Мониза Алви. Как камень обрёл дар речи
В рамках проекта о современной британской поэзии, поддержанного Посольством Великобритании в Москве, Prosodia представляет британскую поэтессу с пакистанскими корнями Монизу Алви, смешивающую восток с западом и сон с реальностью.

Мониза Алви
О Монизе Алви
Мониза Алви (р. 1954) – пакистано-британская поэтесса, автор десяти поэтических книг. Книги «Страна у меня на плече» (The Country at My Shoulder, 1993), «Европа» (Europa, 2008) и «Во времена раздела» (At the Time of Partition, 2013) входили в короткие списки премии Т.С. Элиота. Переводила Жюля Сюпервьеля, в 2011 году выпустила билингвальное издание с избранными переводами из него – «Тоска по Земле» (Homesick for the Earth).
Мониза Алви покинула Пакистан вместе с родителями вскоре после рождения и впервые вернулась туда уже в зрелом возрасте. Однако пакистанская идентичность сыграла в ее мировосприятии одну из ключевых ролей. В ее поэзии восток, воссозданный по рассказам родственников, тесно связан с западом, воспринятым самостоятельно. Внутри западной культуры наиболее сильно на поэтику Алви повлиял сюрреализм, а также античный мифологический канон, психоанализ. То есть эта поэзия существует на стыке двух парадигм – восточной и западной, равно как и двух состояний – сна и бодрствования.
Алви и сновидческий опыт
В поэзии Монизы Алви пакистанская культура сочетается с сюрреалистичным гротеском. Соответственно выстраивается образный строй (скажем, традиционная восточная атрибутика соседствует с метаморфозами неодушевленных предметов) и мотивная структура – прежде всего, мотивы оторванности от родной культуры, побега, сращивания востока и запада, целостных и раздробленных пространств.
Особое значение в этой поэтике приобретает сновидческий опыт и тесное сочетание его иррациональной природы с рассудочным миром реальных предметов и событий. Иной раз бывает трудно провести границу между сном и реальностью, нематериальные объекты изнутри психики приобретают форму и взаимодействуют с окружающим пространством, с персонажами текстов. Такой подход предполагает превращение ассоциативного (быть может, бессмысленного с точки зрения логики) образа в осязаемую метафору и наоборот. Взаимопроникновение иррационального-рационального создает ситуацию детского восприятия, где ребенок, не успев еще освоить правил мышления, додумывает связи между явлениями и заполняет лакуны при помощи воображения.
Сюрреализм, динамика и размышление о насилии
Для Алви принципиально важно, чтобы образная картина не была статичной, потому что ее мир находится в постоянном движении. Поэтому ей зачастую необходим сюжет: огромное гиперболизированное сари (индийское женское одеяние) величиной с небо, растянутое по всему земному шару и заправленное под дороги; камень, обретший голос, чтобы произнести нечто непонятное; рыбы, выловленные из сна, чтобы, шевеля хвостами, порождать новые сновидения.
Временами сюжет и образный строй могут опираться на сюрреалистскую живопись – в частности, Жоана Миро, Табиты Веверс, Доротеи Таннинг. Алви берет статичную картину и наполняет ее динамикой, заставляет фигуры и предметы двигаться, сопровождая движение намеками на их дальнейшее развитие и собственной рефлексией по мотивам оригинала.
С эстетикой сюрреализма также связан другой аспект поэзии Алви – сквозная тема насилия и преодоления его последствий. Например, русалка Веверс с продольно разрезанным хвостом становится отправной точкой для метафоры насилия над женщиной, а похищенной Европе снится кошмар с участием нескольких мужчин-быков, рисующих на полу. Так, сновидческий опыт одновременно выполняет и псевдоэскапистскую, и метафорическую функции – он становится пространством, в котором можно попытаться пережить травму или потерять ее во взаимоотражающихся смыслах. Однако и вне сюрреалистической парадигмы тема насилия рассматривается довольно пристально – вплоть до проговаривания посттравматического состояния или неких ощущений, намеренно запрятанных вглубь психики.
