых туманностей.

Собирается в сугробы крупа с шахтовых площадок,

разносясь по бурой тесьме канала, по Бикон Хилл,

собирается в витых заводских дымоходах.

Крупа заваливает колени гипсовой Марии

в вертепе церквушки Св. Иуды, чудесно и простодушно

её лицо – как у королевы Билстонского карнавала.

Квартирки в малоэтажках напротив кладбища,

Миссис Шауэлл включает оптоволоконную елку,

разворачивает лотерейный билет,

хотя ни разу ж нам по жизни не свезло,

а наверху в каморках, в однокомнатных квартирках

трепещут сердца, распутываются рассудки,

как неоконченное вязанье.

И крупа пухнет, смягчается в снег,

заносит набитые битком одинаковые домики,

крошечные носовые платочки садов, нынче белые –

не видно ни птичьих кормушек, ни песочниц, ни навеса,

что соорудил Мик прошлой осенью, когда замолк завод.

Снова нет никакой работы,

мужчины встают засветло, чтобы никуда не идти,

разве что выгулять собаку да повздыхать,

глядя на машины, спешащие в колл-центры и супермаркеты,

птамушта не мамкина это работа, малой,

совсем не мамкина…

Но вот снег идет, засыпает

трибуны Молинью, Билли Райта,

забивающего заветный мяч в кольцевую дорогу,

в темноте возле автомастерской

сынок О’Фини опёр велик о дверь гаража,

расстегнул ширинку – нарисовать на снегу цветочек

ох, даруй мне силы, Боженька, подставить щёку,

а то ж нет тут никого чиннее нас

и высотные дома – адвент-календари,

за каждой занавеской по заснеженному лицу.

Как ни крути, скоро Рождество,

ещё освещены розовым золотом пабы –

«Скрюченный домишко», «Престарелый лебедь», «Тяготы человечьи»,

а снег в женских волосах – будто цветками,

а кто-то уже пьян и ввязался в драку,

а кто-то тычется в дверь, где сменили замки,

орёт ради бога, Майра, ты ж меня насмерть приморозишь

а сотня новеньких велосипедов уже в оберточной бумаге,

а пожарные греются в маленьких пижамках,

а дети клянчат ну, ма, ну еще минутку, ма,

а бабульки смотрят, как кто-то в сериале умирает,

чуя, будто весь снег, увиденный за жизнь, застыл у них в костях.

На нас всех сыплет снег,

я думаю о тебе, Элоиза, там, у тебя на веранде,

кормлю твоего малыша, подставляю его ручку под снег,

и хотя мы не можем ничего вернуть, вернуться куда-то,

признаюсь честно, я бы бросила всё, над чем работала, всё,

что, как мне казалось, хотела от жизни,

чтобы быть сегодня с тобой.



Железная лошадь


Железные лошадки, девчонки с обочин, смотрят,

как мы проезжаем мимо, возвращаемся домой –


по Сметвику, мимо витых, взъерошенных заводов,

кружевного канала в радужных разводах амбарной нефти,


за густыми кустами будделий, банкетными залами,

шипучими, как бутылки с пузырьками в пятничный полдень,


где ошеломленные невесты и женихи, выплясывающие бхангру,

ибо любовь – странствие к неведомой станции.


Девчонки из шахтёрских семей бегут по ходу поезда –

по Ролф Стрит, мосту Гэлтон, по Сэндуэлл и Дадли,


где останки тяжкого труда тайно скрыты, как окаменелости,

под зелёным земным покровом.


Приглядывай, галопируя в высокой траве, за детками, дремлющими,

пока их мамы грезят об утраченных ночах,


приглядывай за девчонками с пёстрым макияжем, хохочущими,

устремляясь в новую жизнь или только о ней грезя.


За Сэмом, добывающим шесть очков для Лэйлы из Стэффорда,

за Магдой на утренней смене, за Миссис Бигум, бредущей


к воротам тюрьмы Фазерстоун. Пока мы едем мимо, постучи копытом

за «Академию танца и оваций» Шэрон Энн –


промельк радости посреди унылой промзоны,

за пареньков с судоразделочной верфи, курящих под дождем,


за старичков, спускающих деньги в пьяных пабах,

за саватейников, затерявшихся в уязвленном раю обретений.


