Мониза Алви. Как камень обрёл дар речи

Проект реализуется в рамках программы UK-Russia Creative Bridge 2020-2021, организованной Отделом культуры и образования Посольства Великобритании в Москве при поддержке Министерства иностранных дел и международного развития.

О Монизе Алви

Мониза Алви (р. 1954) – пакистано-британская поэтесса, автор десяти поэтических книг. Книги «Страна у меня на плече» (The Country at My Shoulder, 1993), «Европа» (Europa, 2008) и «Во времена раздела» (At the Time of Partition, 2013) входили в короткие списки премии Т.С. Элиота. Переводила Жюля Сюпервьеля, в 2011 году выпустила билингвальное издание с избранными переводами из него – «Тоска по Земле» (Homesick for the Earth).

Мониза Алви покинула Пакистан вместе с родителями вскоре после рождения и впервые вернулась туда уже в зрелом возрасте. Однако пакистанская идентичность сыграла в ее мировосприятии одну из ключевых ролей. В ее поэзии восток, воссозданный по рассказам родственников, тесно связан с западом, воспринятым самостоятельно. Внутри западной культуры наиболее сильно на поэтику Алви повлиял сюрреализм, а также античный мифологический канон, психоанализ. То есть эта поэзия существует на стыке двух парадигм – восточной и западной, равно как и двух состояний – сна и бодрствования.

Алви и сновидческий опыт

В поэзии Монизы Алви пакистанская культура сочетается с сюрреалистичным гротеском. Соответственно выстраивается образный строй (скажем, традиционная восточная атрибутика соседствует с метаморфозами неодушевленных предметов) и мотивная структура – прежде всего, мотивы оторванности от родной культуры, побега, сращивания востока и запада, целостных и раздробленных пространств.

Особое значение в этой поэтике приобретает сновидческий опыт и тесное сочетание его иррациональной природы с рассудочным миром реальных предметов и событий. Иной раз бывает трудно провести границу между сном и реальностью, нематериальные объекты изнутри психики приобретают форму и взаимодействуют с окружающим пространством, с персонажами текстов. Такой подход предполагает превращение ассоциативного (быть может, бессмысленного с точки зрения логики) образа в осязаемую метафору и наоборот. Взаимопроникновение иррационального-рационального создает ситуацию детского восприятия, где ребенок, не успев еще освоить правил мышления, додумывает связи между явлениями и заполняет лакуны при помощи воображения.

Сюрреализм, динамика и размышление о насилии

Для Алви принципиально важно, чтобы образная картина не была статичной, потому что ее мир находится в постоянном движении. Поэтому ей зачастую необходим сюжет: огромное гиперболизированное сари (индийское женское одеяние) величиной с небо, растянутое по всему земному шару и заправленное под дороги; камень, обретший голос, чтобы произнести нечто непонятное; рыбы, выловленные из сна, чтобы, шевеля хвостами, порождать новые сновидения.

Временами сюжет и образный строй могут опираться на сюрреалистскую живопись – в частности, Жоана Миро, Табиты Веверс, Доротеи Таннинг. Алви берет статичную картину и наполняет ее динамикой, заставляет фигуры и предметы двигаться, сопровождая движение намеками на их дальнейшее развитие и собственной рефлексией по мотивам оригинала.

С эстетикой сюрреализма также связан другой аспект поэзии Алви – сквозная тема насилия и преодоления его последствий. Например, русалка Веверс с продольно разрезанным хвостом становится отправной точкой для метафоры насилия над женщиной, а похищенной Европе снится кошмар с участием нескольких мужчин-быков, рисующих на полу. Так, сновидческий опыт одновременно выполняет и псевдоэскапистскую, и метафорическую функции – он становится пространством, в котором можно попытаться пережить травму или потерять ее во взаимоотражающихся смыслах. Однако и вне сюрреалистической парадигмы тема насилия рассматривается довольно пристально – вплоть до проговаривания посттравматического состояния или неких ощущений, намеренно запрятанных вглубь психики.

