Сусанна Мар: первый и единственный сборник

Чем это интересно

В сборник «АБЕМ» вошло 19 стихотворений, написанных в 1920 – 1922 годах. Название книги, как и псевдоним поэтессы, трактуется неоднозначно. С одной стороны, его можно расшифровать как «Анатолий Борисович Есенин Мариенгоф». Другой точки зрения придерживается литературовед Олег Демидов: «Сборник посвящен Мариенгофу и Баратынскому. Из слияния инициалов Евгения Абрамовича и Анатолия Борисовича и получается "АБЕМ"». Как бы то ни было, фигура Мариенгофа является ключевой в поэзии Мар: во многих стихотворениях сборника встречаются как прямые обращения к нему, так и отдельные детали, довольно прозрачно намекающие на образ поэта.

Широкого отклика в прессе выход сборник не получил. Наиболее примечательной можно считать статью А. Вольского (А.П. Гронима), рецензента берлинской газеты «Накануне». С полным текстом можно познакомиться здесь. Критик весьма резко определяет стиль поэтессы: «Разбавьте "Четки" Ахматовой "жестокой эпилепсией" – получится творчество Сусанны Мар». Действительно, в стихах Мар часто встречаются «рваный» ритм, «неоднородность» строк внутри строфы. Однако вряд ли можно сравнивать это с «эпилептической судорогой»: многие тексты сборника похожи на сбивчивые, восторженные признания, которые поэтесса, видимо, сознательно решила не редактировать, не «выравнивать».

Лирика Мар интимна, в ней на первый план выходят любовные переживания героини. Эта исповедальность сближает поэтессу со вторым ее «кумиром» – А. Ахматовой (в этом согласимся с А. Вольским). Поэтесса этого влияния не отрицает:

Не с детства ли, лохматою

И милой, как пчела,

Я «Четками» Ахматовой

Считала вечера.

Акмеистическое стремление к осязаемости, детальности проявляется у Мар во внимании к нюансам образа возлюбленного. Так как этим возлюбленным был Мариенгоф, то и детали были соответствующими его образу денди: ровный пробор, цилиндр, трость, профиль, как на графических рисунках Бердслея [английский художник-график, один из «королей дендизма». – К.Б.].

В поэзии Мар явно прослеживается влияние имажинизма, причем его так называемого «левого крыла» (Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич). Особое внимание к категории образа, обилие метафор и сравнений, зачастую парадоксальных, – все это встречается в стихах поэтессы, однако ее эксперименты не так радикальны, как, например, мариенгофовские.

Отдельно следует сказать о трансформации библейских сюжетов и образов в творчестве Мар. Они десакрализуются, однако эта десакрализация не похожа на имажинистскую (ср., например, раннее стихотворение Мариенгофа «Твердь, твердь за вихры зыбим…», где «хилое тело Христа» «вздыбливают в Чрезвычайке») – она, грубо говоря, лишена налета «кощунства». Поэтесса переплетает религиозные мотивы и образы с эротическими: обожествляя возлюбленного, она приобщается Святых Даров (см. стихотворение «Причаститься бы губ твоих, Анатолий…»).

Поэтическое наследие Сусанны Мар невелико. Тем не менее ее поэзия представляет собой интересный феномен: это – женский взгляд на имажинизм, демонстрация того, как имажинистская поэтика реализуется в кругу сугубо личных, интимных тем.

Справка об авторе

Сусанна Мар (Сусанна Георгиевна Чалхушьян) родилась 26 февраля 1900 года в Ростове-на-Дону (Нахичевань). Существует несколько версий происхождения ее псевдонима. Согласно самой распространенной, «Мар» – сокращенное от «Мариенгоф», фамилии поэта-имажиниста, в которого была влюблена писательница. Вторая версия – заимствование псевдонима у писательницы Серебряного века Анны Мар.

В 1920 году в Москве оформляется небольшая литературная группа «ничевоков» во главе с Рюриком Роком (Рюриком Юрьевичем Герингом), будущим мужем Сусанны Мар. В «Декрете о Ничевоках Поэзии» (1920), изданном в Ростове, объясняется выбор названия и в общих чертах обрисовывается художественная концепция группы: «В поэтпроизведениях кризис разрешается истончением образа, метра, ритма, инструментовки, концовки. Истончение сведет искусство на нет, уничтожит его: приведет к ничего и в Ничего. Наша цель: истончение поэтпроизведения во имя Ничего».

