Владимир Козлов. Земли настолько святы, что на них не прекращается война

Чем это интересно

Справка об авторе

Владимир Иванович Козлов родился в 1980 году в Брянской области. Получил филологическое образование в Ростовском государственном университете. Поэт, литературовед, журналист, медиаменеджер, доктор филологических наук. С 2001 года работает в деловой журналистике, с 2007 года возглавляет редакцию делового журнала «Эксперт Юг». Автор книги «Русская элегия неканонического периода: очерки типологии и истории» (М., 2013), трех книг стихов, среди которых «Опыты на себе» (М., 2015), «Красивый добрый страшный лживый смелый человек-невидимка» (М., Ростов-на-Дону, 2020). Лауреат премии Фонда им. А. Вознесенского «Парабола» (2017). Выпустил роман «Рассекающий поле» (М.: Время, 2018), который вошел в длинный список премии «Большая книга» (2018). С 2014 года главный редактор литературно-исследовательского журнала о поэзии Prosōdia. Живет в Ростове-на-Дону.

Сувенир из Иерусалима

Нет такого мрака, в который не влетал фотон Святой земли. Мысль о том, каков его источник, делала чудовищ лучше. Но желание все большего чудовищно. Так нас сюда влечет порочность или стремленье к свету?
Там разберемся, нам нужны ответы.

Я не то, что не монах, – я к храму приучался уже взрослым. Мне было душно, но снаружи оказалось хуже. С надеждою, что я задуман кем-то и каким-то, я и пришел. Бог-Отец, скажи, зачем даны мне эти силы? Сейчас мне тридцать семь. И более ни перед кем не плакал о печали.
Тут Его сына медленно кончали.

Вдобавок к этому отец, местонахождение которого пятнадцать лет для меня оставалось тайной, всплыл из безвременья – и именно отсюда. В новой шляпе и с новой фамилией, больше подходящей для страны проживания. Одной причины бы мне не хватило, а двух – вполне.
У меня не было требований к стране.

Прошедшая сквозь человека искра освещает перспективу превращения. Оно настолько же необратимо, насколько и недостижимо. С двумя этими новыми состояниями предстоит научиться жить свою долгую жизнь.
Всё только ещё начинается или уже поздно? – Господи, подскажи.

Это самый крупный город мира, в котором нет воды. Давид не выбирал Сиона.
Сурово иудейский Бог пасет народ, и длится время оно.

Был святой, который дошел до Святых земель, но счел себя недостойным войти в этот город. У нас таких проблем не возникло. Мы не святые, а значит достойны.
Где тут стойло?

Старый город, как трехкамерное сердце. Никто, кроме паломников, не видит города целиком. Да и они – как дети: с интересом смотрят, как два вооруженных человека обыскивают черноволосых подростков, уперших руки в стену Святого Града. В арабских кварталах христианские
реликвии дешевле, граали –
на каждом развале.

Немотствующее пламя средоточие
или пламенеющее слово?
Молчание удаляет меня от источника,
возвращает ли в него снова?
Сижу у родника, прошаренный,
вдыхая воздух поделенный,
в нем то несет муслимским жареным,
то более родным паленым.

Ортодоксы получают пансион за охрану буквы и профессиональное размножение. Арабам неудобно указать на то, что хорошо бы платить самые высокие в мире налоги. Армянские кварталы заперты – армян давно никто не видел. Паломники скорей туристы, они уедут завтра. И остается тонкий слой из мирных пашущих, верящих в работу и семью, в их неизбежность и неумолимость.
Небо, прояви к ним милость.

Иногда можно прикинуться европейским городом, где радушные равнодушные личности фланируют через площадь, и только некоторые из местных пристально рассматривают каждого.
Кто утолит их духовную жажду?

Родовой принцип арабского расселения не оставляет публичных пространств, только ничейные запущенные земли ничьих безнадежных людей.
Они тут везде.

У местных работа – открыть ворота стаду, обновляющемуся ежедневно процентов на девяносто девять.
Не так тут и много, что можно делать.

И бодро подбежав к Голгофе, она как будто напоролась на затертое лицо той матери, чей сын сейчас пред нею умирает на кресте. И эта  невозможность выразить ей приоткрыла бездну. Она прошла чуть дальше и внезапно разрыдалась. А через сутки эта светская львица
вернулась на Голгофу как бы извиниться.

А уже за Масличной горой – пустыня. Кажется, я начинаю Тебя понимать. Как близко подбирается небытие.
При взгляде туда вырывается имя Твое.

Прости, Господи, нас за широкие улыбки на снимках возле гроба Твоего.
Всю скорбь о мире мы вложили в свои жирные затылки.

Я совсем один, Господи. Даже те, кто мне хочет помочь, мне наносят увечья. Мне никто не поможет. Но плачу я пред Тобой оттого, что я все-таки их люблю. И что мне, оскорбляемому ими, любить их и дальше. И я буду я, а они будут другими, и это так больно.
Так бесконечно больно.

Иногда мне кажется, что единственное, что меня держит, – это весло. В целом я сильный раб. Страшно только понимание, что на руках нет цепей. Еще страшнее – что я уже как бы приплыл.
Я не придумал, как действовать, когда держат крепкие каменные полы.