Поэма «Во времена раздела»

Наиболее рационально и реалистично Алви пишет о Пакистане, разделе Британской Индии, беспорядках, борьбе за независимость и ее последствиях. Пакистан возникает у Алви часто и предстает в различных ракурсах – будь то воспоминание о детстве или рефлексия по мотивам исторических потрясений. Расколотая страна, вынужденная эмиграция, самоидентификация внутри чужой культуры, неизбежная ассимиляция – эти и прочие черты постколониальной литературы присутствуют в этих стихах. Соответственно, на эту тематику напрямую и косвенно опирается вся поэзия Алви.

Этой теме посвящена поэма «Во времена раздела», где прямолинейно и точно проговариваются личные истории участников тех событий и событий, происходивших потом. В основе поэмы – путешествие бабушки Алви из Индии в новорожденный Пакистан в 1947 году. Каждая часть поэмы строится вокруг отдельного сюжета, и каждый из сюжетов проникнут тревогой за будущее, страхом перед неизвестностью, восхищением переменами и побегом от привычного порядка вещей. Примечательно, что этот материал Алви преподносит упрощенной речью с короткими периодами и выпрямленным синтаксисом. Поскольку историческая реальность вытесняет сон и держится преимущественно на свидетельствах очевидцев.

Однако поэтика Алви не исчерпывается какой-то одной магистральной темой или набором художественных инструментов. Где-то Алви стремится запечатлеть внутренний монолог, где-то говорит притчами или сказками, где-то ведет хронику исторических событий. Но меняя образный строй и структуру высказывания, она всегда стремится к сюжетной динамике, разве что сбавляя и повышая скорость движения.


Вступительная статья и переводы Дениса Безносова

Избранные стихотворения Монизы Алви разных лет

Как камень обрёл дар речи

Целую жизнь мы прождали, пока
заговорит камень, любопытствовали,

скажет ли он что-то убедительное,
достойное записи.

Позднее, когда великая война
разрушила всё и утихла, камень

испустил скрежещущий звук,
будто откашливаясь.

Станем равнодушны к равнодушию –
изрёк камень.

И тогда мир заговорил.

Индийская стряпня

На дне кастрюли лежала целая палитра
паприка, кайенский перец, кориандр,
куркума – щедро, как порошковой краской.

Озёра топленого масла, золотые реки.
Жарилась кима – мама дожидалась,
пока на поверхности запузырится жир.

Друзья приносили сусальное серебро.
Я приправляла им кхир –
праздничный рисовый пудинг.

Так я отведала природу, обычаи
папиной родины –
жаркий вкус на языке от перца чили.

Подарки от моих пакистанских тётушек

Они прислали мне шальвар-камиз*
         таусинного** цвета
            и ещё второй
    искрящийся, как апельсиновый срез,
восточные тапочки с чёрно-золотыми
         витыми пятнами.
Полосатые стеклянные браслеты,
         которые рвались, царапали до крови.
Мода в Пакистане также изменчива
          как в школе –
шальвары поначалу носили широкие и плотные,
          потом узкие.
Тетушки выбрали яблочно-зеленое сари***
    с серебряной каймой –
          в самый раз для подростка.

Я надевала эти атласно-шелковые одежды
    и смотрелась в гостях чужаком.
Никогда не умела соответствовать очарованию
          своей одежды –
   вот и тосковала
по дениму с вельветом.
     Наряд сжимал меня,
          я прямо-таки горела,
не могла никуда деться от жары,
     полуангличанка,
          не то что тетушка Джамила.

Я хотела забрать родительскую лампу из верблюжьей кожи –
    включить её в спальне,
раздумывать о жестокости
           и превращении
верблюда в тень,
    любоваться пятнами цвета,
          похожими на витраж.

Моя мама лелеяла свои украшения –
      филигранные бусы из индийского золота,
            но однажды их украли из машины.
Подарки сияли у меня в шкафу.
    А тётушки просили прислать им
          кардиганы из Marks and Spencer.

