Андрей Белый: рухни, старый храм

Берлин

Взор
Божий, —
— Пламенные
Стрелы, —
Взогнит наш каменный
Позор…

Куда нам убежать
От гнева?
И как взвизжать
Из черных нор?

Дух —
Чрево, —
— Пучащее газы, —
Потухни!

Рухни,
Старый храм, —
— Где —
Вспух
От злобы
Озверелый, —
— Безлобый
Узкоглазый —
— Хам!

Жрец сала, прожеватель
Хлеба, —
Упорно
Вспучив
Смокинг —
— Гроб, —

Со щелком нахлобучив
Небо, —
— Свой черный
Котелок —
— На лоб, —
Сжав
Совесть —
— Лаковым
Портфелем,

Живот —
— Караковым
Пальто, —
Вот —
Побежит к конечным
Целям, —
— Чтоб —
— С тумбы

Грянуться
В ничто!

(Кучино,1931)

Чем это интересно

Стихотворение – одно их последних в творчестве Белого. Примет города в стихотворении нет, это может быть любой город, тем удивительнее название – «Берлин». Город, в котором Андрей Белый последний раз был в 1923 году. И вдруг в 1931-ом вспомнил. Почему?

Очевидно негативное отношение автора к городу. Житель города -

Озверелый, —
— Безлобый
Узкоглазый —
— Хам!
Жрец сала, прожеватель
Хлеба.

В финале этот берлинец

Побежит к конечным
Целям, —
— Чтоб —
— С тумбы
Грянуться
В ничто!

С чего бы вдруг?

Раньше о Берлине Андрей Белый был совсем другого мнения.

В немецкой столице в 1912 году Андрей Белый познакомился с антропософом Рудольфом Штейнером , стал его учеником.

В Берлине Белый жил с октября 1921 по октябрь 1923 года. В германского столице он увлекся танцами – фокстротом и шимми (тогда его называли джимми)

В письме от 17 декабря 1923 года (уже вернувшись в Россию) Белый рассказывал Иванову-Разумнику о ночной жизни Берлина: «такой образ жизни в 1922 году вели все – вплоть до профессоров и писателей: в 8 часов запираются двери домов; в пансионах и в комнатах по вечерам нестерпимо: все разговоры и встречи происходят в кафе: идешь в кафе, где скрипки просверливают уши и где ритмы подбрасывают в ритмическое хождение, каковым является фокстрот; верите ли: с июля до ноября я проплясывал все вечера... Под новый год в Prager-Diele (такое кафе есть) русские плясали всю ночь напролет… На одном русском балу спрашиваю знакомую даму из Парижа: “Чем занимается З. Н. Гиппиус?” Ответ: “Пляшет фокстрот”… Пишу так подробно о танцах, потому что в России, я знаю, с удивлением и неодобрением говорили: “Ужас что, – Белый пляшет фокстрот”… плясали старики, старухи, люди средних лет, молодежь, подростки, дети, профессора и снобы, рабочие и аристократы, проститутки, дамы общества, горничные; и русские, пожившие несколько месяцев в Берлине… – танцами».

С июля до ноября 1922 года Белый проплясывал все вечера. С утра он писал «Воспоминания о Блоке», а с 10 вечера до часу ночи плясал в кафе “Victoria-Luise”. «Иногда с венгерской писательницей, проживавшей в нашем пансионе, иногда с В. О. Лурье (таковая есть поэтесса, из Петербурга) одно время плясал (и ах как хорошо она пляшет!), с почтеннейшей меньшевичкой, находящейся в близких отношениях с Каутским; оная меньшевичка приходила в кафе с египетским словарем под мышкой (она – хорошая египтологичка); и тем не менее: как она плясала фокстрот!!»

43-летний Андрей Белый в свой берлинский период писал: «Меня влечет теперь к иным темам: музыка «пути посвящения» сменилась для меня музыкой фокстрота, бостона и джимми; хороший джаз-банд предпочитаю я колоколам Парсифаля; я хотел бы в будущем писать соответствующие фокстроту стихи».

Духу фокстрота вполне соответствует «Маленький балаган на маленькой планете Земля».

                    Выкрикивается в берлинскую
                  форточку без перерыва
                  Бум-бум:
                 Началось!

Впейся в меня
Бриллиантами
Взгляда…
Под амиантовым
Небом
Сгори.
Пей
Просияние сладкого яда, —
Золотокарие
Гари
Зари.
…

Проклятый —
— Проклятый — проклятый —
— Тот диавол,
Который —
— В разъятой отчизне
Из тверди
Разбил
Наши жизни — в брызнь
Смерти, —
Который навеки меня отделил
От
Тебя —
— Чтобы —
— Я —
— Ненавидел за это тебя —
И —
— Себя!

