Павел Зальцман: поэт на грани катастрофы

20 декабря исполняется 35 лет со дня смерти Павла Зальцмана – поэта, писателя, художника, чье литературное наследие пришло к читателю сравнительно недавно, в начале 2000-х годов. Prosodia сделала подборку стихотворений, дающую представление о яркой самобытности Зальцмана.

Белаш Катерина

Портрет поэта  художника Павла Зальцмана | Просодия

Павел Яковлевич Зальцман родился 2 января 1912 года в Кишиневе. В 1925 году, после долгих скитаний (Одесса, Брянск, Рыбница), Зальцманы переезжают в Ленинград. В 1929 году произошло судьбоносное для Павла Яковлевича событие – знакомство с художником Павлом Филоновым, который оказал влияние не только на Зальцмана-художника, но и на Зальцмана-писателя. Именно Филонову он показал первые главы романа «Щенки»; о своих впечатлениях от прочитанного он оставил запись: «У Зальцмана удивительно острая наблюдательность и гигантская инициатива, но вещь полудетская, сырая, "первый слой". Отдельные куски его работы – например, дождь на лужайке у сибирской тайги под Минусинском, где он был на съемке "Анненковщины" с кинорежиссером Берсеневым, – почти удивляют».


Пребывание в кружке Филонова подарило Зальцману еще одно важное знакомство – с обэриутами (с Даниилом Хармсом Зальцмана познакомили художницы, ученицы Филонова Алиса Порет и Татьяна Глебова). Поэт посещает обэриутские чтения, а с Николаем Олейниковым даже работает над созданием фильма «На отдыхе». Поэзия членов ОБЭРИУ оказала большое влияние на Зальцмана-литератора.


С 1928 года Зальцман работает на киностудиях («Белгоскино», «Ленфильм») сначала в качестве декоратора, затем – художника-постановщика. С этой работой связаны частые командировки и, конечно же, расширение круга знакомств: Зальцман участвовал в создании фильмов братьев Васильевых, Александра Иванова, Леонида Трауберга и др.


Когда началась Великая отечественная война, семья Зальцманов была в Ленинграде. Тяжелое время блокады и сопутствующих ей голода и холода нашли свое отражение не только в стихах Зальцмана тех лет, но и в главах романа «Щенки», которые были написаны значительно позже. В 1941 году от голода умерли родители писателя. Дочь и жена остались живы благодаря пайкам, которые выдавали Зальцману сначала на киностудии, а затем – в профилактории, куда его поместили в крайней степени истощения.


Летом 1942 года Зальцмана как работника «Ленфильма» и его семью наконец эвакуируют – в Алма-Ату (Казахстан). Здесь до конца войны он работает художником-постановщиком ЦОКСа (Центральной Объединенной киностудии). С Казахстаном будет связана дальнейшая судьба Зальцмана: на «Казахфильме» он принял участие в создании 22 картин, с 1954 года – главный художник этой киностудии. Помимо этого, с конца 1940-х Зальцман преподает историю искусств в университетах Алма-Аты и на режиссерских курсах.


Павел Зальцман умер 20 декабря 1985 года от последствий инфаркта. При жизни он исключал возможность издания своих стихов или прозы. Творчество Зальцмана-литератора, яркого представителя русского модернизма и авангарда, только начинает приходить к широкому читателю и, безусловно, заслуживает детального изучения и глубокого осмысления.

 

0из 0

1. «Ночь»: поэзия художника

Ночь (из цикла «Дождь»)

 

Окутал дождь. Затопленный булыжник.

Мы заперты в бочонках тусклых улиц,

И в желтизне приподнятого неба

Отражена нахмуренность закут.

Мы наблюдаем с жадностью прохожих –

Они от нас скрываются, сутулясь.

Мы припадаем к выщербленным стенам.

Ночь выжата, и мы в ее соку.


Раздавленные сыростью известки,

Недвижны покоробленные стены.

Привлекшие нас темнотою сваи

Едва шипят, как илистая пена,

И вдруг, пустой и глянцевой полоской,

За поворотом, как всегда бывает,

Сливаясь в цепь из булькающих капель,

Стекает вниз холодная вода.