Мой шальвар-камиз
     не очень-то впечатлил школьных подруг,
они сидели как-то у меня на кровати, просили
     показать, что я ношу по выходным.
Но я частенько поглядывала в зеркальце,
      пыталась ненароком мелькнуть
               в миниатюрных
стеклянных кружочках, припомнить историю
    о том, как мы трое
         приплыли в Англию.
Из-за потницы я весь путь ревела.
     Потом я оказалась в детской кроватке
в столовой у моей английской бабушки,
     сижу там одна,
           играю с оловянным корабликом.

Я представляю место своего рождения
      по фотографиям из пятидесятых.
             Когда я повзрослела,
там начались беспорядки, надтреснутая земля
      пульсировала в новостных заголовках.
Порой я вижу Лахор –
      там мои тётушки в тенистых комнатах,
скрытые от мужского глаза,
     раскладывают подарки,
            оборачивают бумагой.

А ещё там попрошайки, девочки-уборщицы
    и среди них я –
           с непонятной национальностью,
таращусь в резные узоры
           Шалимарских садов.


* Традиционная восточная одежда, сочетающая в себе шальвары (брюки) и камиз (рубаха).
** Оттенок синего, смесь синего с лиловым.
*** Традиционная индийская женская одежда.

Рыба

Я завидовал жене с её ночными видениями.
Всякий раз она гордо лежала на кровати,

как пухлая, переливающаяся рыба,
и просила меня их растолковать.

Иногда ночью мне удавалось выловить
и собственный сон, сосредоточиться,

забросить сети в его иссиня-черные воды.
Как-то я выложил улов на мятую простынь.

Теперь у нас было целых две рыбы, обе
бесстыдно ворочали ртами друг с дружкой –

рыбы-души, неуклюжие у нас в руках,
голодные, будто наша жизнь – горсть

кормовых крошек – скорей глотай.
Наши рыбы резво колотили хвостами,

и вскоре мы узрели, как сновидение
колышется между нами, ощущали,

как огромная рыбина шевелится, горюет,
радуется, растёт в животе у нашей жизни.

Двери

Заметил ссадины у нее на костяшках –
много стучала в закрытые двери.

Но если б открыли, ей было бы непросто
пройти внутрь – неловкость от чего-то

совсем для неё непривычного.
Несколько раз я умолял её сдаться.

Но всё же я восхищался женой –
упорность, яростная настойчивость.

Она усердно трудилась – где бы ни оказалась –
над умением слушать, оттачивала навык

денно и нощно
поскрипывая дальней дверью.

Сари

Из маминого живота
я подглядывала сквозь прозрачное отверстие.
Внешний мир был жарким и карим.

Все оттуда на меня посматривали –
папа, дедушка,
поваренок, уборщица,
бычок с острыми
лопатками,
даже местные политики.

А моя английская бабушка
брала телескоп
и глядела поверх континентов.

Потом все эти люди размотали сари.
Она распростерлась от Лахора до Хайдарабада,
колыхалась над Аравийским морем,
просвеченная звездами,
колеблемая воробьями и перепёлками.
Люди заправили её под дороги,
под изгибы ландшафта.

они меня долго кутали
да нашёптывали «Твое тело – твое государство».

Посттравматическое

Не сейчас сказал мозгу разум
Еще рано

И тот спрятался в амнезию
И время свернуло в клубок змееподобную
пыльную мозаику
                            скрепленную цементом

Время – кобра
вот-вот пустит
                          яд

Еще рано, еще рано

Но под натиском разум
стал ронять
                    капли киновари

Та женщина пихнула тебя в толпе –
ты мог бы провести свой кулак
как автобус

прямиком сквозь неё

Поговори с собой
Поговори с собой

Тебе не нужно ничего делать

Ожидаемо
все «отвали на хрен» изъяты из твоего рта
лавина
           слов

Пока наконец ты всё не подчистишь
не приведёшь дом, свой клочок земли
хоть в какой-то порядок
                                          потихоньку

Посадил цветок
что смотрит на солнце

теперь зовешь его
умозрительно

«тишина посреди бури»

«любовь к жизни»

Спящая рана

Тсс, не буди
спящую рану.