Поэма «Во времена раздела»
Наиболее рационально и реалистично Алви пишет о Пакистане, разделе Британской Индии, беспорядках, борьбе за независимость и ее последствиях. Пакистан возникает у Алви часто и предстает в различных ракурсах – будь то воспоминание о детстве или рефлексия по мотивам исторических потрясений. Расколотая страна, вынужденная эмиграция, самоидентификация внутри чужой культуры, неизбежная ассимиляция – эти и прочие черты постколониальной литературы присутствуют в этих стихах. Соответственно, на эту тематику напрямую и косвенно опирается вся поэзия Алви.
Этой теме посвящена поэма «Во времена раздела», где прямолинейно и точно проговариваются личные истории участников тех событий и событий, происходивших потом. В основе поэмы – путешествие бабушки Алви из Индии в новорожденный Пакистан в 1947 году. Каждая часть поэмы строится вокруг отдельного сюжета, и каждый из сюжетов проникнут тревогой за будущее, страхом перед неизвестностью, восхищением переменами и побегом от привычного порядка вещей. Примечательно, что этот материал Алви преподносит упрощенной речью с короткими периодами и выпрямленным синтаксисом. Поскольку историческая реальность вытесняет сон и держится преимущественно на свидетельствах очевидцев.
Однако поэтика Алви не исчерпывается какой-то одной магистральной темой или набором художественных инструментов. Где-то Алви стремится запечатлеть внутренний монолог, где-то говорит притчами или сказками, где-то ведет хронику исторических событий. Но меняя образный строй и структуру высказывания, она всегда стремится к сюжетной динамике, разве что сбавляя и повышая скорость движения.
Вступительная статья и переводы Дениса Безносова
Избранные стихотворения Монизы Алви разных лет
Как камень обрёл дар речи
Целую жизнь мы прождали, пока
заговорит камень, любопытствовали,
скажет ли он что-то убедительное,
достойное записи.
Позднее, когда великая война
разрушила всё и утихла, камень
испустил скрежещущий звук,
будто откашливаясь.
Станем равнодушны к равнодушию –
изрёк камень.
И тогда мир заговорил.
Индийская стряпня
На дне кастрюли лежала целая палитра
паприка, кайенский перец, кориандр,
куркума – щедро, как порошковой краской.
Озёра топленого масла, золотые реки.
Жарилась кима – мама дожидалась,
пока на поверхности запузырится жир.
Друзья приносили сусальное серебро.
Я приправляла им кхир –
праздничный рисовый пудинг.
Так я отведала природу, обычаи
папиной родины –
жаркий вкус на языке от перца чили.
Подарки от моих пакистанских тётушек
Они прислали мне шальвар-камиз*
таусинного** цвета
и ещё второй
искрящийся, как апельсиновый срез,
восточные тапочки с чёрно-золотыми
витыми пятнами.
Полосатые стеклянные браслеты,
которые рвались, царапали до крови.
Мода в Пакистане также изменчива
как в школе –
шальвары поначалу носили широкие и плотные,
потом узкие.
Тетушки выбрали яблочно-зеленое сари***
с серебряной каймой –
в самый раз для подростка.
Я надевала эти атласно-шелковые одежды
и смотрелась в гостях чужаком.
Никогда не умела соответствовать очарованию
своей одежды –
вот и тосковала
по дениму с вельветом.
Наряд сжимал меня,
я прямо-таки горела,
не могла никуда деться от жары,
полуангличанка,
не то что тетушка Джамила.
Я хотела забрать родительскую лампу из верблюжьей кожи –
включить её в спальне,
раздумывать о жестокости
и превращении
верблюда в тень,
любоваться пятнами цвета,
похожими на витраж.
Моя мама лелеяла свои украшения –
филигранные бусы из индийского золота,
но однажды их украли из машины.
Подарки сияли у меня в шкафу.
А тётушки просили прислать им
кардиганы из Marks and Spencer.
Мой шальвар-камиз
не очень-то впечатлил школьных подруг,
они сидели как-то у меня на кровати, просили
показать, что я ношу по выходным.