Жить несложно. То, что глаза в окно,
это случайность, в общем-то. Зацепиться:
что это за одежда, похожая на кимоно?
сразу не скажешь – парень или девица.
Что-то долго стоим, по радио смех.
Сильной разницы нет: опаздываешь, успеваешь.
Тихой сапой так переживаешь всех.
После этого тоже не умираешь.

На какую вершину не заберись, а все равно находишь себя идущим по обочине, усеянной окурками и мятой жестью – и в какой-то момент начинается железная сетка. 
Эти земли святые, детка.

Мы мифы производим как бы каждый день. Но в них обнаруживаются скелеты манипуляции и просто глупости. Нет такой истории о нас, которую в каких-то обстоятельствах мы не назвали б фейком. 
Так мы оставляем себя голыми и одинокими
в отношениях с пугающим веком.

Папа работает на конвейере по выпуску газировки. Поддерживает чужих детей, поскольку они рядом. Ходит на рыбалку, стал обладателем благопристойных привычек, старается хорошо себя вести при супруге. Нам не о чем говорить, мы просто добры друг к другу.
Это нетрудно.

Господи, если бы не капельное орошение, не количество патентов, я бы именно здесь подумал, что у общества нет шансов. Ибо земли святые настолько святы, что на них не прекращается война. Столько нагорожено у родника, что самый воздух повсеместно поделен. Сколько же крови,
которая не лилась тут разве что на алтари!
Как мне дорога сейчас иллюзия,
которая вела меня сквозь пустыри.

Стоя на месте, где Ты пятью накормил хлебами несколько тысяч глоток, я думаю только о том, что одними объятьями не умею насытить одну любящую и любимую, постигая меру истинной слабости, в которой есть доля величия.
Одно вот такое отличие.

Врагам нашим мало нашего отсутствия, они борются уже за то, чтоб нас не было никогда ранее.
Разве, Господи, это входило в нашу программу?

На первом этаже покоен царь Давид. Там шум – евреи подражают пляске в одном исподнем после обретения ковчега. Выше – горница Тайной вечери, где воздух из первого христианского храма, а стены – готического средневековья. Венчает конструкцию минарет, где кричит по часам муэдзин. Проект Сион замечателен по охвату аудитории. Если б еще не оскверненье соседних святынь время от времени. Что заставляет сходиться, если святыни обретают плоть в результате договоренностей? Могилы Давида еще лет семьдесят назад никто не видел. Зачем совмещать потоки, которые не хотят совмещаться?
Зачем вынуждать защищаться?

Иногда мне кажется, что мысль, доведенная до конца, стремится меня убить. Как блистающее совершенство – сомневающееся несовершенство. Есть мысли, которые, оформившись, делают жизнь мою невыносимой.
Господи, дай мне силы.

И все-таки первое, что вспоминается о Тебе, Отец, –
то, что ты бросил нас – и меня отдельно.
Мне предстояло допетрить, что Ты – Творец,
что Ты можешь любить только с околоземной
орбиты первенца своего,
и вот ты топчешься сзади в ковбойской шляпе,
да сними уже, неудобно, оставь меня одного.
Треугольный глаз вечно глядит на распятье.

Город говорит мне: и не думай – не договоримся. Не спи под взглядом Господа, под взглядом иноземца, под взглядом правоверного, тем более – неверного совсем. Под взором отца, и жены его, и своей. И на себя посмотрев, не расслабляйся.
Держи себя крепче за яйца.

Крест паломника, жалкий сувенир. Символ потери последней надежды. Знак, что с тобой было то, чему быть невозможно. Во всяком случае люди этого не могут. Если в одной голове, в одном сердце сойдутся потоки, мы объявим дешевой подстилкой всякого, кто неспособен на выбор.
Для меня – неожиданный вывод.

Ощущение, что этот мир мы уже сдали. Раз уж мы всего лишь готовимся к вечной жизни, значит здесь остается лишь плюнуть и растереть. А потом убивать свою жизнь в покаянии, что посмел родиться и сразу же начал хотеть. И поскольку мир весь похерен, с крестного пути уже не сойти. Можно по нему гулять, ползти, прохлаждаться, маршировать под призывный бой.
Господи, я бы за мир еще поборолся –
с дьяволом или с самим собой.

Неужели же все это дом Твой, Господи? Как не забыть об этом человеку, который привык быть бездомным? Разница между раскаленными россыпями песчаника и ледяными звездами невелика – это чужой необжитый мир. Может быть, Бог, пульсирующий во мне, так же с грустью обозревает пространство моих ощущений и мыслей – кривые поделки, непохожие рисунки, недолепленные солдатики, которых не оживить: полуфабрикаты жизни, такой
для Него простой.

Что у меня есть против этого мира, кроме неловкой молитвы, кроме распева, который меня собирает, меня отскребает при помощи мысли о Тебе? Недалеко мы ушли от псалма, рожденного для защиты от страха.
Мы просто трясемся от страха.

История совершается от пещеры к пещере. Туда заходит одно, а выходит другое. Отчего-то огонь всегда загорается именно там. Ау, пещерные люди!
Все там будем.

Приумножь, Господи, моё дело.
Приглуши несколько мое тело.
Избави, Господи, моих близких
от страстей моих склизких.
Боже замысла моего.
Боже вымысла моего.
Боже моей любви.
Господь моих сил.

(2017–2018)