Лежит на багровой подушке,
красным на красном.

Рана-полоска в полдень.
Рана-полоска под вечер.

Пройдут века –
больше не краснеет,

продирает глаза,
пробует целоваться.

Русалка

(по мотивам Табиты Веверс)

О людской любви
она ничего не знала.

Я тебе покажу, обещал он.
Но прежде тебе нужны ноги.

И он вытащил
                     ножик

с заострённым кончиком,
поднес к спелому изумрудному хвосту.

Она невольно затрепетала,
охваченная
                    дрожью от страха.

Прытко
                  сделал разрез

по всей длине мышечной ткани,
оголив кости в алом протоке.

Она притворилась мёртвой на камне

                   мёртвой у голубой лагуны,
                   мёртвой до кончиков разделенного хвоста.

Он навалился на неё, погрузился
в самую глубину.

Потом вскочил
                  на свои людские ноги.

Людская любовь, кричало море,
море у неё в голове.

Сон Европы

Она лежит на гладком белом полу,
мужебык устроился у неё между ног.

С величайшим усердием он рисует
всё, что видит – каждую мягкую деталь.

Не может остановиться.
Рисует спрятанную матку, яичники.

Девушке, говорит, нельзя хранить тайну.

Прихотливо движется его карандаш,
рога царапают воздух.

Вдруг он пятится.

Позади десять его двойников –
дюжие мужебыки рисуют на полу.

Как мир раскололся пополам

Так в ширину или в длину
случилась перебранка с экватором?
Искрилась ли изнутри ссадина?

Доподлинно известно:
была рука с одного края
и рука с другого,
мысль с одного края
и цыц с другого.

И люминесцентную слезу
носил на спине жук
вдоль-поперек
от края в краю.

Eine Kleine Nachtmusik*

(по мотивам Доротеи Таннинг)

Можешь запереть двери, даже
заколотить воздух, но не сумеешь
ночью удержать дочек дома.
Не важно, сколько им лет –
три, четыре, шесть или семь –
смерч утащит их вниз по тропинке
и там растлит.
Звезды блеснут металлом у них в волосах.
Темень, густая, как тушь,
просочится под ночнушки.
Отправишься за ними следом –
обратишься камнем.

Потом намного позже полуночи
ветер забросит их обратно в прихожую,
внесет на лестничную площадку, где
на стенах облупилась зеленая краска.
Блузки у них распахнуты, как занавески
на узенькой детской груди.

Твои дочки выращивают во мгле
подсолнухи-исполины.
Их волосы вздымаются вверх
густыми кипарисами.

* «Маленькая ночная серенада» В. А. Моцарта.

Меньше, куда меньше

Он не мог связать
и двух слов
или даже одного

последнее что
он сказал
было «до встречи»

маховые перья
жилистые с волосками
и замкнутой бахромкой

звука
заточенного
во вздохе «до встречи»

два слова
дрейфуют
на тихом озере

которое там
для одной цели –
слушать последнее слово

и дать им
дрейфовать на глади
дальше еще

по озеру мысли
спокойствия
в кольце гор

простая фраза
взмывает
на высокий пик

где ее водрузят
как флаг
будет аккуратно

хранить слова
балансирующие
на незримой перемычке –

будто ребенок
он делает ударение
на каждом слове

сморщив лицо
и выставив
птичий клюв

никогда не было
двух связных слов
с такой дырой посредине

упакую заботы и беды*
свет к свету
приеду сегодня поздно

до встречи дроздёнок

до встречи


* Здесь и далее отсылки к песне Нины Симон «Bye-bye Blackbird».

