Владимир Гандельсман: три мгновенья в парке
Prosodia знакомит читателя с подборкой новых стихотворений, пожалуй, лучшего лирического поэта, пишущего на русском языке.
Фото Германа Власова
Чем интересно
В фигуре Владимира Гандельсмана много парадоксального. В силу своего лиризма он кажется поэтом элегическим, но героя, за переживаниями которого мы следим, в этой поэзии нет. В силу сохранения детской изумлённости перед жизнью он кажется поэтом идиллическим, но за границей идиллии у него таится кошмар неподлинности. Трудно увидеть его новаторство в ситуации, когда есть все формальные данные, чтобы считать его поэтом традиционным. Это потому, что новаторством у нас чаще считается попытка с традицией порвать, а не новаторски с нею работать – и вот во втором смысле Гандельсман безусловный новатор. Подробнее о Владимире Гандельсмане - в статье Владимира Козлова.
Справка о поэте
Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в Ленинграде. Закончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком в салоне красоты на Невском. С 1990 года в США, преподавал в Вассаровском колледже русский язык; продолжает заниматься преподаванием русского и литературы.
Публикует стихи с 1990 года. Лауреат премии «Liberty» 2008 года. Лауреат «Русской премии» 2008 года. В 2011 году за книгу «Ода одуванчику» удостоен премии «Московский счёт». Лауреат премии «Anthologia» 2012 года.
А. Пушкин
Вой ветра или чей-то плач?
Я подошёл к ограде –
в саду безмолвно стыла ночь,
и вcё затихло вроде.
Сверкнул светильник из-за туч
и тоже стих бесследно.
О чём ты, стих, заводишь речь?
О ком ты? Здесь безлюдно.
В ночной квартире я один.
Один. Чего ты хочешь?
Угомонись. Средь этих стен
ведь только ты и хнычешь.
Как поводырь, меня провёл…
Провёл? Но я не слеп и
я не был там, где ветер выл,
и не слыхал ни всхлипа.
И я не рад тебе, не рад,
как если б ты постылым
мотивом мне пророчил труд,
который не по силам.
Фосфор падает белый.
Вспыхивает. Забыть
запах плоти горелой?
Легче себя убить.
Нечем Бирнамскому крыть
на оледенелой.
Хладная мгла. Темно.
Дантову нечем крыть.
Гиблое? Вот оно:
оледенелую рыть.
Немца ли, своего убить –
мне всё равно.
Рою окопы.
Слабоумного смех.
Окоченевшие тропы.
Рейн вдали или Рейх?
Что строчишь, пустобрёх?
Это не тропы – трупы.
Унтер из Гаммельна
капсюльную берёт свирель,
и оттуда не до, ми, ля,
а шрапнель.
А-а-ахен! – падает ель
ухом к тебе, земля.
Он ни брат, ни сват,
ни аэд, ни скальд –
зазывает в зелёный ад,
в Хюртгенвальд.
А-а-ахен! – пойдёт на базальт
кость твоя, солдат.
Вот истлевшая шкура.
Ног ли останки, рук…
Эта литература –
литератраур, друг.
Все полегли, каюк.
А уцелел – значит, сдуру.
Кто под хладною мглой
мчится, и с ним
сын ещё молодой,
кем он гоним,
что случится с родным
под сигнальной звездой?
* Речь идёт о тяжелейшем для американской армии сражении за лес Хюртген зимой 1944 года. В стихотворении упоминаются Бирнамский лес («Макбет»), лес Данте («…я очутился в сумрачном лесу»), а также гётевский из «Лесного царя».
Ты узор, нерукотворно вышитый,
жизни бережно осиль.
Видишь, как слетает с крыши той,
вьётся пыль
снежная, покуда не рассеется,
в чистокровном воздухе висит,
тянется, и светится, и веется,
как дымит
во дворе котельная и, стало быть,
как на белом – гаревый налёт,
как умеет косо ломом скалывать
вратник лёд?
Пристально во всё вживись:
в перекличку огненную фар, в
бег служивого – как, съёжившись,
дышит в шарф.
Несказанное лови, бесшумное.
Я в разрыв проникну временной
и, пока не выдворен, вдышу моё
в то, что мной
станет после жизни, и с удвоенной
силой ты увидишь вдалеке
гаснущий мой вечер, упокоенный
здесь, в строке.