В том же 1920 году в жизни Сусанны Мар происходит важное событие: она знакомится с Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом, приехавшими на «гастроли» в Ростов. Эта встреча значима для Мар по двум причинам: во-первых, у нее завязывается роман с Мариенгофом; во-вторых, она решает выйти из группы ничевоков и присоединиться к давно любимым имажинистам. 30 июля 1921 года поэтесса пишет «Заявление»: «Прошу временно исключить меня из Становища и из членов ТВОРНИЧ-БЮРО по причине перехода моего в имажинистки».

Это повлекло за собой расставание с Роком, который объяснил его так: «Означенная особа женского пола, 20-ти лет отроду, заявила о своем выходе из Российского Становища Ничевоков, и сие я, Ничевок – Рюрик Рок – считаю расторжением всех обязательств, связывающих особу Мар и меня, Ничевока Рока, перед Богом, Государством и пр.» (и вновь пародия на официальное заявление!). В общем, типичный серебряновековой любовный треугольник.

Отношения с Мариенгофом продлились недолго, и в ряды имажинистов Мар официально не вступила (хотя и выступала вместе с ними в кафе «Стойло Пегаса» и в Политехническом музее). Однако эта история оставила глубокий след: в 1922 году издан ее первый и единственный поэтический сборник «АБЕМ».

В 1925 году Мар выходит замуж за поэта и переводчика Ивана Аксенова, который ранее входил в футуристическую группу «Центрифуга». Активно занимается литературным переводом (с английского, польского и литовского). Именно переводы стали основной деятельностью Мар: после стремительных 1920-х стихов она больше не писала.

Сусанна Мар умерла 27 октября 1965 года в Москве. Похоронена на Армянском (Пролетарском) кладбище в Ростове-на-Дону.

Ниже мы приводим все стихотворения сборника «АБЕМ». Орфография и пунктуация автора сохранены.

* * *

Эту память скопила под старость,

Словно деньги про черный день.

Ничего от тебя не осталось,

Только остов стихов один.

Уронил-ли вечер вчерашний

Месяца пристальный лук,

Только пить до дна возлюбленную чашу

Узких, словно шлифованных рук.

Парусами плывут ладони

За окно, за Москву, за моря,

Буду помнить, так родину помнил

Из-за моря приплывший варяг.

Путь твой схвачен железными рельсами

Словно платье обнял кушак,

Так звенят березы апрельские

Сквозь метель, сквозь декабрь в ушах.

И за то, что цилиндр высокий

И прильнул пробор к волосам

Клонит купол Собор Исаакия,

Словно шапку к твоим ногам.

О, какая черная птица

Вылетела от любезного Делёза,

Твоих глаз студенных напиться

И глаза твои тоже на звездах.

Млечный путь твои встречи выстелил,

Об иных дорогах не спросишь

И не воском, – янтарными листьями

Каплет желтая осень.

Ну, а мне только ровный холод,

Только хлопоты снежных битв.

В пальцах боль, как будто от уколов,

Боль в глазах, как будто от любви.

Эта мука встанет последнею,

В самом последнем дне.

Смерть пахнет, как будто из ледника,

И смерти некуда деть.

Жизнь пройдет, словно корь не за то ли,

Чтоб за Тайной Вечерей, там,

Услыхать «Беседы Застольные»

На холодных губах Христа.

(октябрь, 1921)

* * *

Причаститься бы губ твоих Анатолий,

Тяжко умирать грешницей.

Со Святыми Дарами «Бесед Застольных»,

Соборуешь-ли дни кромешные.

К распятью рук кипарисному

Приложиться в последний раз,

Даже у Елены не видел Парис

Таких голубых глаз.

Янтарём пронизаны ладони

С кончиков пальцев сочится сказ.

В этой жизни, сошедшей со сцены Гольдони,

Рисовал тебя какой Богомаз?

Лёгким облаком дня не поднять.

Не вспугнуть ночь совиными криками.

Ну, кто-же сумеет забыть меня,

Любившую тебя, Великого?

Только бы губ твоих причаститься, Анатолий,

Страшно умереть грешнице

Со святыми дарами «Бесед Застольных»

Соборуешь-ли дни кромешные.

(февраль, 1921)

* * *

Ах, черноземом влажным-ли

В глазах моих темно,

Иль это ты заважничал

И кинул в стекла ночь?

Не так звенело золото

Волос и ни о том,

Как проиграла молодость

В лукавое лото.

Не с детства ли, лохматою

И милой, как пчела,

Я с «Четками» Ахматовой

Считала вечера.

Осталось весен сколько нам?

Зима возьмет, за что?

Вся жизнь в ладонях скомкана,

Как шелковый платок.

Туман пролит чернилами,

В него-ль макать перо.