Из поэмы «Во времена раздела»

Куда лучше

Автобусом?

Куда лучше ковром-самолетом,
превосходно сотканным, цвета густой

крови, достаточно просторным,
чтоб поместилась целая семья,

отдельно, вдали
от любой угрозы,

странствовать резво
по неразделенному небу –

не в душном котелке,
а на свежем воздухе,

по последней зиме,
по ясному утру,

Неру машет им вслед,
а Джинна приветствует –

моя бабушка с горшками и кастрюлями,
с лампой в обнимку,

с тюками, набитыми одежками,
похожими на матрасы,

толкутся Ахмед и Ахтар,
Рахила, Джамила, Шехана,

малышки-сестрички,
тайная троица,

с именами вроде моего –
с «а» на конце, девчушки,

сидят по-турецки, фантазируют,
распутывают «привет» с «до свидания».

С тех пор

С тех пор
она слышала будто эхо

своим внутренним ухом, бесплотное,
как, в сущности, все голоса –

Берем его с собой, Шакира.
Он может ехать с нами.

У тебя и так полно детей –
четверо.

Во втором автобусе
еще есть места, иншааллах!*

В том многозначном моменте
было стыдное облегчение,

потому как в то время, пожалуй,
ребенок был обузой.

Как ей потом хотелось,
когда проходили недели,

месяцы, жизни,
переделать это «Берем его»,

повернуть обратно тяжелую,
ржавую стрелку часов –

Божьи часы в руках у Бога –
всегда на виду.

*
Попрощайся – часы тикают.
Не теряй времени.

Но с кем теперь прощаться –
с друзьями индусами, друзьями друзей?

Пересох поток.

*
Как это выговорить?

Было трудно сидеть в плетеном кресле
на старой веранде и попивать чай –

беседа сворачивалась,
как молоко для понедельного панира**.

Завтра нас не будет.

Риск уйти
и риск остаться

весят одинаково.

*
Трудно ли было проститься с домом?

Дом был ей второй кожей,
плотнее первой,

остров посреди глухого, бурного моря.

Она была замужем за его ежедневными ритмами –
готовка, уборка, молитва…

Оказавшись под угрозой,
дом хранил ошеломительное спокойствие.

*
И сама Лудхияна, старый город
и новый –

Гражданские линии с цветущими деревьями.
Христианская терапевтическая больница.

Суконные фабрики и храмы.
Соседские приветствия на улочках. Ее улочках.

Внутреннее кровотечение, а город
собрался воедино,

чтобы в последний раз попрощаться –

*
так и они будут ждать,
собравшись воедино

под индийским солнцем и мусульманским дождем,
под индийским солнцем и мусульманским дождем.

*
Часы были в порядке.
Часы тикали.

* Молитвенное восклицание, означающее «На то воля Аллаха», «Если Аллах пожелает».
** Сорт сыра, популярный в южно-азиатском регионе.

И куда теперь?

Пакистан! – ревела толпа.
Слава Пакистану! Да здравствует Пакистан!

Эта страна – ее страна.
Шаткая нация,

способная менять жизни
с внезапностью ветра над головой.

И Джинна – его фотографии были повсюду,
в газетах, на крошащихся стенах.

Джинна в своем элегантном западном костюме.
Статный, как Неру, размышляла она,

но худоват. Он болел –
говорили, он умирает.

Джинна, который некогда сомневался,
стал потом бороться за единение,

и теперь занимал высочайший пост
Отца нации

и предлагал
создать государство, где мы могли бы жить и дышать,
как свободные люди…

Мухаммад Али Джинна. И ее потерянный сын.
В свободный полдень, прогуливаясь,

она порой представляла их лица,
одно поверх другого.

*
Ее страна и другая. Граница
заманчиво закрыта.

Сначала было просто пересечь, не нужен паспорт.
Потом все труднее.

Извечно спорная граница.


Стихотворения публикуются с согласия издательства Bloodaxe Books.