1
Я прикоснулся взглядом только
к ольхе, листочками летящей
и вспыхивающей настолько
прицельно, что почти слепящей,
и вдруг услышал в отдалении
сухой сосны сердцебиение,
и двинулся на отсвет медный,
как родственник и рыцарь бедный.
Там света праздничные зёрна
землёю стали, перемелены
дотла, и ветви были медленны,
и вглубь сосна росла покорно.
2
Мысль, как жемчуг, нанизывай,
чтоб сияла своей белизной,
молча, молча, без низменной
задушевности разливной.
Помнишь, в точке небесной
перед тем, как погаснуть, притих
взгляд подруги, прозрачной бездной
отгороженный от живых?
Как цветок, это облако сорвано,
но горит на рассвете в лучах.
Миг – всё в белое собрано.
Не гаси его в смертных речах.
3
Парочка – мимо. Она говорит: «Что-то зябну я».
Солнце за крышу двора закатилось монетного.
Вдох. Осознание внутрь-себя-вдоха внезапное.
Хватишься – нет его.
Как впечатлённость в живое и долгое выпросить
право на поднятый всеми ресницами занавес,
если бессилен прочесть и тем более выразить
эту светайнопись?
Просто восславь переливчато-зыбкое, краткое
небо – под ним ничего нерождённого
нет и пустого – и радуйся появленью украдкою
слова подённого.
Просто пройди, как прошли эти двое, в далёкое,
чистое и безраздельное, в праздном радении
не оглянувшись продлить любопытство двуокое.
Хватишься – где они?
И спросил себя в печали я:
«Ты куда, бродяга, далее?
Раз, два, три, четыре, пять,
я иду тебя искать».
От ДК, что Крупской имени,
шёл я, день темнел, а именно:
день заболевал сыпным
снегом сонным и слепым.
Тифо-тихо, но всё более
становясь душой весёлее,
с днём померкнувшим вразброд
шёл я задом наперёд.
Шёл, и шёл, и вдруг, овеянный
шёлком музыки, содеянный
ею, я нашёл себя,
сущность жизни полюбя.
И сказал, очнувшись в склепе я
своего великолепия:
«Всем со мною по пути,
кому некуда идти».
В фигуре Владимира Гандельсмана много парадоксального. В силу своего лиризма он кажется поэтом элегическим, но героя, за переживаниями которого мы следим, в этой поэзии нет. В силу сохранения детской изумлённости перед жизнью он кажется поэтом идиллическим, но за границей идиллии у него таится кошмар неподлинности. Трудно увидеть его новаторство в ситуации, когда есть все формальные данные, чтобы считать его поэтом традиционным. Это потому, что новаторством у нас чаще считается попытка с традицией порвать, а не новаторски с нею работать – и вот во втором смысле Гандельсман безусловный новатор. Подробнее о Владимире Гандельсмане - в статье Владимира Козлова.
Справка о поэте
Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в Ленинграде. Закончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком в салоне красоты на Невском. С 1990 года в США, преподавал в Вассаровском колледже русский язык; продолжает заниматься преподаванием русского и литературы.
Публикует стихи с 1990 года. Лауреат премии «Liberty» 2008 года. Лауреат «Русской премии» 2008 года. В 2011 году за книгу «Ода одуванчику» удостоен премии «Московский счёт». Лауреат премии «Anthologia» 2012 года.
***
Спящей ночи трепетанье…А. Пушкин
Вой ветра или чей-то плач?
Я подошёл к ограде –
в саду безмолвно стыла ночь,
и вcё затихло вроде.
Сверкнул светильник из-за туч
и тоже стих бесследно.
О чём ты, стих, заводишь речь?
О ком ты? Здесь безлюдно.
В ночной квартире я один.
Один. Чего ты хочешь?
Угомонись. Средь этих стен
ведь только ты и хнычешь.
Как поводырь, меня провёл…
Провёл? Но я не слеп и
я не был там, где ветер выл,
и не слыхал ни всхлипа.
И я не рад тебе, не рад,
как если б ты постылым
мотивом мне пророчил труд,
который не по силам.
Хюртгенвальд*
Фосфор падает белый.
Вспыхивает. Забыть
запах плоти горелой?
Легче себя убить.
Нечем Бирнамскому крыть
на оледенелой.