Но я частенько поглядывала в зеркальце,
пыталась ненароком мелькнуть
в миниатюрных
стеклянных кружочках, припомнить историю
о том, как мы трое
приплыли в Англию.
Из-за потницы я весь путь ревела.
Потом я оказалась в детской кроватке
в столовой у моей английской бабушки,
сижу там одна,
играю с оловянным корабликом.
Я представляю место своего рождения
по фотографиям из пятидесятых.
Когда я повзрослела,
там начались беспорядки, надтреснутая земля
пульсировала в новостных заголовках.
Порой я вижу Лахор –
там мои тётушки в тенистых комнатах,
скрытые от мужского глаза,
раскладывают подарки,
оборачивают бумагой.
А ещё там попрошайки, девочки-уборщицы
и среди них я –
с непонятной национальностью,
таращусь в резные узоры
Шалимарских садов.
* Традиционная восточная одежда, сочетающая в себе шальвары (брюки) и камиз (рубаха).
** Оттенок синего, смесь синего с лиловым.
*** Традиционная индийская женская одежда.
Рыба
Я завидовал жене с её ночными видениями.
Всякий раз она гордо лежала на кровати,
как пухлая, переливающаяся рыба,
и просила меня их растолковать.
Иногда ночью мне удавалось выловить
и собственный сон, сосредоточиться,
забросить сети в его иссиня-черные воды.
Как-то я выложил улов на мятую простынь.
Теперь у нас было целых две рыбы, обе
бесстыдно ворочали ртами друг с дружкой –
рыбы-души, неуклюжие у нас в руках,
голодные, будто наша жизнь – горсть
кормовых крошек – скорей глотай.
Наши рыбы резво колотили хвостами,
и вскоре мы узрели, как сновидение
колышется между нами, ощущали,
как огромная рыбина шевелится, горюет,
радуется, растёт в животе у нашей жизни.
Двери
Заметил ссадины у нее на костяшках –
много стучала в закрытые двери.
Но если б открыли, ей было бы непросто
пройти внутрь – неловкость от чего-то
совсем для неё непривычного.
Несколько раз я умолял её сдаться.
Но всё же я восхищался женой –
упорность, яростная настойчивость.
Она усердно трудилась – где бы ни оказалась –
над умением слушать, оттачивала навык
денно и нощно
поскрипывая дальней дверью.
Сари
Из маминого живота
я подглядывала сквозь прозрачное отверстие.
Внешний мир был жарким и карим.
Все оттуда на меня посматривали –
папа, дедушка,
поваренок, уборщица,
бычок с острыми
лопатками,
даже местные политики.
А моя английская бабушка
брала телескоп
и глядела поверх континентов.
Потом все эти люди размотали сари.
Она распростерлась от Лахора до Хайдарабада,
колыхалась над Аравийским морем,
просвеченная звездами,
колеблемая воробьями и перепёлками.
Люди заправили её под дороги,
под изгибы ландшафта.
они меня долго кутали
да нашёптывали «Твое тело – твое государство».
Посттравматическое
Не сейчас сказал мозгу разум
Еще рано
И тот спрятался в амнезию
И время свернуло в клубок змееподобную
пыльную мозаику
скрепленную цементом
Время – кобра
вот-вот пустит
яд
Еще рано, еще рано
Но под натиском разум
стал ронять
капли киновари
Та женщина пихнула тебя в толпе –
ты мог бы провести свой кулак
как автобус
прямиком сквозь неё
Поговори с собой
Поговори с собой
Тебе не нужно ничего делать
Ожидаемо
все «отвали на хрен» изъяты из твоего рта
лавина
слов
Пока наконец ты всё не подчистишь
не приведёшь дом, свой клочок земли
хоть в какой-то порядок
потихоньку
Посадил цветок
что смотрит на солнце
теперь зовешь его
умозрительно
«тишина посреди бури»
«любовь к жизни»
Спящая рана
Тсс, не буди
спящую рану.
Лежит на багровой подушке,
красным на красном.
Рана-полоска в полдень.
Рана-полоска под вечер.