Но через дождь пока что серый скальпель

По горизонту ползшего рассвета

К ночной одежде, скомканной и спящей,

Метнулся с крыш и с кожею содрал.

Глаза открыл и ставнями заклекал

Промытый утром город. После этого

В пузырчатой и лопавшейся чаще

Сгорела и рассыпалась заря.

(10 апреля 1929, Ленинград)

 

Существует феномен «прозы поэта», когда «поэтическая закалка» оставляет свой особый след на стилистике прозы (вспомним, к примеру, Осипа Мандельштама или Марину Цветаеву). В случае с Павлом Зальцманом мы имеем дело как минимум с тремя ипостасями: художник, поэт и прозаик. Живопись оказала большое влияние на словесное творчество поэта, и это можно наблюдать уже в его ранней лирике.

Образы «Ночи» визуализированы, они предельно осязаемы благодаря ряду сравнений и метафор («бочонки улиц», «сваи / Едва шипят, как илистая пена», «цепь капель»). Город оживает, становится полноправным героем стихотворения (урбанизм характерен для литературы этого периода). Зальцман по-художнически улавливает переход от ночи к рассвету: во второй строфе еще царит темнота, но в третьей строфе «скальпель рассвета» (еще один сочный образ!) – серый, приносящий в итоге «рассыпавшуюся зарю». И это не яркое весеннее утро, играющее красками, а утро полутонов, наступившее после долгого ночного дождя.

Можно, конечно, пойти дальше и предположить, что в этом цикле уже просматривается влияние аналитического искусства Филонова (с ним Зальцман познакомился в 1929 году, однако точная дата неизвестна). В основе написания картины, согласно филоновской концепции, лежат принципы органического роста и «сделанности»: все начинается с атома, с точки и затем, «вырастая», превращается в полноценное изображение. «Ночь» также начинается с условной точки – булыжника, и затем, через ряд приращиваемых деталей (прохожие, стены, сваи и т.д.) картина разворачивается до масштабов целого города, над которым «рассыпается заря».

2. «Молитва петуха»: на «постобэриутском» языке

Молитва петуха


Саки лёки лёк лёк

Не твори мне смерти.

Смердь твор в глубину

Не залей водой. Потону

Леденея. Ни кружки. Крошки.

Крышка. Болт.

Петушка на хворост.

Что за хвост? – Не вырос.

Так зачем же меня

Выудили с неба

Если здесь для меня

Не хватает хлеба?

Выпусти меня, дорогая тётя,

Я слезами обольюсь,

Помолюсь

За тебя и за всё твоё семейство

– Не большое беспокойство.

(зима 1933)

 

Зальцман был очень заинтересован творчеством обэриутов, ходил на их чтения и был знаком с представителями этой группы. Даниила Хармса, наравне с Павлом Филоновым, считал одним из своих учителей. В поэзии Зальцмана 1930-х годов особенно сильно чувствуется влияние чинарей, и именно поэтому его иногда называют «постобэриутом». Поэту также свойственны искания в плане словотворчества, однако, в отличие от Хлебникова или обэриутов, они не являются самоцелью, а наделены конструктивной ролью. По мнению Петра Казарновского, заумь у Зальцмана «выступает строго функциональной, сигнализирующей переход, перелет из привычного в непознанное».

«Молитва петуха», по сути, представляет собой слезные просьбы птицы не убивать ее. Заумная лексика начала стихотворения, очевидно, представляет собой звукоподражания «языку» петуха. Строку «Смердь твор в глубину» следует понимать в контекстуальном окружении других строк: «творить смерть в глубину» = топить. Кроме того, видна звуковая игра («Ни кружки. Крошки. / Крышка»), на которую накладывается игра семантическая (обычно: «ни крошки»).

Зачем же нужны эти средства и какова их функция? Мир этого стихотворения как будто делится на две половины: мир «дорогой тети», который маркирован вполне бытовыми репликами («Не большое беспокойство») и непознанный, «нездешний» мир птицы, инаковость которого подчеркивается как раз необычной лексикой и языковой игрой. Однако мир этого петуха проникнут каким-то апокалиптическим ужасом, выраженном в крике: «Так зачем же меня / Выудили с неба / Если здесь для меня / Не хватает хлеба?» Это также сближает поэтику Зальцмана с обэриутской: за реальностью (обычной бытовой ситуацией, как в сюжете «Молитвы петуха») зачастую скрывается нечто, вызывающее экзистенциальный ужас. А выявляется это с помощью гротеска и абсурда (в данном тексте – через причитания молящегося петуха).

