Арсений Тарковский: завещание сыну

Завещание

                       

                       Андрею Тарковскому 

 

1 

 

Во мне живёт глухое беспокойство 

Древесных крон, не спящих по ночам, 

Я, как стихи, предсказываю свойства, 

Присущие и людям, и вещам. 

 

Затем, что я дышал, как дышит слово, 

Я эхом был среди учеников, 

Был отголоском голоса чужого, 

Затерянного в хоре голосов. 

 

Мир, словно мальчик семилетний гибок; 

Цвела гроза, – он, как дитя, затих, 

Но вороха наследственных ошибок 

В те дни лежали на руках моих. 

 

Вся жизнь моя прошла и стала рядом, 

Как будто вправду много лет прошло, 

И мне чужим, зеленоватым взглядом 

Ответило зеркальное стекло. 

 

Я вздрагивал при каждом лживом звуке, 

Я думал: дай мне руки опростать. 

И, просыпаясь, высвободил руки, 

Чтоб научиться говорить опять. 

 

Пугаясь, я ощупывал предметы –  

Тела медуз в мерцающей воде, 

Древесный корень, музыкой согретый, 

И мрамор, запрокинутый к звезде. 

 

И я учился говорить, как в детстве, 

Своим косноязычием томим. 

А если дети вспомнят о наследстве, 

Все, что имею, оставляю им. 

 

2 

 

И каждый вспомнит светлый город детства, 

Аул в горах, станицу над рекой, 

Где от отцов мы приняли в наследство 

Любовь к земле, навеки дорогой. 

 

Где матери у наших колыбелей 

Ночей не спали, где учились мы, 

Где первым вдохновением кипели 

Над книгой наши юные умы. 

 

Где в первый раз любили мы, не смея 

Признаться в том, где мы росли в борьбе, 

Где мы клялись пред совестью своею 

В ненарушимой верности тебе... 

 

Шумят деревья городской аллеи, 

Как факелы зеленого огня. 

Я их отдам, они тебе нужнее, 

Приди, возьми деревья у меня. 

 

Приди, возьми весь город мой, он будет 

Твоим – и ты заснешь в траве моей. 

Свист ласточек моих тебя разбудит, 

Я их отдам, они тебе нужней. 

 

Все, чем я жил за столько лет отсюда, 

За столько верст от памяти твоей, 

Ты вызовешь, не совершая чуда, 

Не прерывая сговора теней. 

 

Я первый гость в день твоего рожденья, 

И мне дано с тобою жить вдвоем, 

Входить в твои ночные сновиденья 

И отражаться в зеркале твоем. 

 

3 

 

Как паутина тянется остаток 

Всего, что мне казалось дорогим, 

И страшно мне, что мнимый отпечаток 

Оставлю я наследникам своим. 

 

И, может быть, играющие дети, 

И обо мне припомнив на лету, 

Не отличат бессвязных междометий 

От слов, обозначавших слепоту. 

 

Я не был слеп. Я видел все, что было, 

Что стало жизнью сверстников моих, 

Что время подписью своей скрепило 

И пронесло у сонных глаз слепых. 

 

Я видел все, что стало видно зрячим, 

Как свет зари сквозь переплет ветвей. 

Возьми ж и горечь, что напрасно прячем 

От наших дочерей и сыновей. 

 

4 

 

Так я учился говорить сначала, 

И трудный дар я принял в грозный год, 

Когда любовь мне щеки обжигала 

И смертный к сердцу прижимала лед. 

 

И ревность припадала к изголовью 

И на ухо шептала мне: 

– Смотри, 

Пока ты спишь, затравленный любовью, 

Погасли городские фонари. 

 

Я, верная, глаза тебе открою: 

Тебя освобождая навсегда, 

На простынях, под розовой зарею, 

Лежит твоя последняя звезда... 

 

И я бежал от моего порога 

Туда, где свет в лицо наотмашь бьет, 

По городу гнала меня тревога –  

И я увидел молний переплет. 

 

Они летели стаей лебединой, 

Я не считал, их было больше ста, 

Летели вдаль над площадью пустынной, 

В их клювах колыхалась высота. 

 

Так медленно летели, что казалось, –  

Пусть новый день горит у самых глаз, –  

Как эта горечь навсегда осталась, 

Их отблески останутся у нас. 

 

Возьми же их, они тебе нужнее, 

Пусть их коснется детская рука, 

И ревности коснись еще нежнее, 

Чтобы любовь была тебе легка. 

