Юлий Гуголев. Страх меня ждал впереди

Чем это интересно

Все эти стихотворения Юлия Гуголева датированы 2021 годом. Предыдущие две книги поэта, «Мы – другой» (М., 2019) и «Волынщик над Арлингтоном» (М., 2020), в существенной степени опирались на работу с советской уходящей натурой – тем, казалось, и объяснялась особенная концепция человека у Гуголева. Но в стихах ниже никаких – почти – исторических контекстов нет, а потому экзистенциальное предупреждение поэта выходит на первый план. Вообще поэзия умеет быть непсихологичной и даже антипсихологичной, но у Юлия Гуголева она не просто не «анти» – она рефлексивна до самоедства, эстетику которого уже порой приходится объяснять. Эта рефлексивность работает как постепенное обнажение постыдной сущности человека, предпочитающего кривляться при ответе на главные вопросы. У поэта есть целый арсенал стилистических средств для того, чтобы показать это кривляние и увиливание. Но он делает это, чтобы показать, что эти ужимки и прыжки не помогут. Эта поэзия – попытка подготовиться и подготовить к тому, к чему подготовиться нельзя.

Справка об авторе

Юлий Феликсович Гуголев – поэт, переводчик. Родился в 1964 году в Москве, окончил медицинское училище и Литературный институт имени М. Горького. Работал на скорой помощи, на телеканале НТВ, в Международном комитете Красного креста. Начинал публиковаться в «самиздате». Автор пяти поэтических книг, последние из которых – «Мы – другой» (М., Новое издательство, 2019), «Волынщик над Арлингтоном» (М., ОГИ, 2020). Лауреат Большой премии Московский счёт (2007) за книгу «Командировочные предписания» (М., Новое издательство, 2006), премии «Поэзия» в номинации «Стихотворение года» (2020). Переводил английских, американских, ирландских поэтов. Живет в Москве.

* * *

Уж я не знаю, что там впору, –
халат, шлафрок иль балахон –
напяль, потом отдерни штору,
вздохни и выйди на балкон.

Пусть взгляд твой мутен и бесцелен,
но чуть не знаю что в нём сдвинь, –
и это синева и зелень,
и эта прозелень и синь

так бередят воображенье,
вдруг не сообразишь пока,
что это тени, только тени,
что это просто облака

плывут небесным пенопластом
преображая цвет воды.
За этим ноздреватым настом
иные прячутся сады

Тут нету их, но ты нашарь их.
Узри в отчаянье своем,
что в тон воды воздушный шарик
пересекает окоём.

* * *

– Между нами столько свай там,
столько щебня и бетона,
так шумит говно по трубам,
что уже ни им, ни нам

не слыхать из-под асфальта,
не встречать на этом свете
стука, шороха иль стона,
окликать по именам:

тут друзья, а там соседи,
вот супруг, а вот супруга,
не продрав глаза друг друга,
не узнаешь этих мест, –

плачут матери и дочки,
хлюпают отцы и дети, –
и неважно, право слово,
полом мужеск или женск,

вы – в трубу, а мы – на небо,
мы – гулять, а вы – не знаю,
ваш билет до Могилева,
а мы – дальше, в Воскресенск.

Транспорт прыгает на кочке,
набок валятся цветочки,
гроб съезжает с мёртвой точки,
всё, спокойной ночки.

* * *

А чем они заняты там в темноте,
когда им от ужаса тесно,
пусть сами когда-нибудь скажут мне те,
кому это станет известно.

А как находиться в объемах пустот,
глядеть на дрожащие пятна,
пускай мне поведает та или тот,
кому ну хоть что-то понятно.

К примеру, как долго хранить гардероб,
какие-то цацки, тетради:
три месяца, год или жизни по гроб,
неясной, чего она ради?

Пускай же чернеет раззявленный рот,
пусть домиком брови кривятся,
но раньше уходит пусть та или тот,
кому тяжелей оставаться.

* * *

В каком-то смысле лучше в сорок два,
земную жизнь пройдя до Украины.
Бог весть, какие скажутся слова,
какие из них сложатся картины,

поэта далеко заводит ЗОЖ
Отечества, доходит до смешного,
вдруг если сам себя переживёшь
и к лесу передом поворотишься снова.