Пройдут века –
больше не краснеет,
продирает глаза,
пробует целоваться.
Русалка
(по мотивам Табиты Веверс)О людской любви
она ничего не знала.
Я тебе покажу, обещал он.
Но прежде тебе нужны ноги.
И он вытащил
ножик
с заострённым кончиком,
поднес к спелому изумрудному хвосту.
Она невольно затрепетала,
охваченная
дрожью от страха.
Прытко
сделал разрез
по всей длине мышечной ткани,
оголив кости в алом протоке.
Она притворилась мёртвой на камне
мёртвой у голубой лагуны,
мёртвой до кончиков разделенного хвоста.
Он навалился на неё, погрузился
в самую глубину.
Потом вскочил
на свои людские ноги.
Людская любовь, кричало море,
море у неё в голове.
Сон Европы
Она лежит на гладком белом полу,
мужебык устроился у неё между ног.
С величайшим усердием он рисует
всё, что видит – каждую мягкую деталь.
Не может остановиться.
Рисует спрятанную матку, яичники.
Девушке, говорит, нельзя хранить тайну.
Прихотливо движется его карандаш,
рога царапают воздух.
Вдруг он пятится.
Позади десять его двойников –
дюжие мужебыки рисуют на полу.
Как мир раскололся пополам
Так в ширину или в длину
случилась перебранка с экватором?
Искрилась ли изнутри ссадина?
Доподлинно известно:
была рука с одного края
и рука с другого,
мысль с одного края
и цыц с другого.
И люминесцентную слезу
носил на спине жук
вдоль-поперек
от края в краю.
Eine Kleine Nachtmusik*
(по мотивам Доротеи Таннинг)Можешь запереть двери, даже
заколотить воздух, но не сумеешь
ночью удержать дочек дома.
Не важно, сколько им лет –
три, четыре, шесть или семь –
смерч утащит их вниз по тропинке
и там растлит.
Звезды блеснут металлом у них в волосах.
Темень, густая, как тушь,
просочится под ночнушки.
Отправишься за ними следом –
обратишься камнем.
Потом намного позже полуночи
ветер забросит их обратно в прихожую,
внесет на лестничную площадку, где
на стенах облупилась зеленая краска.
Блузки у них распахнуты, как занавески
на узенькой детской груди.
Твои дочки выращивают во мгле
подсолнухи-исполины.
Их волосы вздымаются вверх
густыми кипарисами.
* «Маленькая ночная серенада» В. А. Моцарта.
Меньше, куда меньше
Он не мог связать
и двух слов
или даже одного
последнее что
он сказал
было «до встречи»
маховые перья
жилистые с волосками
и замкнутой бахромкой
звука
заточенного
во вздохе «до встречи»
два слова
дрейфуют
на тихом озере
которое там
для одной цели –
слушать последнее слово
и дать им
дрейфовать на глади
дальше еще
по озеру мысли
спокойствия
в кольце гор
простая фраза
взмывает
на высокий пик
где ее водрузят
как флаг
будет аккуратно
хранить слова
балансирующие
на незримой перемычке –
будто ребенок
он делает ударение
на каждом слове
сморщив лицо
и выставив
птичий клюв
никогда не было
двух связных слов
с такой дырой посредине
упакую заботы и беды*
свет к свету
приеду сегодня поздно
до встречи дроздёнок
до встречи
* Здесь и далее отсылки к песне Нины Симон «Bye-bye Blackbird».
Из поэмы «Во времена раздела»
Куда лучше
Автобусом?Куда лучше ковром-самолетом,
превосходно сотканным, цвета густой
крови, достаточно просторным,
чтоб поместилась целая семья,
отдельно, вдали
от любой угрозы,
странствовать резво
по неразделенному небу –
не в душном котелке,
а на свежем воздухе,
по последней зиме,
по ясному утру,
Неру машет им вслед,
а Джинна приветствует –
моя бабушка с горшками и кастрюлями,
с лампой в обнимку,
с тюками, набитыми одежками,
похожими на матрасы,
толкутся Ахмед и Ахтар,
Рахила, Джамила, Шехана,
малышки-сестрички,
тайная троица,
с именами вроде моего –
с «а» на конце, девчушки,
сидят по-турецки, фантазируют,
распутывают «привет» с «до свидания».
