Никита Бунтавской. Пух и прах

Чем это интересно

Стихи Бунтавского можно назвать пейзажной лирикой. Но в эти городские пейзажи даже случайно не попадают другие люди. Они то ли вымерли в результате какой-то катастрофы, то ли автору сейчас не до них. «Лицо трудящихся закрыто на засов». Поэт пытается разглядеть что-то человеческое в вороне, Луне, Солнце. Он и сам предстает в своих стихах как частица природы, и ему важно наладить коммуникацию (хотя бы одностороннюю) с другими ее составляющими. Место действия обозначено – это Питер. Но Питер без людей. Они не мешают автору выяснять отношения с «рассудительнейшим» духом, который, «возможно, глух и нем, и слеп» (так что на ответ можно не рассчитывать).

Справка об авторе

Никита Бунтавской родился в 1995 году в Уфе. В 17 лет переехал в Петербург, окончил СПбГУ. Учился в поэтической мастерской Дмитрия Воденникова при журнале «Вопросы литературы». Участник ведущих литературных фестивалей и семинаров. Лауреат всероссийского фестиваля «Мцыри–2019», лауреат (2 место) поэтической премии «Болдинская осень–2020». Публиковался в альманахах «Вслед за путеводною звездой» (2019), «Образ» (2020), сборниках «От Дьюи к Макаренко», «Земля героев и творцов», изданиях «Антология русской литературы XXI в.», «Сердцевина», «Я думаю, это от Бога...» в издательстве «Перископ», в журнале «ЛиФФт».



Белая ворона

Ты птицами больна, с деревьев хочешь слов
Немножечко содрать. Занервничает тополь:
Объявлена война погодных катастроф
И тополиха робкая роняет сухо вопль.

Летит листва долой. И ты, порой, летишь
Немного сонная. На улице опасно
Лететь вороне белой в мире мышц,
Железа и стекла, купюры и пластмассы.

Ворона белая никак не может стать
Вороной чёрною. И зябликом не сможет.
Ей с крыльями так трудно совладать:
Их подрезать и красить надо всё же.

Но человеческие цепкие клешни
С крылом ворониным никак не перепутать.
И перьями тебя саму тошнит
Такими белыми, как сахарная пудра.

Распеться в человеческих костях
Тебе не хочется, не можешь. Не берётся
Вороньим голосом их нот. Тебе нельзя
Басить по-человечьи – Поперхнёшься.

Твоих расправленных на солнце белых крыл
Увидеть бы, застыв на перекрёстке.
И ждёт, любя, небесный твой акрил,
Когда с нагого тополя вспорхнёшь ты.



Лунное

Привет, Луна, давно тебя не видел.
За скопищем громоздких облаков,
Откушенная, кто тебя обидел?
Кусачий петербуржский едкий смог?
А я не смог – Задумчиво и грустно
Навязчивого взгляда опустить
С тебя сегодня ночью. Гулко хрустнул
Внутри меня мой голос взаперти,
И дрогнули надорванные связки.
Как кожа жёлтая сегодня хороша
Твоя. И марево, как в сказке,
Как будто я на небо надышал
Холодное. Подтаял неба студень,
По нёбушку проскальзывает март.
Твой свет, Луна, так бесконечно скуден,
Но всё же – свет, рассеивающий мрак.
Учи и нас: рассеянно приткнуться
Лицом к твоим засушливым морям,
Искусству через силу улыбнуться
Всепоглощающим теням.



Это я

Это я, это я по церквям и парадным лестницам
Всё искал, всё искал красоты и чудес. Не нашёл.
Это я, это я не гадал, что во мне поместятся
Изувер и художник с красным карандашом.

Это я, это я в коридорах и тёмных комнатах
Всё хотел, всё хотел бы гортензией расцвести.
Это я, это я, растекаясь по полу порохом,
До последнего не хотел искрить.

Это я, это я на сыром и промозглом воздухе
Всё глотал, всё глотал с неба звёзды, не мог дышать.
Это я, это я сам рожаю на белых простынях
Счастье пряничное прямо из-под ножа.

Это я, это я, разбазаривший дни и месяцы,
Всё плету, всё плету неразборчивость в ценный шёлк.
Это я, это я — тот, кто в детстве мечтал повеситься,
Но от края до крайности всё-таки не дошёл.



Подкожники

Уже не холодно, ещё не стало лучше.
Ненужный пасынок зимы почти ушёл.
Уже раскрылись почки сильно пьющих,
Ещё осадочек болезненно тяжёл.

И Солнце льётся, скалится, не греет,
Лицо трудящихся закрыто на засов.
Планета крутится, как люди, как умеет,
В своих кругах, но не за колбасой.

Цветут подкожники, когда под кожей пусто –
Своим тернистым яростным путём –
Кровят цветы, рождающие чувство,
Что есть весна, но ты здесь ни при чём.

Ростки подкожников всю зиму тихо зрели.
Под плотью тёплою скопился перегной.
Подкожники, насытясь, озверели
От гуттаперчивости смертной и земной.

Морозит ночь, кольнёт тщедушный стебель:
Ещё не жизнь, ещё дождись тепла.
И дохлый март, дожитый до апреля,
Уже отцвёл подкожником вчера.



Слышимость

Средь тишины я только биошум –
Частоты лжи, частицы зла и страха.
Я чувствую, как в горлышке першит
Валун, и чую жжёный сахар –

Слова горят в солёной тишине.
Как села пыль, как кончилась надежда:
Я слышу всё, что где-то пережил
Не на земле, а только между

Землёй и небом. Слышится весна,
Как рвётся нить, как плачет тихо мама.
Как страшно хочется
                              и просто страшно жить
Не навсегда. И слышно рядом

Все поступи, всё эхо, голос мой
Растёкся весь по гладким стенам ада.
Но может в тишине достичь небес
Немой, как будто так и надо.

Средь тишины я только ярость букв,
Дурная кровь и бедная молитва.
Я слышу безразличье облаков,
Их мерный стук
                 два миллиона литров

Притворных несолёных талых слёз –
Со мной не так. Отколоты ресницы,
Анютиными глазками во мрак
Им удалось истошно распуститься.



Пух и прах

Я там, где тополиный пух
Скрывает землю от зевак,
Где комары из белых рук
Крововино несут во мрак,

Где ласточек весёлый визг
Страшней и громче артогня,
Где Солнца хочет чёрствый диск
Поджечь меня.

Я там, где давятся к нутру
Неизречённые слова,
Где у людей мычит в углу
Беспозвоночная мечта.

Где даже смелый человек –
И тот урывками живёт,
Зато не страшен смертный грех
И Азатот.

Я там, где в праздничном дворце
Берут в заложники-мужья,
Где смесь улыбки на лице
И гладкоствольного ружья,

Где рассудительнейший дух,
Возможно, глух и нем, и слеп,
Я там, где тополиный пух,
Возможно, снег.