Это стихотворение звучит особенно страшно, если рассматривать его в контексте блокадной лирики Зальцмана. Строки про нехватку хлеба перестают казаться частью игры и приобретают трагический оттенок.

 

3. Псалом I: нарастающая ярость Иова

Псалом I

 

Сколько неизбежных снов

Выметает вечер,

Столько неизвестных слов

На языке у ночи.


Я устал благословлять

Счастливые обманы,

В стенки влипать и холодеть,

И зажимать ей карманы.


Всех карманов не зажмешь –

Она в жилетном носит нож.

Как быть? Что делать? Как спастись?

Услышь меня и отзовись!


Мне отвечает беззвучный голос:

«Бессмысленно не падет твой волос».

О, голос тайный, безголосый,

Ведь это важные вопросы!

(22 августа 1940, поезд из Бернгардовки в Ленинград)

 

Это первое стихотворение из тринадцати в цикле «Псалмы», который Зальцман писал с 1940-го по 1951-й годы.

В первую очередь, интересно, как Зальцман работает с жанром. Псалом (ивр. «славословие») – жанр, предполагающий собой восхваление Бога, выражение ему своего благодарения. Поэт кардинально переосмысляет его: в тексте нет ни благодарности, ни тем более восхваления. Напротив, лирический герой Зальцмана «устал благословлять», в третьей строфе его сетования доходят до череды исступленных вопросов и повелительного «Услышь меня и отзовись!» (в приказном тоне с Богом уж точно не говорят).

Интереснее всего последняя строфа. Голос, который вроде бы дает герою ответ («Бессмысленно не падет твой волос»), сопровождают оксюморонные эпитеты «беззвучный» и «безголосый». И ироничное восклицание героя в конце (вновь из области работы с жанром: сакральные тексты не терпят иронии!) также намекает на некую тишину в ответ. Парадокс в том, что подобные шаблонные ответы – всем известные библейские истины – больше не устраивают героя, он устал от «счастливых обманов» холодных по сути слов, которые уже не приносят ни утешения, ни надежды.

Можно провести параллель между историей лирического героя и библейским сюжетом об Иове: во второй и третьей строфах герой Зальцмана через ряд метафор рассказывает о своих злоключениях и в отчаянии обращается к Богу. Однако, в отличие от Иова, после ответа Господа он не «полагал руку на уста свои» и этого ответа не принял. Герой более позднего стихотворения «Нет, я не знаю Иова…» (1942) отождествляет себя с Иовом, однако имеет в виду лишь ту часть истории, которая связана со злоключениями библейского персонажа:


         * * *

Нет, я не знаю Иова

И других.

Я и сам живу,

Я и сам Иов.

Я не воскресал, как Лазарь,

И Бог мне не отец.

Я, как он, из гроба не вылазил,

И до сих пор мертвец.

Протест, обнаруживающий себя в «Псалме I», впоследствии будет нарастать и ярко проявится в последующих стихотворениях цикла.

 

4. Застольный гимн лещу: мнимый пир во время блокады

Застольный гимн лещу

 

Золотой, высокопробный лещ,

Вознесенный над голодным миром,

Это ювелирнейшая вещь,

Налитая до краев бесценным жиром!


Чья прозрачней чешуя

И острей чеканка?

Твоя, твоя!

Ты даже слишком тонкий.

 

Твой жир, впитавший хвойный дым,

Как янтарь висит по порам.

Мы хотим его, хотим,

Чтоб согреться животворным жаром.

 

А чьи глаза, а чьи еще глаза

С продернутым сквозь них шпагатом

Висят, как пьяная роса

На бокале круглоротом!

 

Мы пьем беззвучные слова

С благоговеньем жалобным и пылким,

И у нас темнеет голова,

Задранная к вожделенным полкам.