Приглядывай за всеми нами, лошадками, ведь порой

нам кажется, что жизнь состоит из странствий, прощаний


со всем, что знали, хотя толком непонятно, с кем

прощались и кого брали хрупким багажом с собой.


Приглядывай за теми, кого давным-давно нет,

кто умчался в один конец на утреннем скором,


за теми, кто ещё не родился – милые невидимые пассажиры

томятся в темноте, ждут своего сигнала,


зелёного света, свистка,

зовущих на первую из ярких платформ жизни.


* Речь об одноименной скульптуре Кевина Атертона в г. Бирмингеме возле железнодорожной станции Бирмингем Нью-Стрит.



Плацента


Бывает женщины её едят свою я схоронила

в хлябях чёрных вод в Корольковом гнезде

закопала стальной лопатой своими руками

вернула глубинам нутряного пламени.

Она была превосходно плодородна механична

но из плоти жилистая словно звериное сердце

испачкала мне руки винно-бордовым рот

звёздно-сбивающим с ног первым поцелуем.

Кровяное приношение от её тяжкого веса

я задыхалась. Когда я бережно держала её

над могилой она сползла к драгоценным камням

трилобитам и плеченогим хлопая глазками

что узрели лишь солёную жаркую тьму и творение

наплывающее прилив за искристым приливом.

Застонала земля когда я присела разглаживать

складки обиталища среди сажи и жемчужин.

Я назвала его имя и сплюнула на тайник.



Республика Материнства


Я пересекла границу Республики Материнства

и обнаружила там владения дикой королевы.

Я сдала свою одежду, надела местную униформу –

халат, нижнее бельё, кардиган, мягкий,

как создание, пахнущее рождением и молоком,

прилегла на Материнскую кровать, которую сама же

застелила, но не успела выспаться, потому как меня тотчас

позвали работать на фабрику Материнства. Бессонные

ночные смены. Кормлениекупаниепеленаниекормление.

Я брела домой, удручённая, по поблёклым улицам,

Материнские монетки позвякивали у меня в кармане.

Потом окунала веретёна своих косточек

в студёные общественные Материнские ванны,

разглядывала пряди своих волос на пальцах.

Изо дня в день зимой и весной я толкала коляску

по широким Материнским бульварам,

где тополя склоняли ветви, чтобы погладить мне брови.

Я стояла вместе с сёстрами в Материнских очередях –

в детскую поликлинику, магазин – ждала,

пока местные бюрократы откроют двери.

Как полагается, я стояла под знаменами Материнства,

шевелила губами, хотя и не знала слов гимна.

Когда темнело, я толкала коляску обратно домой,

при свете лампы писала срочные жалобы

в Департамент Материнства, но не получала ответа.

Я заболевала и лечилась в Материнских больницах

с подолгу запертыми инфекционными палатами

и узкими койками под надзором пухлой луны.

Доктора были там статные, умелые,

я шла на поправку, и мне снова давали коляску,

чтобы я могла любоваться нарциссами в Материнских парках,

пока ветра кололи мне груди серебряными стрелами.

В снегопады я навещала Материнские кладбища,

милых усопших, лежащих под ногами –

Деву родовой травмы, Деву психоза.

Мне хотелось поговорить с ними, сказать, что я всё понимаю,

но слова путались меж собой, потому я вставала на колени

и молилась в Материнской часовенке, молилась

обо всех этих долбанных королевских владениях,

о скорбях их, об их невыносимой обожженной красоте,

обо всех душах, живущих здесь. Молилась и молилась,

пока мой голос не оборачивался ночным воплем,

а солнце расцвечивало лицо в квадратики калейдоскопа.


Переводы Дениса Безносова


© Стихотворения Лиз Берри публикуются с согласия правообладателя – издательства Penguin Random House.



Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.