 

5 

 

И небо просинело, оживая, 

И стала опускаться высота, 

И под колеса первого трамвая 

Легли торцы высокого моста. 

 

И в час, когда твой город исполинский 

Весь в зелени восходит на заре, –  

Лежишь, дитя, в утробе материнской 

В полупрозрачном нежном пузыре. 

 

И, может быть, ты ничего не видишь, 

Но солнце проплывает над тобой... 

(1934–1937)

 

Чем это интересно 

 

Поэму обычно приводят в качестве иллюстрации теплых отношений отца и сына Тарковских. Также обычно  иллюстрация ограничивается этим фрагментом:

 

Все, чем я жил за столько лет отсюда,

За столько верст от памяти твоей,

Ты вызовешь, не совершая чуда,

Не прерывая сговора теней.

 

Я первый гость в день твоего рожденья,

И мне дано с тобою жить вдвоем,

Входить в твои ночные сновиденья

И отражаться в зеркале твоем...

 

Считается, что приведенный выше отрывок был написан в 1934 году. Остальное дописано позже. 

В 1934 году Арсений Александрович еще не расстался с Мариной Вишняковой, матерью его сына и дочери. Спустя три года он уже жил с Антониной Бохоновой.

 

И если часть, начинающуюся со строк «Все, чем я жил…», можно воспринимать как подтверждение связи между отцом и сыном, которая неподвластна времени, то остальной текст – это и творческая биография самого поэта, и объяснительная записка.

 

Я вздрагивал при каждом лживом звуке, 

Я думал: дай мне руки опростать. 

И, просыпаясь, высвободил руки, 

Чтоб научиться говорить опять. 

 

Пугаясь, я ощупывал предметы –  

Тела медуз в мерцающей воде, 

Древесный корень, музыкой согретый, 

И мрамор, запрокинутый к звезде. 

 

И я учился говорить, как в детстве, 

Своим косноязычием томим. 

А если дети вспомнят о наследстве, 

Все, что имею, оставляю им. 

 

Арсений Тарковский завещает сыну город своего детства и свои поэтические открытия.

 

И в то же время из стихотворения становятся ясны мотивы того, почему Арсений Тарковский бросил семью.

 

И ревность припадала к изголовью 

И на ухо шептала мне: 

– Смотри, 

Пока ты спишь, затравленный любовью, 

Погасли городские фонари. 

<…>

И я бежал от моего порога 

Туда, где свет в лицо наотмашь бьет, 

По городу гнала меня тревога –  

И я увидел молний переплет. 

 

И этот опыт расставания с еще вчера дорогой тебе женщиной отец дарит сыну. Мол, все бери, что найдешь… «Возьми же их, они тебе нужнее». 

 

В письме к Андрею в 1950 году Арсений Тарковский писал: « У меня тогда…было нечто, что меня спасало и было моей верной путеводной звездой: неукротимая страсть к поэзии. Я во всем был подобен тебе, так же легкомыслен и так же подчинялся обстоятельствам и плыл по течению, во всем, кроме поэзии… во многом, мы ведь очень похожи по душевному строю. У нас (у меня, я предполагаю, что и у тебя) есть склонность бросаться стремглав в любую пропасть, если она чуть потянет и если она задрапирована хоть немного чем-нибудь, что нас привлекает. Мы перестаем думать о чем-нибудь другом, и наше поле зрения суживается настолько, что мы больше ничего, кроме колодца, в который нам хочется броситься, не видим… Не надо, чтобы любовь тебя делала тряпкой и еще более - слабым листком, уж совсем неспособным к сопротивлению. Любовь великая сила и великий организатор юношеских сил; не надо превращать любовь в страсть, в бешенство, в самозабвение…»

 

Андрей принял подарок, но не сразу. В сентябре 1970 года он написал об отце: «Уже целая вечность, как не виделся с отцом. Чем больше проходит времени, тем более депрессивной и тревожной становится встреча с ним. Абсолютно очевидно, что у меня есть определенный комплекс по отношению к родителям. Наши отношения стали как-то мучительными, усложненными, бессловесными, неровными. Я люблю их сильно, но никогда не чувствую себя с ними свободно или на равных. Думаю, что и они испытывают определенную неловкость по отношению ко мне, хотя и они меня любят».

 

В фильме «Зеркало» (1974) можно увидеть все «подарки»: историю семьи, детские травмы, избавление от косноязычия, стихи отца, да и само название фильма явно пришло из поэзии Арсения Тарковского.