Саша Дагдейл. Где-то темная энергия швыряет монетки

Проект реализуется в рамках программы UK-Russia Creative Bridge 2020 – 2021, организованной Отделом культуры и образования Посольства Великобритании в Москве при поддержке Министерства иностранных дел и международного развития. С проектом целиком можно ознакомиться на странице проекта.

О Саше Дагдейл

Саша Дагдейл (Sasha Dugdale, р. 1974) – британская поэтесса, драматург и переводчик с русского языка. В 1995 – 2000 годах работала в российском отделении British Council. В 2012 – 2017 выступала редактором литературного журнала «Современная переводная поэзия» (Modern Poetry in Translation). Автор шести поэтических книг, последняя из которых, «Деформации» (Deformations, 2020), включена в короткий список Премии Т. С. Элиота. Лауреат Forward Prize за стихотворение «Радость» из одноименной книги (Joy, 2016). Лауреат премии Английского ПЕН-клуба за перевод книги стихов Марии Степановой «Война зверей и животных» (The War of the Beasts and Animals, 2021).

Саша Дагдейл использует довольно обширный поэтический инструментарий. В ее книгах встречается и свободный, и регулярный (в том числе рифмованный) стих, обилие многослойных интертекстуальных отсылок – вплоть до коллажирования и смешивания различных источников. В этом смысле Дагдейл находится в постоянном переключении речевых регистров, пряча свой голос среди толпы чужих или, возможно, маскируя его под вымышленный.

Персонажи в поэтическом мире Дагдейл

Поэтический мир Саши Дагдейл преимущественно сюжетен и зачастую балансирует между обыденной реалистичностью и художественно-мифологическим материалом. Прямолинейное высказывание сменяется иносказанием, а реальные события соседствуют с заимствованными из литературы. Соответственно периодически меняется форма и интонация повествования, конструируются лирические монологи, проговариваемые различными персонажами. 

Каких-то из них мы опознаем по культурно-речевому контексту (как Одиссея, Навсикаю и прочих персонажей Троянского цикла), какие-то существуют самостоятельно, без претекста, но ощутимо различаются между собой. Эти персонажи, как правило, имеют мифологические либо историко-литературные корни, но зачастую помещаются в неорганичную для них среду. Так, фантастическое существо лишается особых способностей и низводится до обыкновенного человека, а мифологический персонаж приобретает черты, ему исконно несвойственные. Другая особенность персонажей Дагдейл – их нарочитая обыкновенность. Таким образом достигается театральный эффект дистанцирования в духе Брехта, благодаря которому мы изначально понимаем, что перед нами спектакль, мы видим персонажей в гриме среди декораций.

Так, хитроумный Одиссей предстает военным преступником и обращается к толпе с пылкой и жестокой речью, напоминающей выступление какого-нибудь диктатора. В другом тексте он же может оказаться запутавшимся во сне странником, не вполне понимающим, нужно ли ему домой или нет. Подобным же образом Дагдейл работает с персонажами бога и ангелов, которые лишаются своего религиозного содержания и демонстративно очеловечиваются.

Автор в толпе рассказчиков

Где-то в толпе рассказчиков и персонажей обитает голос, принадлежащий автору или наиболее приближенный к нему. Но он не авторитарен, а звучит наряду с прочими, лишая высказывание универсальности и подчеркивая свою субъективность. 

В основе этой поэзии (кому бы не принадлежал монолог) лежит переосмысление прошлого и его историко-мифологической ткани. Поэтому особое значение приобретают предметы искусства и быта – мир вещей и оттенков цвета, где обитает память. Здесь наряду с травестированным спектаклем существует вполне реальная, осязаемая ежечасная жизнь, содержание которой не сохранить иначе, чем закрепив где-то о ней сведения.

Таким образом, частный сюжет у Дагдейл становится маленьким фрагментом некоей большой последовательности событий, каждое из которых подвержено распаду. Литература, живопись и – шире – искусство долговечнее живого существа и его сиюминутных переживаний. А встраивание своего опыта в череду чужих голосов позволяет стать частью текста, запечатлеться внутри времени.

«Деформации» тела и психики

Многое в поэтических книгах Дагдейл построено на принципах дистанцирования и встраивания авторского высказывания в скопление посторонних голосов. Особенно ощутимы эти принципы в ее последней на данный момент книге «Деформации».

Первая часть опирается на материал дневников скульптора Эрика Гилла, где его прямая речь смешана с авторской, вторая представляет собой собрание разнородных интонаций, а третья – фрагментированную рефлексию по мотивам «Одиссеи». Все компоненты складываются в единую прихотливую структуру, где каждый элемент самостоятелен, но не замещает собой другие, а лирический субъект растворен во множестве проявлений.