Стихи-ль твои немилые,

Как дождик у ворот.

Нет сил: от солнца к месяцу,

За пустенькой весной

Весь мир в зрачки поместится,

Заблудится слезой.

Весь мир иль просто под ноги,

Как снег, как троттуар,

Как молятся Угоднику,

От томной ночи ларв.

За солнце и за тросточку,

Тягчайшая из плат

За тоненькую тросточку,

Что в пальцах запеклась.

(апрель, 1922)

* * *

Для Тебя и Петровка спотыкается,

О Тебе сломалось перо.

Осень желтые руки китайцев

Листьями всплеснула у ворот.

На Восток-ли, в Москву, в Египет,

Не уйти от луны и звезд,

И от рук неживых и гипсовых,

И от слишком ровных волос.

И качаясь, как парус по ветру,

Кто меня однажды любил,

Будет помнить из снежной повести

В глазах синеватый ил.

О руках слишком долгих и белых,

И рассказанных до ногтей,

О руках, что солнцем звенели

В самую злую мятель.

И в какие спрятаться ночи,

Если небо – его глаза,

Если дни бегут, словно гончие,

Даже рифмы о нем глодать.

Не деревья-ль в догонку кинулись,

Только голым ветвям не поймать,

Ни сверкнувшего солнцем имени,

Ни заката рыжую прядь.

Тем ночам, что так бились о стены,

Твое имя тем снам загадывать,

Что мелькнут золотою осенью

И рассыпятся в небе радугой.

И еще пить луну и холод

Кувшином неосиленных глаз,

Пить пока не осилит молодость

Листопадом снежная мгла.

(февраль, 1922)

* * *

Доброй нянькой баюкает маятник

Времени вкрадчивый бег,

Расплескала ковшом из памяти

Последнюю ночь о тебе.

И уже не видеть, не слышать

Белых рук и серебряных строк,

Только рифмы взовьются выше,

Словно птицы за душный порог.

За любовь, за ласки, за улыбки

В переплете радостном греха,

Расплачусь за все свои ошибки

Звонкою монетою стиха.

(август, 1920)

           ПОЭМА.

                   I.

Мудро, словно затаила книга

Бережно засушенный цветок,

Я несу твоих рук вериги

С запада на ласковый Восток.

Звонкий ветер холщевым парусом

Накреняет мои стихи,

Чту прилежно упрямое правило:

По теченью корабль пустить.

Черным мылом волосы пенятся,

Белой пеной гребень волны.

И рассыпала ночь весенняя

Пригоршни золотом полные.

Откупить ими звездное имя,

Тяжким якорем кинуть на дно

Все дни и весна твоими

Ресницами бьются в окно.

                     II.

Но паруса белей твоих ладоней,

Мне плещут волнами прозрачных облаков

И дни беспутные в вине не тонут,

Пьют загорелые под солнцем молоко.

Роняю тень на плиты троттуаров,

Подошвами ее не истоптать

И душат воздух гулкие удары

Ужаливших забвеньем дат.

Никто не любил хмельнее,

Крепче олова обруч рук,

На том свете искать Бердслею

Тоньше очерченный рот.

Твое лицо, что легкие стихи повторят

Упорно повторяется во сне,

Так вспоминают окна, из которых

Глядели в детстве на лохматый снег.

                     III.

Словно осень тяжелыми листьями

Осыпаюсь строками стихов,

Золотом ветер вытеснил

Воды голубое стекло.

Даже месяц вскочил на ципочки

Заглядеться в твои глаза,

Только звездной, тонкой цепочкою

Синюю явь не связать.

Как свистят по рельсам минуты,

Это версты жует твой вагон,

Вижу день пополз виноватый

Сукровицей на горизонт.

Полыхают оды Державина,

Велеречивым закатом,

Но давно мне часы каторжанами

Приковал ты на круг цыферблата.

Для тебя все зимы, все ночи,

Весны и звездное жито.

Это ты мои строчки отточишь,

Как тяжелый, солдатский штык.

Пусть сомкнется спокойное озеро,

Над легко пошатнувшейся палубой,

Не глаза Твои – вольные голуби,

Расклевали дни, словно зерна.

(август, 1921)

* * *

Осени рассыпающей золото,

Так, чтоб присниться полям,

Или о моей опрометчивой молодости

Съежились тополя.

Землю так не измучить пшеницею,

Землю так не измять бороздой,

Как настигнут ресницы пушистые,

Словно стрелы в безлюбом раздольи.

Что-б потом из багряных посевов

Проросли словно тихие злаки

Не глаза, но сияние Северное

И почти астральные руки.