Хладная мгла. Темно.
Дантову нечем крыть.
Гиблое? Вот оно:
оледенелую рыть.
Немца ли, своего убить –
мне всё равно.
Рою окопы.
Слабоумного смех.
Окоченевшие тропы.
Рейн вдали или Рейх?
Что строчишь, пустобрёх?
Это не тропы – трупы.
Унтер из Гаммельна
капсюльную берёт свирель,
и оттуда не до, ми, ля,
а шрапнель.
А-а-ахен! – падает ель
ухом к тебе, земля.
Он ни брат, ни сват,
ни аэд, ни скальд –
зазывает в зелёный ад,
в Хюртгенвальд.
А-а-ахен! – пойдёт на базальт
кость твоя, солдат.
Вот истлевшая шкура.
Ног ли останки, рук…
Эта литература –
литератраур, друг.
Все полегли, каюк.
А уцелел – значит, сдуру.
Кто под хладною мглой
мчится, и с ним
сын ещё молодой,
кем он гоним,
что случится с родным
под сигнальной звездой?
* Речь идёт о тяжелейшем для американской армии сражении за лес Хюртген зимой 1944 года. В стихотворении упоминаются Бирнамский лес («Макбет»), лес Данте («…я очутился в сумрачном лесу»), а также гётевский из «Лесного царя».
***
Ты узор, нерукотворно вышитый,
жизни бережно осиль.
Видишь, как слетает с крыши той,
вьётся пыль
снежная, покуда не рассеется,
в чистокровном воздухе висит,
тянется, и светится, и веется,
как дымит
во дворе котельная и, стало быть,
как на белом – гаревый налёт,
как умеет косо ломом скалывать
вратник лёд?
Пристально во всё вживись:
в перекличку огненную фар, в
бег служивого – как, съёжившись,
дышит в шарф.
Несказанное лови, бесшумное.
Я в разрыв проникну временной
и, пока не выдворен, вдышу моё
в то, что мной
станет после жизни, и с удвоенной
силой ты увидишь вдалеке
гаснущий мой вечер, упокоенный
здесь, в строке.
Три мгновения в парке
1
Я прикоснулся взглядом только
к ольхе, листочками летящей
и вспыхивающей настолько
прицельно, что почти слепящей,
и вдруг услышал в отдалении
сухой сосны сердцебиение,
и двинулся на отсвет медный,
как родственник и рыцарь бедный.
Там света праздничные зёрна
землёю стали, перемелены
дотла, и ветви были медленны,
и вглубь сосна росла покорно.
2
Мысль, как жемчуг, нанизывай,
чтоб сияла своей белизной,
молча, молча, без низменной
задушевности разливной.
Помнишь, в точке небесной
перед тем, как погаснуть, притих
взгляд подруги, прозрачной бездной
отгороженный от живых?
Как цветок, это облако сорвано,
но горит на рассвете в лучах.
Миг – всё в белое собрано.
Не гаси его в смертных речах.
3
Парочка – мимо. Она говорит: «Что-то зябну я».
Солнце за крышу двора закатилось монетного.
Вдох. Осознание внутрь-себя-вдоха внезапное.
Хватишься – нет его.
Как впечатлённость в живое и долгое выпросить
право на поднятый всеми ресницами занавес,
если бессилен прочесть и тем более выразить
эту светайнопись?
Просто восславь переливчато-зыбкое, краткое
небо – под ним ничего нерождённого
нет и пустого – и радуйся появленью украдкою
слова подённого.
Просто пройди, как прошли эти двое, в далёкое,
чистое и безраздельное, в праздном радении
не оглянувшись продлить любопытство двуокое.
Хватишься – где они?
По пути
И спросил себя в печали я:
«Ты куда, бродяга, далее?
Раз, два, три, четыре, пять,
я иду тебя искать».
От ДК, что Крупской имени,
шёл я, день темнел, а именно:
день заболевал сыпным
снегом сонным и слепым.
Тифо-тихо, но всё более
становясь душой весёлее,
с днём померкнувшим вразброд
шёл я задом наперёд.
Шёл, и шёл, и вдруг, овеянный
шёлком музыки, содеянный
ею, я нашёл себя,
сущность жизни полюбя.
И сказал, очнувшись в склепе я
своего великолепия:
«Всем со мною по пути,
кому некуда идти».