Сквозной темой становится вынесенная в заглавие книги деформация: тела и психики (в связи с Гиллом); мифологемы, смешанной с бытовой реальностью (фрагментирование и переосмысление «Одиссеи»); деформация памяти, восприятия, вещей и представления о них (вторая часть). Сам по себе жизненный цикл, рассудочные процессы, рефлексия о собственном прошлом, переосмысление цвета и предметного пространства – все подвергается деформации, и книга Дагдейл представляет собой свод рассуждений об этих процессах.

Ниже приводятся стихотворения из второй и третьей частей этой книги.

Избранные стихотворения Саши Дагдейл

Мыс

Кое-где воскотелая трава вяжет песок…

Машина с громкоговорителем неспешно проползает к дальнему причалу

и бекасовый клин в испуге взмывает над берегом:

Король цирка возвращается в последний раз!

Последнее выступление сезона – прямо сегодня!

Его старая спецовка висит как призрак за дверью

я ведь довольно импульсивна, могу отменить завершенное

подвязать старую бечевку новой, поэтому когда он пришел ко мне во сне

и попросил вернуться я удивилась

когда сама отвергла его в последний раз

налила себе сиротливый стакан морской воды

и припомнила ему о том как мы увидели старую посудину его тела

которое нельзя было больше использовать по назначению

нельзя было переработать или скрепить

как струну, бутылочные стеклышки или плавучие коряги.

Все здесь воняет им, а при жизни от него пахло железной дорогой

моющим средством, пригородной электричкой. Песок, соль,

бережливость, прелые щепки, упертость:

огромная куча дров, потертые подлатанные инструменты

с обрывками тряпки, масляными следами от пальцев,

мотки колючей проволоки перевязанные веревкой.

Я гуляю сегодня по опустелым древним дюнам

сентябрьская прохлада, дети покупают коробки

с карандашами, цирковые листовки занесены на год

береговым песком.

Что такое годы? Они длятся не дольше прилива.

Читаю их график, изучаю и кажется нахожу облегчение

в математической наглядности воды

в том как мало-помалу она подкрадывается к нам,

еще метров десять и окатит задний двор.

У ностальгии последнее выступление там, где она горит

издавая едкий запах. Подкинь охапку сожалений, они распалят

чудное пламя будто от резины, пластикового контейнера

или бытовой химии, булькающей, выкипая.

Мои пальцы пахнут как его пальцы.

Темная материя

Содержимое музея было перевезено в бункер

и затем утеряно. На старых фото видно что пропало –

пара черно-белых Старых мастеров, снятых издалека,

зернистое изображение сгорбленной статуи перед перевозкой,

утраченный королевский убор в футляре из древнего бархата.

Тяга поспекулировать на их дальнейшей судьбе нынче утихла:

отправленные по морю в мешках или наглухо заваленные

булыжниками, руинами умирающего города. Случайность

ведет во тьму, где завершаются оставшиеся девять десятых

людских стремлений. Знакомый мир ширится, но тот,

что мы похоронили, нарастает быстрее. Его статуарность полнит

вселенную зеркальными стенами, песнями с бесшумным эхо,

и путаются среди звезд тысячи поэтов, чьи лица проломлены

под грунтом боевых полей. Пока мы ищем совершенный

звук, строку, божественную форму, помните

о восковых дощечках, свитках на дворцовых стенах,

вдавленных в породу, помните, как плавится фарфор,

помните, что у наших дел есть что-то предшествующее

и незавершенное. Где-то темная энергия

швыряет монетки изнутри забытых цивилизаций

в музыкальный автомат, величиной больше солнца.

Четки на песке

Скажем, четки для Марии, Хуаны и Гуадалупы,

еще для Рикардо, Хорхе, Хавьера и Карлоса,

особенно для Карлоса – сидел в мокрых штанах часами,

описался он или разревелся, так никто и не понял.

Было у него заветное желание. Что-то сахарно-дешевое,

ему не вспомнить, что – оно досталось другому мальчишке.

Ленты с четками вьются на песке, подобно змейкам,

какие-то постукивают, разбросанные по асфальту,

и только бог бесится, почему никто не может их пересчитать,

не может толком связать в молитву. Вы, говорит, чего, это ж

пятью десять, это ж как отжался-присел - и стал здоровее,

эй вы, бездуховные хамы. Где ж ваше упование и на кого?

Только всхлипывающий шум, бусины шлепают о лужицу,

хотя нет вокруг ни лужиц, ни бусин.

Ну вы чего, говорит бог, почесывая зад. Ребят, я купил вам четки,

а вы, неудачники, расшвыриваете их по пустыне. Ну-ка соберите,

говорит бог, ковыряясь в носу. Сложите себе в карманы.

Повелеваю вам, говорит бог. Порой, проигрывая битву,

получаешь какой-то хлам, изрекает бог и достает зеркальце.