(март, 1922)

* * *

                          М.М.Л.

Затейливая молодость

Запуталась не так,

Как ласковые волосы

В лукавых завитках.

И устоит-ли девушка

Против таких ресниц?

Смеятся только, где уж

Как не расплескать весны?

Тебе навстречу, солнцу-ли,

В обугленный закат

Метать литыми кольцами

Червонные глаза.

Ночь принесет-ли сон в мешках?

И сну не рассказать,

Как ты пушистым солнышком

Замешкался в глазах.

Как в небесах не спрячешся

Голубеньких рубах,

Как сам ты бьешься мячиком

Резиновым в руках.

(апрель, 1922)

* * *

Как дрожит деревянная горница

Ветра и льдяных ласк,

По Арбату безсонница гонится

Синей полымем ваших глаз.

Осыпались скудно листья осенью,

Или скупо листала дни,

Только биться ветру, словно о стены

Над припадком романтичной седины.

Только больше не плавать парусной

Лодкой в Балтийских плечах,

Облака – словно белым гарусом

В синих складках вышита печаль.

Столько закатов, столько вкрадчивых весен

Розоватым ладоням не много-ли?

И так просто слезами повиснуть

На соленых ресницах Гоголя.

И так просто тяжелые горы,

Или тяжесть персидских век,

По румяным, бульварным зорям,

Под трамвай, под безудержный снег.

Ночами-б молилась Каину,

Убил Авеля, убей и меня,

Грешник так вспоминал и каялся

В убиенных, разнузданных днях.

Из-за глаз моих злоба чернее,

Из-за губ закаты красней

Верный холод собакой немеет,

Прижимаясь к жестокой сосне.

И так жадно из лука целится,

Не стрелою, каленым перстом,

Что удавами гнутся рельсы

Изгибаясь стальным хребтом.

И закинуты руки радугой

Ни на шею твою, в небеса,

Только снег, да Тверскую радовать

Звездным и точным весам.

О задуй-же, как папиросу

Ветер мои глаза,

Все прощу, так прощает осени

Лысый лес за червонный азарт.

(ноябрь 1921)

* * *

Выкину

Белый флаг рук:

Улыбаются твердые викинги

Самой жестокой муке.

Закат, оранжевым заревом

Памяти следы изгладь.

Не приснятся больше глаза его,

Захлестнет их верстами мгла.

Весны, какими травами

Прорастете в моих стихах?

Закутать бы дни траурные

В ласки пушистые меха.

Вот он, сквозь сумрак строчек

Душный разбег бровей.

В такие же душные ночи

Пер-Гюнта ждала Сольвейг.

Помню: обещала не думать

О чужих, стеклянных ладонях,

Просто ветер памятью дунул

Горстью снега задул огонь.

Когда-то до боли синие

Глаза твои, или небо.

И месяц перо гусиное

Окунул в прозрачную небыль.

Понедельники, вторники, среды

До слез выкипающих из глаз.

Я не знаю, кто унаследует

Кольцо обручальное ласк.

Тому серебро и золото,

Тебе и другим медь,

Ну, что же, выливай оловом

Фальшивые полтинники встреч.

А, мне только звонкие звезды,

Только синий воздух глотать.

Губ любезных улыбка морозная,

Ложно-классическая страсть.

Легко выкину

Белый флаг рук:

Улыбаются твердые викинги,

Самой жестокой муке.

(май 1921)

* * *

Звенит воздух твоими зрачками,

Словно стаи серебряных стрел.

Как легко мне разлуку камнем,

Под ноги бросить встреч.

Как лукавит последняя воля

Дни ползут, словно в гору возы,

Легким именем – Анатолий, –

Смуглую ночь называть.

Ах, как душат лебяжьи шубы

Изумительно белой зимы,

Желтый месяц скользит на убыль

Легкому пути и мне не изменить.

Сладок день последняго прощанья,

Слаще меда дарственная ночь

И железом млечный путь протянут

Для твоих неколебимых ног.

(сентябрь 1921)

* * *

Благослови меня, Анатолий,

Отречения душен путь,

Словно стихи, зачитанные в «Стойле»

Знаю руки твои наизусть.

Всё забыла и лето, и осень,

Твои губы отрадней весны.

Лёгкий ветер далеко уносит,

Пыль золотую ресниц.

Так томилась зелёными иглами

Звон сосновый шумел в ушах,

Но твоими глазами выглянул

Молчаливый, серебряный шар.

Так прижался ветер к полям,

Так волнует старческой проседью,

Только губы твои опалят,

Словно солнце, леса и площади.