 

Возношу к тебе мольбы и лесть.

Плавающий над погибшим миром,

Научи меня, копченый лещ,

Как мне стать счастливым вором.

(29-30 мая 1942, Ленинград, Николаевская, 73)

 

В этом стихотворении, в отличие от предыдущего, как раз можно усмотреть жанровые черты псалма: восхищение лещом, преклонение перед ним, порой доходящее до экстаза, вполне сопоставимо с религиозными славословиями. Лещ становится неким идолом, к которому герой даже возносит «мольбы и лесть» (слово «лесть», кстати, можно рассматривать в контексте зальцмановского переосмысления псалма).
 
Если бы мы не знали года написания этого «гимна», то он вполне мог бы восприниматься как забавное стихотворение, мастерски стилизованное под высокие жанры. Однако под текстом стоит четкая датировка, и относится она ко времени блокады Ленинграда. По мнению дочери поэта, Лотты Зальцман, биографизм является «существенной компонентой литературного творчества Зальцмана». С этим связан и его принцип в литературе: «Чтобы писать, мне нужно видеть». К сожалению, блокада позволила поэту увидеть слишком многое… В первую зиму умерли его родители, а сам поэт вместе с женой и маленькой дочерью постоянно находились на грани жизни и смерти. Тем не менее даже в этот тяжелый период Зальцман не оставлял творчества.

«Застольный гимн лещу», безусловно, навеян голодом, царившем в блокадном Ленинграде. В краткой биографии Зальцмана приводится пересказ воспоминаний его жены о том периоде: «Роза Зальцман говорила, что он был близок к помешательству, вспоминала, как ночью он начинал описывать приготовление еды и накрытые пиршественные столы». Так, в стихотворении гимническая стилистика соседствует с помешательством голодного человека, в красках описывающего желаемое и мечтающего стать «счастливым вором».

Предельная реалистичность описания леща – рассмотрено все, от глаз до мелких чешуек! – переплетается с абсурдом жизни. В этом стихотворении просматривается связь с поэтикой обэриутов. Полина Барскова замечает: «Обэриутская сюрреальность это не сверхреальность, а неизмененность сознания, скажем, Хармса, который просто регистрирует абсолютное изменение порядка вещей вокруг». В тексте зафиксирована логика этого абсурда: взгляд на леща не как на рыбу, обычное средство пропитания, а как на некое божество. И что самое страшное, этот взгляд – не выдумка автора, а пугающая реальность блокадного апокалипсиса.

Тема голода станет одной из ключевых тем в творчестве писателя и ярко проявится, например, в романе «Щенки». Зальцман стал одним из ярких поэтов блокады; его стихи вошли в известную двуязычную антологию Written in the Dark. Five Poets in the Siege of Leningrad (Ugly Duckling Presse, 2016), составленную Полиной Барсковой.

5. Псалом VII: бунт и отповедь

Псалом VII

 

Сам ты, Боже, наполняешь

Нечистотами свой храм-с,

Сам ты, Боже, убиваешь

Таких как Филонов и Хармс.

 

Мы, конечно, бываем жестоки,

Так как очень любим жить,

Но наши вялые пороки

Подымает твоя же плеть.

 

Ты утишил бы наши печали

Справедливостью отца,

Но мы знаем ее с начала,

К сожалению, до конца.

 

И когда сойдутся тени

По трубе на Страшный суд,

Мы пошлем тебя к едрене фене,

Гороховый шут.

(25 января 1943, Алма-Ата, гостиница «Дом Советов»)

 

Стоит привести еще один псалом, чтобы показать, с какой стремительностью развивается тема отношений между Богом и человеком, поднятая поэтом в первом стихотворении цикла.

«Псалом VII» написан через несколько месяцев после эвакуации семьи Зальцманов в Казахстан. Конечно, они были вдалеке от блокадных ужасов, однако с переездом злоключения не закончились: нехватка продовольствия и бытовая неустроенность все так же были насущными проблемами. Из краткой биографии поэта: «Все возможные места для размещения были уже забиты, и Зальцманам досталось место под роялем в большом репетиционном зале. Потом они переместились к порогу бывшего мужского писсуара»; «Дистрофия оставляла медленно. Жидкие похлебки из отрубей, которые выдавались по талонам в нескольких столовых, помогали мало». И все это – на фоне напряженной многочасовой работы: в это время в Казахстан были эвакуированы киностудии, не прекращавшими съемки фильмов (в основном – о войне).