Он уже потерял всякий интерес, вытащил перочинный ножик,

счищает жир из-под ногтей, вытирает грязное лезвие о свои волосы.

Пигмент

Я обращаюсь к желтому, когда борюсь со смертью

Шон Скалли

Я обращаюсь к красному, когда борюсь с бессонницей,

к синему, чтоб побороть зависимость, к зеленому,

чтоб напитаться одобрением. Полутона-оттенки

мне забираются под кожу. Сосково-розоватый палимпсест,

шалфей для менопаузы, для изнасилований темно-синий, серый

для намыленной веревки, сливочно-кремовый для детоубийств

охра пересказывает долгую историю антисемитизма,

когда она блестит и крошится, я вижу поле боя

нет, не красный, скорей лилово-черный смертный цвет,

воробьино-коричневый рассвет над полем,

мятно-зеленые клумбы, колотый кремень. Я обращаюсь

к золотому за отвращением и желанием: пустынная дорога

выстланная бараками – из золота, грязно-золотой мускус,

кукуруза – как золотые зубы, скошенная – бесплодный пепел

Уезжает поезд, я сажусь на набережной

смотрю как звезды цвета черного мундира сыплются на щебенку

Бой изгнания с индиго, марлево-белым, бардовой благодатью

зарубцевавшихся ран. Когда обращаюсь к желтому,

то это поблеклый цвет выживания, едкий,

разоренный и порой с зеленоватым оттенком,

граничащим с темнотой. Темнота – это гимн,

к которому я обращаюсь, когда борюсь со светом, когда

неяркий свет вытаскивает из своего нутра

кирпично-красный, помещая над городами, холмами,

и облака похожи на пыль, походящую

на дым

Военные преступления

Есть немало способов ограбить город, говорит Одиссей

если же город был осажден десять с лишним лет

его воля мягка словно мыло, разобщена, как хлопья сажи.

Спотыкается о солнечные площади его народ

где когда-то, годы назад, государство устраивало собрания

набивало грузовики немощными и чужестранцами.

Разумеется, теперь мертвые лежат

в братских могилах, что считается удачей

среди живых, которые бродят по берегам Леты

их книги оплеваны или сожжены, отобраны вещи и кров

они спят, закутавшись в тряпье, стекла в окнах побиты

извлекают холодный огонь из бумаги за неимением дров.

Но они хватаются за жизнь с напором паука

им нечего терять, кроме липкой нитки на ветке.

Сдадутся – стоит едва толкнуть стенку

великолепие города издалека – та же паутина

изорванная ветром. Особо нечем поживиться

троянские мужчины и женщины неотличимы

их армейским сапогам и грязным робам не сноситься

до семечка скукожились их человеческие инстинкты

и лгут, и бьются за еду, за каждую крупицу

воруют из карманов мертвецов объедки.

Ну что, штурмуем город, сажаем короля?

убедим в своем превосходстве дарами, зерном, вином?

Столпившись вокруг стратега, вопрошает греческий народ.

Одиссей мешкает. Едва ли стоит действовать в таком

духе, отвечает, боюсь, истина наша вот:

Мы ворвемся к ним, принесем бомбы и танки,

уничтожим мельчайший след человеческой жизни.

Оставим от Трои археологический слой, врытый

в первозданную почву зеленых холмов, призрак

с истребленным народом: пару бусин, глиняную урну

опаленные вещи из женской сумки.

Всякий, кто станет спорить, – круглый дурак

ведь им никогда не вернуться к нам

на берега, жаждать крови, убивать наших сыновей

мы проявили к ним милость, которой они

никогда не проявят к нам.

Близость

Как только ты вырыл из земли гнездышко с крошечными телами,

они, переплетенные, соприкоснулись с воздухом и стали разлагаться,

прижавшись друг к другу, как дети или любовники, все еще в пуху и перьях,

но только на это мгновение, уже угасающие, почти исчезнувшие вовсе,

они начали распадаться, как только рассеялась утренняя дымка,

солнце окрасило верхушки холмов, скрытая в притворстве пыль

теперь рассыпалась, я знаю, что ничего не имеет ни малейшего значения,

субстанции меняются, но все же какие-то формы трогают больше других,

существа в гнездышке, наглядная вероятность смерти. Наличие рта,

чтобы прижаться к чужому крылу, расправить крыло и укрыть кого-то

мешком плоти, которая дурачит меня, размягчает, причиняет мне боль,

вылепленную из любви к тому, чего нет, и даже хуже,

к тому, чего больше не будет, так, скорбь – двойное испарение,

поднимающееся над ложной близостью двух трупов,

уже распавшихся, целиком, вылущенный образ жизни и любви,

взаимосвязь, расколотая мертвецами, их сухими ладонями,

сбирающими воздух. Как бы то ни было, пусть дураки репетируют

до потери пульса. Трепет, когда прикосновение застигает нас врасплох,

ты несешь меня в постель, свернутую калачиком у тебя в руках,

все еще теплый ворох простыней, конечностей, волос.