С тех пор
С тех пор
она слышала будто эхо
своим внутренним ухом, бесплотное,
как, в сущности, все голоса –
Берем его с собой, Шакира.
Он может ехать с нами.
У тебя и так полно детей –
четверо.
Во втором автобусе
еще есть места, иншааллах!*
В том многозначном моменте
было стыдное облегчение,
потому как в то время, пожалуй,
ребенок был обузой.
Как ей потом хотелось,
когда проходили недели,
месяцы, жизни,
переделать это «Берем его»,
повернуть обратно тяжелую,
ржавую стрелку часов –
Божьи часы в руках у Бога –
всегда на виду.
*
Попрощайся – часы тикают.
Не теряй времени.
Но с кем теперь прощаться –
с друзьями индусами, друзьями друзей?
Пересох поток.
*
Как это выговорить?
Было трудно сидеть в плетеном кресле
на старой веранде и попивать чай –
беседа сворачивалась,
как молоко для понедельного панира**.
Завтра нас не будет.
Риск уйти
и риск остаться
весят одинаково.
*
Трудно ли было проститься с домом?
Дом был ей второй кожей,
плотнее первой,
остров посреди глухого, бурного моря.
Она была замужем за его ежедневными ритмами –
готовка, уборка, молитва…
Оказавшись под угрозой,
дом хранил ошеломительное спокойствие.
*
И сама Лудхияна, старый город
и новый –
Гражданские линии с цветущими деревьями.
Христианская терапевтическая больница.
Суконные фабрики и храмы.
Соседские приветствия на улочках. Ее улочках.
Внутреннее кровотечение, а город
собрался воедино,
чтобы в последний раз попрощаться –
*
так и они будут ждать,
собравшись воедино
под индийским солнцем и мусульманским дождем,
под индийским солнцем и мусульманским дождем.
*
Часы были в порядке.
Часы тикали.
* Молитвенное восклицание, означающее «На то воля Аллаха», «Если Аллах пожелает».
** Сорт сыра, популярный в южно-азиатском регионе.
И куда теперь?
Пакистан! – ревела толпа.
Слава Пакистану! Да здравствует Пакистан!
Эта страна – ее страна.
Шаткая нация,
способная менять жизни
с внезапностью ветра над головой.
И Джинна – его фотографии были повсюду,
в газетах, на крошащихся стенах.
Джинна в своем элегантном западном костюме.
Статный, как Неру, размышляла она,
но худоват. Он болел –
говорили, он умирает.
Джинна, который некогда сомневался,
стал потом бороться за единение,
и теперь занимал высочайший пост
Отца нации
и предлагал
создать государство, где мы могли бы жить и дышать,
как свободные люди…
Мухаммад Али Джинна. И ее потерянный сын.
В свободный полдень, прогуливаясь,
она порой представляла их лица,
одно поверх другого.
*
Ее страна и другая. Граница
заманчиво закрыта.
Сначала было просто пересечь, не нужен паспорт.
Потом все труднее.
Извечно спорная граница.
Стихотворения публикуются с согласия издательства Bloodaxe Books.
Читать по теме:
Егор Львов. Моя новая огромная любовь не говорит по-французски
Prosodia публикует поэму без названия восемнадцатилетнего поэта из Москвы Егора Львова – она о стремлении к Истинной Любви в современном мире. Это внутренняя, несколько театральная жизнь ищущего человека, которую получилось просто «поймать на поэзии», как выражались лианозовцы.
«Взрослые» стихи Сапгира
20 ноября исполняется 95 лет со дня рождения Генриха Сапгира – сценариста "Союзмультфильма" и одного из самых оригинальных деятелей андеграундной советской поэзии. Prosodia публикует подборку его стихотворений, в которых ярко отразились «формалистские» эксперименты поэта и стремление деконструировать окружающую действительность.