В стихотворении просматривается и еще один биографический пласт – судьбы Павла Филонова и Даниила Хармса, самых значимых для Зальцмана личностей. Оба умерли от истощения в блокадном Ленинграде: Филонов – 3 декабря 1941 года, Хармс – 2 февраля 1942 года. Кроме того, время написания «Псалма» совпадает с работой Зальцмана над воспоминаниями о блокаде. В них была и такая запись: «Мы все часами простаивали у печки, какими-то остатками сознания устремляясь к концу этого, мы еще не переставали надеяться. Мама говорила: только бы еще раз поесть вареной картошки, ты, гнида Господи Боже, который не дал этого, я б тебе вбивала эту картошку в твою глотку, пока бы у тебя горло и твоя зверская морда не расселись».

На этом фоне лирический герой поднимает настоящий бунт, обвиняя Бога в убийствах не просто своих друзей, но гениев и читая ему настоящую отповедь. Примечательно, что при этом герой не испытывает жалости и снисхождения ни к самому себе, ни к другим людям, не отрицая порочность человеческой натуры: «Мы, конечно, бываем жестоки, / Так как очень любим жить». «Псалом» переполнен едкой иронией, которая ярче всего проявилась в третьей строфе: героем нещадно высмеивается «справедливость отца», который, по логике вещей, всем должен раздать по заслугам. Но раз этого не произошло, то какой-либо смысл теряет и Страшный суд. И фигура Бога, десакрализованная на земле, не будет «реабилитирована» и на небесах: «Мы пошлем тебя к едрене фене, / Гороховый шут». 

6. Стихи становятся короче: поэтическая усталость Зальцмана

             * * *

Стихи становятся короче.

Пробегав день,

Их можно лаять – дело к ночи,

И лаять лень.

 

Стихи лепечут поквартально, –

Строфа – квартал,

Так, совершенно машинально,

Шел, – бормотал.

 

Все плевое, пустое дело

Ценою в грош;

Ну, прилетело, улетело –

И не найдешь.

 

А то, что слаще и дороже,

Всех этих благ,

Обтянутое нежной кожей, –

Поди и ляг.

 

А что стихи – стихи редиска,

Изжога, лук.

Стихи кропаются из риска,

Стихи – испуг.

 

Так, иногда залаешь к ночи

В своем углу…

Стихи становятся короче,

Нет, я не лгу.

(ноябрь 1952)

 

В 1950-е – 1960-е годы Зальцман довольно редко пишет стихи. Возможно, это связано с усталостью от мысли, что участь его литературного творчества – ящик стола и узкий круг близких людей.

В этом стихотворении мы не найдем ни постобэриутских экспериментов, ни ярости блокадной лирики (хотя последняя все же будет время от времени встречаться в поздних стихах). Однако оно примечательно тем, что в нем перед читателем предстает лирический герой, которого можно отождествить с автором. Даже в блокадных текстах Зальцмана не всегда можно было говорить о таком равенстве: поэт часто скрывался под масками отстраненного очевидца или «обобщенного» человека той эпохи. Здесь же в рамках традиционной темы поэта и поэзии явно просматривается отношение самого Зальцмана к творчеству. «Стихи кропаются из риска, / Стихи – испуг» – именно так и воспринимал свое литературное наследие писатель: оно порождено испугом и может породить испуг.

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон
Александр Иванников. Блажен, кто рано обнищал

День рождения ростовского поэта Александра Иванникова (1955–2013) Prosodia отмечает подборкой его стихотворений, иллюстрирующих один из главных приемов поэта – переакцентуацию старых клише.

#Новые стихи #Современная поэзия
Владимир Берязев. Восторг погруженья в зияющий зев

Prosodia публикует новые стихи новосибирского поэта Владимира Берязева — в них всякий раз заново разыгрываются отношения человека со всем миропорядком сразу.