Покуда лязг в двери тебя не спас,
пока в волчке моргало вертухая,
в каком-то смысле, лучше, чтоб сейчас –
геройская, ужасная, лихая, –

покуда тот, кто за тебя готов
на стогны, по этапу и в солдаты,
ещё не ведает твоих грядущих снов,
не чует неба крупные квадраты,

не видит, как выходишь ты вперёд,
не замечает, как ты держишь спинку.
Тогда-то с глаз и пелена спадёт,
и небеса покажутся с овчинку.

* * *

Вся жизнь от праздника до праздника:
то Новый год, то день рожденья,
лафа лентяю и проказнику –
безвременья препровожденье.

Но тут вдруг, как внутри хронометра,
всё громко тикает цитатой,
и ты встаёшь, упавши замертво,
и отправляешься куда-то.

И ну, скорее двигай булками,
лети маршрутом неизбитым
и, привлечён шагами гулкими,
наткнись на чью-то тень с копытом.

Одна другой опасней, курвы,
и тянут заунывным хором:
подайте, господин, на курево,
лошадке что-нибудь на корм.

Чем пялиться на круп и задницу,
пойми, кому ты строишь глазки,
молись не встретить эту всадницу
до Рождества хотя б, до Пасхи,

чтоб не присвоить это вязкое
пристрастье к лошадям и пляскам.
Чтоб тишину николоямскую
не оглашать подковным лязгом,

дай бог, уснув в своей постели,
примерно в ней же и очнуться:
край облака – верхушки елей
едва плывёт – слегка качнутся.

* * *

Девушка гуляет по эстраде.
У плутишек вечер в Джао Да.
Вид её что спереди, что сзади
вам понятен, да? Нам – да! Нам – да!

Ведь и мы не то чтоб недотроги,
неглиже ходили в дефиле,
ведь и мы, когда настанут сроки ,
поплывём в какой-то сизой мгле.

А кого удастся нам окликнуть?
Кто захочет кликнуть нас вослед,
если мы их не хотели кликнуть? –
цифр гарантированных нет.

Результат примерно одинаков,
на миру статистика всё та ж:
в среднем – 200–230 лайков,
вот он твой заслуженный тираж.

Вот же получается логистика:
путь из пункта G до пункта RU,
где и сам ты скоро голым листиком
так прям и взовьёшься на ветру.

* * *

Кто-то любит белый гриб,
а другим милее рыжик.
До свиданья, я погиб.
Свет меня на память выжег.

Я теперь один из них,
что в защитное оделись,
не охотник, не грибник,
не под деревом сиделец,

ждущий из лесной глуши
то ли звука, то ли знака,
то есть признака души,
в лес удравшей, как собака,

чьё наличие однако
недоверчивому мне,
не далеку, туповату,,
не предъявлено по факту,
не доказано вполне.

Чем вникать в эту байду,
сам одышлив и неловок,
я на поиски уйду
фиолетовых рядовок.

Пусть же те, кому не лень,
ждут, не подавая виду,
что во мху я, как олень,
к вечеру из лесу выйду.

Глядь, со мной идут на вас,
улыбаясь вам несмело,
заяц, огненный, как вальс,
и лиса белее мела.

* * *

Не то чтоб я был самым смелым,
но страх меня ждал впереди.
Я мог стать и прахом, и мелом,
колючкой, застрявшей в груди,

плеща на ветру, как рубаха,
чей порванный ворот зашит,
я стал бы, как та черепаха,
как те, кто над нею стоит

каким-нибудь способом рачьим,
собой неуклюж и нелеп,
хотя и не вовсе незрячим,
но не преднамеренно слеп,

средь тех, кто лихи и несчастны
в юдоли скорбей и невзгод,
лелеют какие-то шансы
на благополучный исход,

заранее чтоб убедиться,
поверив в случайный успех,
что всё, чем надеялись раньше гордиться,
придётся скрывать во гробех,

восставши из пепла и праха,
принявши неведомый вид,
не то чтоб не ведали страха,
но ужас ещё предстоит.

Вот тут бы и я пригодился,
почуяв, что дело – табак:
не то чтоб я чем-нибудь раньше гордился,
но стыдно мне было не так.