Валерий Черешня. Стать сомолчальником темного края

Чем это интересно

От импрессионистического поэта, мастера нюанса и детали ждешь тайного гедонизма, способности высекать искру счастья, радости жизни из любой предметности. Но поэзия Валерия Черешни, обладающая указанными чертами, удивляет совершенно иным пафосом – болезненным стремлением бегства от себя. Лирический субъект в этой поэтике как будто застыл в постоянном осознании расплаты за то, что «понимал и чувствовал вполсилы», – и божий мир (например, в виде стоящего рядом дерева) оказывается своеобразным подтверждением этой догадки. Этот внешний естественный мир – своеобразный идеальный другой, с которым только и стоит вести разговор. А приобщение к нему до полного растворения – то, что в художественном мире Черешни будет называться счастьем. Помимо этого, невозможно не отметить гибкость и разнообразие музыкальной и гармоничной по своей природе просодии поэта. В подборку вошли ранее не публиковавшиеся стихотворения из книги «Оттиск».

Справка об авторе

Валерий Самуилович Черешня родился в Одессе в 1948 году; с 1968 года живет в Санкт-Петербурге. Закончил Ленинградский электротехнический институт связи, работал инженером на предприятиях городской телефонной сети. В советское время не печатался, первые публикации в «толстых» журналах появились в начале 90-х годов. Первая книга стихотворений «Своё время» вышла в 1996 году в нью-йоркском издательстве Игоря Ефимова «Эрмитаж». Валерий Черешня – автор шести поэтических книг, последние из которых – «Шёпот Акакия» (2008), «Узнавание» (2018), «Оттиск» (2022); автор книги эссе «Вид из себя». В 2013 году в нью-йоркском издательстве «Айлурос» вышла совместная с Владимиром Гандельсманом книга «Глассические стопки» – попытка в шестистишиях дать объемный образ особого поэтического зрения, присущего Симору Глассу, персонажу повести Сэлинджера.

* * *

Лето начни со стрелы подзаборной травы,
в пальцах растёртой до горького запаха дач,
детские раны скрепляют прозрачные швы:
в таз перевёрнутый капельный цинковый плач.

Морем проём переулка до края налит,
стёртые зубы булыжника катят уклон,
от тишины неподвижности в ухе звенит,
солнце в закатной истерике – вечер ворон.

То, что велело увидеть, запомнить, вобрать,
острыми вспышками смысла внезапно болит,
даже душе, если будет она умирать,
губы расклеит и слово освободит.

Что уж там вырвется – пение, пена ли, стон
или в молчанье слежавшийся каменный стыд, – 
всё там аукнется нищенский вечер ворон,
вид из себя, надоевший, единственный вид.

                                

* * *

Ночь, ватный ужас сердцебиенья,
цепкая хватка могучего мрака,
дверцы буфета скрипучее пенье,
вислых ветвей заоконная драка.

Если к окну всем собою прижаться – 
в даль убегает фонарная грядка,
а над тобой будет ввысь простираться
чёрная бездна с искрящейся складкой.

Как ты хотел в это чёрное вжиться,
стать сомолчальником тёмного края,
с бедным наречьем земным разлучиться
и говорить лишь со звёздною стаей.
                                     
Будь благодарен за всё, что было,
за откровений колючие клочья,
за бескорыстье, с которым вскормило
звёздное вымя бескрайней ночи.

* * *

Вот ты переходишь проспект,
вот я прохожу через площадь,
и нас осеняют вослед
имперского города мощи.

Вот тот остановленный миг,
когда мы подходим друг к другу,
так плавный трагедии стих
выводит на сцену супругов.

Как будто сыграли в «замри!»
деревья, прохожие, птицы,
и мы остаёмся одни
засвечены солнечным блицем.

И ужас, испытанный мной,
и мной пережитое счастье
подвластны, возможно, земной,
но не постигаемой власти.

Здесь время стесняется быть
и город стихает в смиренье,
и воздух готов повторить 
последнее наше движенье.

