Павел Фрегатов. Больше открытого хочется скрытого

Чем это интересно

Поэзия Павла Фрегатова темна и изыскана, она создает густую сугубо языковую реальность, в которой много подробностей, мгновений, различий, проявляющихся и тут же бесследно исчезающих. Реальность кажется постоянно меняющей форму – и только оттенки, нюансы и сама речь способны выполнять роль скрепляющей этот мир субстанции. В то же время поэзия выражает одну из традиций петербургской поэзии – своим очевидным эстетизмом и связанной с ним театральностью. У поэзии в этом мире особые права – это она, как помянутый в финальном стихотворении подборки царь Мидас, покрывает все, чего касается, «патиной оцепененья», в результате чего «поэзия, словно эрозия, всюду себя выдаёт». То есть поэзия одновременно эстетизирует действительность и при этом как бы выключает ее из настоящего. 

Справка о Павле Фрегатове

Павел Васильевич Шлапаков (Павел Фрегатов) - родился в Самарканде (Узбекистан) в 1982 году. Там же окончил школу. Публиковал первые стихи в местных газетах. С 2000 года жил в Крыму, где с друзьями организовал поэтическую группу «Никому неизвестные поэты». Группа выступала в Коктебеле и Феодосии. В 2002 году переехал в Самару, поступил в Педагогический университет, филологический факультет. Создал с однокурсниками литературную газету при факультете. В 2007 году окончил университет и остался при нем в аспирантуре. Издал в Челябинске свой первый поэтический сборник «Ожесточение» (2007). Преподавал в университете, развивает свою школу альтернативной педагогики. Публиковался в журналах «Нева» и «Плавучий мост». В 2011 году переехал в Санкт-Петербург, где и живет. 


***

Из пригородов бьёт светом невечерним.
Непонятно, кто почувствовал это первым.
Пора, – говорит дерево, распрямляясь.
Аггелы идут, – шепчет старуха, отворяя дверь подъезда.
День не начался. Это иные звёзды.
Не для этого взора – зренье,
не для этого слуха – ухо.

Что теперь ты впустишь в свою 
расхристанную, негодующую, прогорклую речь?
Кто соберёт распавшиеся переборки,
обоюдоострым эхом вернётся в твоё полустёртое сердце?
Если что и удержится в руке слова,
то не то и не это; но даль их,
но отсвет, но приторный вкус
горечи обновленья.


***
                                                                                Юле 

Велеречивые (хочется сказать), но ни к кому не обращённые, 
вытравленные кровью паяльника на доске жесты поруганных существ.
Будто ты и я в бесперспективном мире, где не разобрать уже, 
что близко, что далеко; кто ещё скачет на заднем фоне, а кто исчез.
 
Скромные, преображённые точной рукой рисовальщика, поднимаемся к небу,
кругом бурелом деталей и пятен лиц. Девически запрокинута голова
прошлого – на левой створке. На правой – ослепительная звезда в зените,
мы стоим, держась за руки, среди птиц и детей на заросших травой островах.

В полустёршихся клеймах же – неувядший гротеск нашего с тобой лета 
от года 2011 – в бесконечность, но нестрого хронологически. В одном из них
засеребрится младенец: ты вскакиваешь ночью и рвёшься на крик – ещё не одета,
и пока добежишь – наша девочка в школу пойдёт, а, может быть, замуж.   

Морю, вставшему сколком базальта в глазу, теперь только снятся приливы.
Снегопад, или зренье шалит. Но сморгнуть, не разрушив пейзаж, не удастся.
Ты моргаешь – стрекозы трещат, разлетаясь, бьётся в злобе огромная рыба,
и свет, излучаемый фоном, не то чтобы меркнет… но внутрь переходит.


***
Пантеры и гепарды в зимнем Летнем саду.
Статуи пятятся, мягко переставляя ноги.

Какая-то девственная инаугурация тревоги:
обойдя все тронные залы по тонкому льду,

она сжимает скипетр раскидистого будущего,
блистательную державу подчинённых:
пажа-одиночество, камердинера-прошлое,
львиную долю ни к кому не обращённого.