1922 год.

Танцующий Белый производил впечатление юродивого. Он выплясывал трагедию (расставание с любимой, разлуку с родиной, потерю контакта с друзьями-антропософами). Белый мог танцевать общеизвестные танцы (фокстрот, шимми) или им самим изобретенные – под стихи Блока или под свои собственные. Публика была в восторге.

«Ни одного ласкового антропософского слова за это время; два года жизни в пустыне, переполненной эмигрантами и вообще довольными лицами антропософских врагов, видящих мое страдание… я не жаловался, а — плясал фокстрот».

В 1923 году поэт решил вернуться в СССР.

Владислав Ходасевич вспоминал : «Нельзя отрицать, что перед отъездом он находился в состоянии неполной вменяемости. Однако, как часто бывает в подобных случаях, сквозь полубезумие пробивалась хитрость. Боясь, что близость с эмигрантами и полу-эмигрантами (многие тогда находились на таком положении) может быть поставлена ему в вину, он стал рвать заграничные связи. Прогнал одну девушку, которой был многим обязан. Возводил совершенно бессмысленные поклепы на своего издателя. Вообще - искал ссор и умел их добиться… В связи с получением визы, ему приходилось неоднократно посещать берлинские советские учреждения, где он до такой степени ругал своих заграничных друзей, что даже коммунистам стало противно его слушать»

Вернувшись в октябре 1923 года в Россию, Андрей белый продолжил танцевать… Правда, не каждый день.

14 января 1924 года в театре Мейерхольда Белый выступил с отчетным докладом о пребывании в Германии. Это был своеобразный экзамен перед новой аудиторией. Доказательство того, что он жив.( «Белый — покойник, и ни в каком духе он не воскреснет», — писал в то время в «Правде» председатель Реввоенсовета Лев Троцкий.)

Литературной молодежи рассказ не понравился.

По свидетельству друга Белого поэта и антропософа Петра Зайцева, в зале царила скандальная атмосфера и молодежь пыталась сорвать выступление: «Когда Андрей Белый вышел на сцену, чтобы начать лекцию, партер встретил его приветственными рукоплесканиями. А хоры… появление лектора встретили шумом, чуть не свистом, топотом ног, и все это вылилось в бурную обструкцию, которая длилась десять-пятнадцать, а может быть, и все двадцать минут. Неслась буря, рушился обвал за обвалом, грохоты, топоты, немолчные вопли и крики… Горящими глазами Белый вперялся в ярко освещенный зал, только делая порой жест рукой, чтобы остановить неистовый шум с хоров, сверху. Верха шумели, стучали, вопили, что-то выкрикивали и чуть не свистели…»

Молодые пролеткультовцы ждали острого политического материала, разоблачающего Запад в целом и Берлин в частности, а Белый дал свои впечатления от немецкой столицы. Им этого было маловато.

Пытаясь исправить положение, в марте 1924 года Белый издал брошюру «Одна из обителей царства теней», в которой свои впечатления о пребывании в Берлине изложил в правильном идеологическом ключе. Как бы о том же, да не так же.

«И тут для меня возникают вопросы: неужели же прямые наследники великой немецкой культуры - ее музыки, поэзии, мысли, науки - теперь отложилися от нее, одушевляемы не зовами Фихте, Гегеля, Гёте, Бетховена, а призывом фокстрота».

Или вот:

«Фокстротопоклонники интересовали в Берлине меня; я разглядывал их, шествующих по Motzstrasse и по Tauentzinstrasse; то - бледные, худые юноши с гладко прилизанными проборами, в светлых смокингах и с особенным выражением сумасшедших, перед собой выпученных глаз; что-то строгое, болезненно строгое  в их походке; точно они не идут, а несут перед собою реликвию какого-то священного культа; обращает внимание их танцующая походка с незаметным отскакиванием через два шага вбок; мне впоследствии лишь открылося: они - "фокстротируют", т.-е. мысленно исполняют фокстрот; так советуют им поступать их учителя танцев, ставшие воистину учителями жизни для известного круга берлинской молодежи, составляющей черный интернационал современной Европы; представителями этого интернационала, с "негроидами" в крови, со склонностями к дадаизму и с ритмом фокстрота в душе переполнен Берлин; тут и немцы, и венцы, и чехо-словаки, и шведы, и выходцы Польши, Китая, Царской России, Японии, Англии - бледные молодые люди и спутницы их: "бледные, худощавые барышни с подведенными глазами, с короткими волосами перекисеводородного цвета, дадаизированные, кокаинизированные, поклонницы модного в свое время мотива бостона, изображающего "грезы опия". Те и другие переполняют кафэ в часы пятичасового чая и маленькие "д и л э".