(сентябрь 1921)

* * *

В тот год гудело трубами

Все небо, не завод,

Не отрывали губы мы

Согласные в тот год.

От дней, что без ножа велят

И льнущих как лоза,

От этих дней заржавели

Червонные глаза.

По стаканам, словно по вехам

Он отмечен выпитый путь

О том, который уехал,

Которого не вернуть.

Только память к нему пристала,

Словно к пальцам загар, или клей,

Словно рельсы сгустками стали

Запеклись на черной земле.

Но перилами вниз покатилась

И ниже нельзя упасть

Его королевская милость,

Его высочайшая власть.

И звенеть только стеклам в рамах

О ладонях, любви и о том

Как сжимались плечи упрямо

Под лохматым, черным пальто.

(май 1922)

* * *

Прорежет месяца кривая сабля

Готическую мудрость сосен

И облако, как парусный корабль,

Отчалит в голубую гавань, легким гостем.

Прияли постриг кроткие березы

И золотом волос рассыпались листы,

Река, похожая на жидкое железо,

Утерянной подковою блестит.

Легко и радостно в блаженной лени

Лирические дни пасти в лесу.

Вдыхать смолу и воздух пить соленый

И ночь расплескивать взволнованным веслом.

(апрель 1921)

* * *

Смело, так суслики в поле

Перекусывают колосья,

Или месяц упрямый волен

Повторить свой профиль в колодце.

Или, ты повторился, как в зеркале,

В точных, шлифованных руках,

Мне ли имя твое, до ресниц раскаленное,

В именах посторонних искать.

Закат, словно кровь из горла

Хлынул потоком и вот

Твои волосы застят вороном

Мягкий снег и прищуренный свод.

И вторично, уже все-равно, чьи,

И жестоко, так бьются солдаты,

Те же черные сбились ночи

Над подушкой моей горбатой.

Или руки послал мне, Господи

Каленым испытанием земли?

Так упорно о них спотыкается

Целый мир что разумен и велик.

(февраль 1922)

* * *

Вспылит-ли суровая дорога,

Или дождь зацелует пыль,

О, как сильно может растрогать

Золотыми кудрями ковыль.

Серебреные пригоршни тяжелых звезд

Не рассыпаются фонтаном листопада,

Прибоем волн волнуется овес

И пагубна луны торжественная радость.

На завтра день, синее глаз твоих,

Сплоченых облаков лукавые аллеи,

Но и во сне не снились руки ласковей

И тоньше профиля не вычертил Бердслей.

(июль 1921)

* * *

Болят плечи,

Хорошо, что не голова

И болит голова,

Хорошо, что не плечи

И так радостно целовать

Помутившийся в разуме вечер.

Эту радугу быстрых встреч

На плечах несла коромыслом

И березовым зорям не счесть,

Заплатившего золота листьев.

О дороге выпившей небо,

О дороге прильнувшей к глазам,

Ни слезами, ни кровью – небылью

О руках твоих рассказать.

И так яростно вьюга взмолится

В ночь, синей чем эпитет синий,

Что забьются снежные волосы

Жестокой эпилепсией.

Что-б с последним, не карточным азартом

Вспомнить только твои глаза,

Как велик он, праздничный дар твой,

Задохнуться в тугих волосах.

И о том, что смуглые ночи

Сушат загостившийся вагон,

И что самая осень короче

Твоих безразличных шагов.

(январь 1922)

* * *

Осушить-бы всю жизнь, Анатолий,

За здоровье твое, как бокал.

Помню душные дни не за то ли,

Что взлетели они, словно сокол.

Так звенели Москва, Богословский

Обугленный вечер, вчера еще...

Сегодня перила скользкие –

Последняя соломинка утопающего.

Ветер закружившийся на воле,

Натянул как струны провода.

Вспоминать ли ласковую наволоку

В деревянных, душных поездах?

Только дни навсегда потеряны,

Словно скошены травы ресниц,

Наверное так дерево

Роняет последний лист.

(август 1921)

* * *

                                                Ф.Л.

Что мы помним о правильном Риме.

О распущенной пляске менад.

О менадах не помним. О Риме

Только смертные имена.

Видимо только теплое небо,

Весну, твои волоса

Даже дни проплывают лебедем

Слишком белым, чтобы ласкать.

И ресниц не чернее ночи,

Не длиннее твоих ресниц.

Тех, что вскинулись словно гончие

На охоту этой весны.

Ничего не узнали о Риме

И о самой строптивой весне

Вспомним только по имени,

Когда выпадет первый снег.

(май 1922)