Посреди лабиринтов-боскетов в чрезмерном плаще,
отороченном пурпуром или шерстистыми аспидами 
да василисками, как бы танцуя,

останавливается у самой реки, глядит на сизого левиафана,
как будто ложится с ним вместе на самое дно
сердца (смерти).


***

I
Мне нравится – время как лес стоит;
или оленем в лесу – рогами прошитые ветви –
не разобрать, не разъять – сито текста,
архитектура аллюзий. Лес как проза –
разросшийся прейскурант несбыточного.

Время – рана оленья, беспомощная сердцебитва.
Невинное, как олень, острым ухом дрожит –
и косящим взглядом отсчитывает убыванье.
Взора влажного как бы и нет: сетка сложная, наложенная на глаза,
ветка в винительном падеже, паденье,

осыпающиеся рога. Все звери падают в огонь,
он страстен в сером сентябре. Он сам в себе зарыт.
Как спичка мокрая чадит, встаёт хоралом хмурым.
Вот бревенчато, створчато, одержимо
лес плывёт, ливень льёт, хор орёт –

беспристрастное пламя финала. Из зала
пробираешься через себя – сначала сыном, потом отцом –
полупустой с полуженой – поверженной антистрофой –
не просто вечность, понятая узко, не просто шествие,
но грандиозный гул, переработанный канон пожаров.

II
Время как лес стоит, или оленем в лесу.
Исцарапанное светоносное 
лицо как закат плывёт.
Бережно возносишь чаши ладоней,
будто к водопаду несбывшегося,
покрывающему осторожный клёкот в висках.

Лес как занавес, застилающая слеза;
сонный колокол между ветвей;
нескончаемая гроза. Кроны в крови
в стороны отрешены, будто ничего не случилось.
Там – мелькающий кинематограф заката,

там – как будто идёт небогатая жизнь без конца.
Тут – уставший олень с заплетёнными в ветви рогами:
будто шьют на зрачке: усложняется и дробится –
в слепоту почти, чересполосицу, ситец.
Лес, по которому пробираешься сам из себя.

Лес становится гуще. Олень повис на рогах.
Будто бы пятый акт – когда из-за тяжких кулис
непростительно и победоносно прорывается резонёр –
по местам всё расставить, но дирижёр
вдруг роняет лицо – лес смычков застывает в зените.

***
Никогда ещё, слышишь, не приходила так поздно
весна. Лёгкие перья несут нелёгкое небо.
Ниоткуда томящаяся по себе, набухшая песня
пришла. Говорит: неоткуда брать бирюзовое счастье вдоха. 
Восемь месяцев краха, хотя это можно
и подъёмом назвать. 

Никогда ещё не хотелось так сильно 
присутствия. 
Арфа в снегу или в пепле, и, кажется, кто-то играет.
Больше открытого хочется скрытого. Все мы 
звукоподобны, ходим с глазами в себя:
даже тихая оторопь – здесь – арамейская летопись горя,
но дароносица с чудом и к самым глухим плывёт.


***
Всё поэзия и всё не поэзия.
Леденец слова во рту и окоём, преломленный в ритме.
Прихотливый, изнеженный ангел озарений опять со мной.

Окликни, вставь меня в силу свою, прогуди и раздайся
по всем углам здания тела моего, да́руй
обновлённый трепет и лёгкую смерть в олове немоты.

Зачерпни меня праздной ладонью пресуществления,
воздвигни, чтобы опять
трястись и выгорать,

расшатывать стены, раскачивать маховик слов,
соловьём зайтись в зелени голоса, бьющей горлом,
нанести себе непоправимый урон.

Ибо, как царь Мидас, чего б ни коснулся,
покрывается патиной оцепененья.
Поэзия, словно эрозия, всюду себя выдаёт.