Увы, былого положения Белый себе не вернул, значительной фигурой в советской литературе не стал.

В марте 1925 года поэт снял две комнаты в Кучино, в Подмосковье. Там он и работал над романом-эпопеей «Москва», исследовал ритм «Медного всадника».

В 1931 году советские власти вспомнили про антропософов. Общество было запрещено советским правительством в 1922 году, но мало ли… Вдруг затевают что-то антисоветское.

В 1931 году были арестованы бывшие члены Московского антропософского общества, входившие в ближний круг общения писателя, в том числе и возлюбленная Белого Клавдия Васильева. Самого поэта не тронули. Однако был изъят сундук с рукописями – его хранил у себя муж Васильевой. Изъяли и печатную машинку.

Несколько месяцев Андрей Белый пытался вернуть свой архив и спасти друзей. С просьбой о помощи Белый обращался к Горькому, Мейерхольду, Всеволоду Иванову (влиятельный советский писатель и драматург, вхожий в высшие чекистские круги).

Письмо Иванову сохранилось: «Все — отняли: я ограблен и морально, и материально… Я — без орудий производства, без квитанций, без машинки, моего, может быть пропитания, поставлен в положение: стать пред домом Герцена с доской на шее и с надписью: «Дайте на пропитание бывшему писателю по случаю тридцатилетья его литературной деятельности!»
Я должен подать заявление о том, чтобы мне выдали хотя бы рукописи, которые мне нужны для ближайших работ, чтобы отдали мою машинку, увезенную у Зайцева. Но — как поступать? Друзья говорят: «Не идите в ГПУ. Вы не умеете говорить. Вас посадят; вы обещали К. Н. Васильевой, хотя бы для нее постараться не быть высланными, чтобы сохранить свободу передвижений. Сидите пока дома».

Но — сколько? Месяц, шесть месяцев? К кому обратиться, к Агранову, что ли? И — как: официально, в частной беседе? Вот в том то смысле я и спрашиваю Вас через Ев. Ив. Замятина: куда обратиться, к кому обратиться? К Агранову (заведующим секретно-политическим отделом ОГПУ, членом Коллегии и главой «Литконтроля» ОГПУ – С.М.), Сталину, Калинину? Лично ли, с бумагой ли?

Говорят, — Вы знакомы с Аграновым; можно ли к нему прийти по человечески и сказать: Так и так! В последнем бы случае я сказал: «Пусть „Дневник“ мой (за 6 лет) изучают года; хотя там вписан ряд начатых работ, я подожду. Но верните книги, рукописи явно литературоведческие...

Кроме того: я обратил бы его внимание на рукопись, попавшую в ГПУ. «Почему я стал символистом». Там такой кричащий разнос кричащее «нет» антропософскому обществу Запада, как «Обществу», ибо «общество», как таковое, — гниет; и такое обоснование аполитичности и необщественности нас (меня и друзей), как антропософов, что если я, лидер группы, идеолог, каким меня считают те, которые хватают моих друзей, так настроен что, то станет ясно: вмазывать нас в политику после изучения агентами ГПУ моих бумаг, — просто переть против рожна; я рад, что увезены в ГПУ мои бумаги; пусть только внимательно читают то, что там написано против антропософской общественности. И там же станет видным, что К. Н. Васильева, мой друг, такая же «антиобщественница в антропософии».

Хлопоты Белого и состоявшийся разговор с Аграновым, видимо, принесли плоды. В отношении Васильевой и ее мужа суд постановил: «Лишить права проживания в 12 пунктах с прикреплением к определенному местожительству сроком на три года.... Приговор считать условным, из-под стражи их освободить».

Сталину Белый тоже написал: «Деятельность литератора становится мне подчас невозможной; и на склоне лет подымается вопрос об отыскании себе какой-нибудь иной деятельности… нервы истрепаны, здоровье расстроено, прежних физических сил уже нет и не может быть».

В общем, сундук с рукописями Белому вернули, дневник остался в ОГПУ. Поэт решил: «Больше «Дневника» писать не буду: в СССР «Дневники» есть «пожива»». Впрочем, от дневников Белый не отказался, но стал предельно осторожен в своих высказываниях.

Когда страсти немного улеглись, Белый и написал «Берлин». Видимо, на всякий случай, как алиби, как дополнение к брошюре «Одна из обителей царства теней». Как «такой кричащий разнос», кричащее «нет» Берлину, пусть только в ОГПУ внимательно прочитают.

Белый хотел поместить «Берлин» в раздел «Черч теней» сборника «Зовы времен». Сборник не был выпущен.

8 января 1934 года писатель умер на руках у Клавдии Николаевны Васильевой от инсульта. Власти распорядились изъять его мозг и передать на хранение в Институт мозга человека.