Мария Маркова. Нас вызовут из жгучей темноты?

Чем это интересно

В поэзии Марии Марковой есть иррациональный речевой порыв, интонация полусна, которую надо почувствовать, принять ее условность, даже некоторую литературность как способ существования в ее художественном мире. По сути, этот порыв приносит вместе с ключевым образом или мотивов сразу веер ассоциаций к нему – и в их нанизывании, в красоте этой аранжировки, пожалуй, самое интересное. Такое нанизывание однородных членов предложения встречается в древнерусском стиле «плетения словес», в основе которого – невозможность выразить предмет, о котором говорится. Вот это ощущение непознаваемости, ощущение, что речь бьется где-то у границы непознаваемого, есть и в поэзии Марии Марковой. Отсюда в этих стихах такое количество вопросов, которые постоянно обнаруживаются как предмет тревоги и выговариваются, уточняются без всякой надежды на ответы – но с надеждой более высокого порядка. 

Справка о Марии Марковой

Мария Александровна Маркова родилась в Вологде, окончила филологический факультет ВГПУ. Автор нескольких книг стихов, последние из которых — «Соломинка» (2012) и «Сердце для соловья» (2016). Лауреат премии президента Российской Федерации для молодых деятелей культуры «За вклад в развитие традиций российской поэзии» (2010). Член Союза российских писателей. Работает в Вологодской областной детской библиотеке. Публиковалась в «Новом мире», «Знамени», Prosodia и др. литературных журналах. Живёт в Вологде.


Время 

Ты пепел на губах, ты прах в кармане, 
разбитые часы, 
ты утро, проходящее в тумане, 
ты долгое скольжение слезы. 
Ты больше не хранишь свои границы  
рождения и смерти, в пустоте 
ты точишь кровь под куполом больницы 
и ходишь по воде. 

Ещё вчера ты тикало украдкой, 
и начиналось утренней ленцой, 
и представлялось будущим, загадкой, 
весенним ветром, облаком, пыльцой, 
улыбкой, ускользающей, неверной, 
надеждой воскрешающей росло,
ещё вчера вставало ты над скверной 
и обещанье радости несло,
и говорило разными словами 
о воздухе, зажатом жерновами, 
о бестелесном образе земном 
и обо всём ненужном остальном.  


*** 

Культура растворится в пустоте, 
мы пропадём, как римляне и греки, 
и станем лишь фрагментом, над которым 
все замирают в свете красоты. 
Так с красотой всегда в её ущербе: 
всё исчезает, жаль исчезновенья, 
а в настоящем грязь и глухота. 

Где откопают гипсовую юность, 
где расшифруют пятую страницу, 
где восстановят лишь по оболочке 
чужое сердце, где поодиночке 
нас вызовут из жгучей темноты 
и превратят, обычных и невзрачных, 
в спасительную силу красоты?..


Уроки смирения 

1.
О хрупкости последнего побега 
кому сказать вне страха, если кровь, 
сверкнувшая ещё в начале века, 
не повторится вновь, 
вновь дочери не будет столь же юной, 
не будет птичьих глаз и голоска, 
а будет время пропуском, лакуной 
за скобками в объятьях холодка.
Не повторится. Что же повторялось, 
за тем же долгим пропуском терялось, 
скрывалось под покровом темноты? 
Не детства же пластичные черты?..

2.
Открой учебник, грустный ученик, 
в нём всё прошло и даже отболело, 
и ты пройдёшь – сквозь собственный дневник, 
как двоечник, от слов остолбенелый. 
И всё пройдёт, и даже отболит, 
и, может, никогда не повторится, 
заблудится во мраке Фукидид, 
и Геродот не сделает должницей 
историю, не вырастет трава, 
не поплывёт над улицей листва, 
не ляжет снег, не будет рождества 
и не воздастся каждому сторицей.

3.
За эти годы в сквере подросли 
деревья-старожилы, от земли 
ещё чуть дальше стали, потеснились.

…и, кажется, что мне они приснились, 
особенно, черёмухи свеча. 
Опять горишь? Опять не горяча? 
Опять благоухаешь, с холодами 
одним крылом проходишься над нами 
и западаешь в сердце навсегда? 
И ты нежна, и память не тверда, 
и всё в одном потоке растворится. 
Пока же всё на свете – как нужда.

4.
Хотела бы я в вере быть крепка. 
Так думаю, склонившись над цветами 
и отодвинув стебель сорняка. 
Так думаю. И больше стебелька 
ни пальцем не касаюсь. Жизнь свободна, 
и пусть она проявлена слегка, 
и пусть она наивна и кротка, 
и пусть она беспомощно ломка, – 
она любая Господу угодна.


*** 

Мне показалось, я заболеваю, 
и ненадолго, в цепкий сон войдя, 
я подчинилась странному сюжету. 
Не показалось. 

Господи, прости. 

Когда я встану между лихорадкой 
и сумасшествием в воздушном кубе дня – 
и в душной клетке комнаты – в порядке 
пребудет всё на свете вне меня.

И как лелеять слабое свеченье 
живого мира в пепле и золе, 
и как ходить в беспомощности этой, 
в стыде и страхе дальше по земле, 
и как смотреть на листьев серебристых 
скольжение по глади голубой, 
на облака, из местности гористой 
идущие, как пламя, за тобой, 
как сохранять побеги и травинки, 
прислушиваться к музыке, дышать, 
когда ты уподобилась осинке 
и разучилась слабых утешать?..


*** 

Как травинки в снегу на ветру, 
на ветру и погаснет всё тихо. 
Что горело в пресветлом бору, 
превратится в высокое эхо. 
О подземной ли шепчет воде 
в под ногами открытом колодце 
или ходит по миру везде 
сердце бедное, бьётся и бьётся?.. 

Я же знаю, ему напоют 
про домашний чуть жёлтый уют, 
про тяжёлую скатерть и лампу, 
и зима, припадая на лапу, 
подползёт к золотому окну, 
где все тихо отходят ко сну.

Есть ли жизни другой кукованье, 
или розы давно отцвели, 
и рассыпалось их волхованье? 
Мы живём или тоже прошли?..

Мы сидим с тонкостенным фарфором 
или бьёмся фарфором в году… 
а в котором году мы, в котором 
оказались в каком-то аду?.. 
Мы следим за янтарной заваркой 
или сами уже в кипятке? 
Сердцу жарко, и памяти жалко, – 
только пыль сберегла в кулаке. 
Мы прощаемся снова с надеждой,
что сойдёмся друг с другом в обед, 
или снова беспомощно-нежно 
превращаемся в холод и свет?..

*** 

На набережной Мойки в серой дымке 
мы встретимся в апреле, невидимки, 
под лепет влаги, волглые бумаги, 
в кораблик склеимся и воспарим в овраге – 
сто голубков и тысяча голубок, 
и воздуха искрящегося кубок, 
и голубой тропиночки моток, 
и смерти белоснежный кипяток.