Золотой век

Ребенок рожденный в предыдущем веке

несся по потокам своего детства

по фундуково-сливовым изгородям

а зимой в школьном классе прижимался к печке

Нежился летом на стогах сена

под закрытыми веками пятнышки солнца

слушал пронзительные песни жаворонков

балансировал между поркой и удовольствием

И кто же тогда был особенно важен?

родители казались подобием богов

началом и окончанием каждого дня

придавали форму каждому его году

Учитель постановивший, что ему следует

уйти, потому что его ждет судьба получше

чем у других; девчонка которую он бросил, ее лицо

все еще бледное увенчанное маргаритками

Какие-то вещи он держал при себе скажем

монетки, портреты и прочее

(патриотизм, воздержание, определенный тон)

но стряхнул с себя в барах и аудиториях

где судьба выбор или история сделали из него

человека с которым должно считаться, человеком

который придает людям форму

в стихах, и держит увенчанную музу

у себя в кармане. А потом я, его переводчица,

стояла однажды возле него на сцене

и он занял у меня немного денег

сказал что жена ничего ему не дает

и где же та награда, та самая награда

которую ему обещали все эти годы

пока судьба его подталкивала

в руки времени

Сон Одиссея

Одиссей провел день с парочкой в их квартире, в неоштукатуренной комнатке на одном из последних этажей. Там не было ни стульев, ни столов, только запах стряпни висел в воздухе.

Им захотелось преподнести ему прощальный подарок, но нечего было ему отдать. Они осмотрели комнатку и безнадежно покачали головами.

Им хотелось, чтобы он их покинул, но они не сказали ни слова. Он припомнил, что ему пора. Ему было пора давным-давно.

Им хотелось, чтобы он ушел, однако они в него вцепились. Он все время порывался уйти, вставал. Но они усаживали его обратно. Наконец, все между собой договорились, что время пришло.

Он вышел из многоэтажки, когда смеркалось. Сумерки на равнинах долго не задерживались, вскоре опускалась темно-синяя ночь. Где-то сновали мопеды, гудели машины. Людская толпа возвращалась по домам.

Он оказался на городской окраине, дорога возле многоэтажек была недостроена. Еще не совсем стемнело.

Багровое небо, тепло, гулкий воздух. Ему нужно было добраться до центра города, к рыночной площади, откуда отходили автобусы дальнего следования.

Одиссей знает, что ловить попутку опасно.

Смелость его немного покидает. Возвращаться поздно, они вряд ли ему теперь откроют.

Страшащимся веры нет, думает Одиссей, нет в них целостности. Страх навязан нам, он действует на тело, как раковая опухоль.

Он вспомнил, как он однажды бежал, а его правую руку схватило судорогой.

Он стоит бездвижно возле входа в многоэтажку.

Падение мятежных ангелов

Они не падали. Не было ни столпа из рук и ног,

ни ливня конечностей, ни вспышки плоти

вроде темнеющего над морем урагана –

Нет, они шли пешком. Вскинули на плечи рюкзаки,

зашнуровали ботинки, подтянули ремни.

В первоклассной походной одежде

флис да гетры, бесстрашные ангелы

сваливались с горных вершин

пробирались через завалы камней

перескакивали дорожки, заросли росянки, борозды

прыгали по откосам и косогорам

проникали в мир по тончайшим тропкам

грузом доставленным со звездных вершин

по лыжным трассам, контур

альпинистов на леднике

карабкались вприпрыжку

чудные ангелы по болотцу

скакали как люди с куста на кусток

пушицы, шлепались в грязь

на серафимские задницы, по приступкам, за калитки

задевали по дороге сланец на оградах сухой кладки,

выстроенных прежде чем мир узнал что значит падать

купались в горных озерах, дивясь

ягнятам, подремывая под соснами

шли ангельским путем.

И пока они спали свое «до тех пор как»

ноги у них продолжали идти во сне, им снилось

право проезда по этим землям. Даже когда наступал день

с затекшими ногами, промоченными крыльями

они вскидывали рюкзаки, хватали фляги

и снова шли, шнуруя земли

бесконечными мелкими тропами, ведущими

(куда ангелы не боялись ступить)

вглубь долин, ползли по проходам

по светящимся тропам, заметные невооруженным

глазом, мужчина в очках, женщина

с картой в руках. Ангелы, вторгавшиеся в мир

изо дня в день, ангелы, утратившие милость

и падшие в горные ручьи,

простите нам наше неумение

мечтать, мы позабыли,

что такое мятеж.

Стихотворения публикуются с согласия издательства Carcanet Press.