Для нас этот город, для нас
пустого пространства величье,
высокого неба запас
и к нашей судьбе безразличье.


ПО СЛЕДУ ГОРАЦИЯ

Грубая сила зимы стихает, земли оттаявшей духом
полнится грудь, как тогда, в чутко зверином детстве
возле богини фонтанной, застывшей холодным испугом
в мраморном девстве.

В ссоре с порядком вещей, в соре листвы прошлогодней
свой начинает богиня медленный танец круженья,
отсвет бросает, босая, на плиты, а по подворотням –
крадкие тени.

В них узнаёшь всех ушедших, их быстрые метки:
вот обозначился профиль знакомый в велюровой шляпе,
тянется тень пластилиновой памятью, рвётся из клетки  
времени – к папе.

Рядом другой силуэт наклонился, так виснет ветвями
ива над озером слёзным, и так безнадёжно-покорно
в озеро жизни случалось глядеться испуганной маме,
с дном его сорным.

Грозно танцует богиня, такт отбивает с азартом,
дверь открывает без всякой отмычки любую,
будем играть с нею честно, хоть мечены карты, 
в дудочку дуя.

Друг мой счастливый! Твой срок отплясала богиня.
Как ты любил этот танец, простое изящество линий,
тех, что выводит теперь только зимний закат на могиле
инеем синим.


ЮЖАНИН

Расставив ноги, распустив мотню,
он мочится привольно, орошая
притихшую от ужаса траву
под каменными стенами сарая.

Потом поёт на смеси языка
с восторгом, спелый воздух обнимая.
Под мостиком колотится река,
на перекатах яростно немая.

Деревья затихают. Небосвод
в воронку гор процеживает звёзды.
Подумать только, этот обормот – 
венец творенья, и недаром создан.

Он плоть от плоти этих грозных гор
и с ними бессловесно совпадает,
покуда Замысла горячечный задор
в природу эту пышную играет.


ДЕРЕВО

                                   Вере Дановской

Послушай, невозможно написать,
как дерево… послушай, невозможно,
оглянешься, вздохнёшь неосторожно,
и можешь вновь и вновь припоминать
тот город маленький от дома до вокзала,
сухую пыль, песчаную дорожку
и дом пятиэтажный, где стояла
такая тишь, как у лесной сторожки,
где в полутёмной комнате жужжала
большая муха, тыкаясь в подушку,
где мы с тобой раздетые лежали
не только потому, что было душно.
А ближе к вечеру, на узеньком балконе,
ты пробавлялась болтовнёй ненужной,
и был вдали пейзаж, как у Джорджоне,
окутан синей дымкою воздушной.
Я понимал и чувствовал вполсилы,
и нас оставил ангел наш, хранитель, –
собрались тучи и заморосило…

И вот тогда я дерево увидел

* * *

Старость – время обратной перспективы:
вновь тасуешь всё те же мотивы,
но они стремятся не в точку схода,
а в хаос расхода.

Так расходятся волны от центра взрыва,
нарастает боль в созреванье нарыва,
так уходит, смеркаясь вдали, сиянье
в тьмы закланье.

Как бы так исчезнуть, пропасть, испариться,
чтоб ни зверь, ни ангел, ни хищная птица
не могли никогда ни судьбы, ни сле́да
твоего проведать.

Стать пучком летящих в пространстве линий,
пронизающих синий межзвёздный иней
в остановленном времени, став его частью... 
Это счастье.


СВАНЕТИЯ

Помнишь ли пиков светлые лики
в льдистом сиянье,
плакальщиц в чёрном резкие крики
на отпеванье?

В горном селенье смерть, как сестрица,
рядом ютится:
в мглистом овраге, в облачной влаге,
в сморщенных лицах.

Что из земного может тягаться 
с горным обличьем,
с их непостижной облачной грацией,
с хищностью птичьей.

Как не влюбиться в облик летящий,
времени чуждый,
как не поверить сути, искрящей
в зеркале Ушбы .

Вот потому так невозмутимы
горцев повадки, – 
узкие тропы, долгие зимы,
снежные складки.