Бенедикт Лившиц: тяжело голубое на клавишах век!

Люди в пейзаже

                                                                                                                                                                                                                                         Александре Экстер

I
Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам! Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря.

II
Уже изогнувшись, павлиньими по-елочному звездами, теряясь хрустящие в ширь. По-иному бледные, залегшие спины — в ряды! в ряды! в ряды! — ощериваясь умерщвленным виноградом. Поэтам и не провинциальным голубое. Все плечо в мелу и двух пуговиц. Лайковым щитом — и о тонких и легких пальцах на веки, на клавиши. Ну, смотри: голубые о холоде стога и — спинами! спинами! спинами! — лунной плевой оголубевшие тополя. Я не знал: тяжело голубое на клавишах век!

III
Глазами, заплеванными верблюжьим морем собственных хижин — правоверное о цвете и даже известковых лебедях единодушие моря, стен и глаз! Слишком быстро зимующий рыбак Белерофонтом. И не надо. И овальными — о гимназический орнамент! — веерами по мутно-серебряному ветлы, и вдоль нас короткий усердный уродец, пиками вникающий по льду, и другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь. Полутораглазый по реке, будем сегодня шептунами гилейских камышей!

(декабрь 1911)

Чем это интересно

События, предшествовавшие стихотворению, подробно описаны Бенедиктом Лившицем в его книге «Полутораглазый стрелец».

«Та полоса моей жизни, о которой я хочу рассказать, началась в декабре одиннадцатого года, в маленькой студенческой комнате с окном, глядевшим на незастроенный Печерск… я терзался поисками новой формы, резко отличной от всего, что я делал».

В те годы помимо молодой художницы Александры Экстер студент Киевского университета Бенедикт Лившиц, уже выпустивший свою первую поэтическую книгу, интересовался живописью французов Ван-Донгена, Дерена, Глеза, Ле-Фоконье, Пикассо. Круг его поэтических интересов - Рембо, Малларме, Корбьер и Лафорг. «Рембо и Лафорг оказали на меня самое сильное влияние и надолго определили пути моей лирики», - вспоминал Лившиц.

В круге его интересов также Велимир Хлебников и Давид Бурлюк. О последнем Лившиц писал, что тяжеловесный архаизм его стихов, «самая незавершенность их формы нравились мне своей противоположностью всему, что я делал, всему моему облику поэта, ученика Корбьера и Рембо. Я помнил эти стихи наизусть…» .

Однажды вечером в дверь к Лившицу неожиданно постучалась Александра Экстер. «Вслед за нею в комнату ввалился высокого роста плотный мужчина в широком, по тогдашней моде, драповом, с длинным ворсом, пальто. На вид вошедшему было лет тридцать, но чрезмерная мешковатость фигуры и какая-то, казалось, нарочитая неуклюжесть движений сбивали всякое представление о возрасте. Протянув мне непропорционально малую руку со слишком короткими пальцами, он назвал себя:
– Давид Бурлюк».

Бурлюк предложил 25-летнему Лившицу:
– Едем, деточка, в Чернянку.

Чернянка – это село в Таврической губернии (ныне Херсонская область), устье Днепра. Геродот называл эту местность Гилеей.

Бурлюк добавил, что у него есть «все хлебниковские рукописи». Мол, Велимир только что уехал из Чернянки, оставив братьям Бурлюкам свои работы.

Это было предложение, от которого нельзя было отказаться.

Как я уже сказал, Лившиц искал новые формы.

« Уже с 1909 года под влиянием знакомства с новейшей французской живописью и сопоставления ее достижений с достижениями современной поэзии я все более и более стал склоняться к убеждению, что мы, поэты, давно уже топчемся на одном месте и что, в частности, русские символисты, в то время бывшие еще на гребне волны, проделывают свой путь по стопам французских символистов восьмидесятых годов. Я остро, почти физиологически, переживал это как чувство духоты, как ощущение тупика, в особенности потому, что близко рядом с собою видел широкую и свободную дорогу, по которой смело шагала французская живопись. На первый взгляд казалось: стоит только перебраться через забор, и мы очутимся на той же дороге. Но, конечно, дело обстояло много сложнее. Нужен был целый сдвиг в миропонимании, нужна была новая философия искусства».

Новые формы искали и братья Бурлюки (Давид, Владимир, Николай). На тот момент источником их вдохновения стал Пикассо – снимок его последней вещи привезла из Парижа Александра Экстер.

«Последнее слово французской живописи… Как заговорщики над захваченным планом неприятельской крепости, склоняются братья над драгоценным снимком — первым опытом разложения тела на плоскости. Ребром подносят руку к глазам; исследуя композицию, мысленно дробят картину на части».

В общем, «за две недели рождественских каникул из драконовых зубов пикассовой парижанки, глубоко запавших в чернодолинский чернозем, должно было подняться новое племя».

В период рождественских каникул 1911 года в Чернянке появились и «Люди в пейзаже».

По вечерам вся компания изучала хлебниковские листы. «То, что нам удалось извлечь из хлебниковского половодья, кружило голову, опрокидывало все обычные представления о природе слова… Ученик «проклятых» поэтов, в ту пору ориентировавшийся на французскую живопись, я преследовал чисто конструктивные задачи и только в этом направлении считал возможной эволюцию русского стиха».

Как писал Лившиц, «Люди в пейзаже» — вещь, в которой живописный ритм вытеснил последние намеки на голосоведение.
Эта немая проза преследовала определенные динамические задания: сдвинуть зрительные планы необычным употреблением предлогов и наречий. Возникшая отсюда ломка синтаксиса давала новое направление сказуемому, образуя в целом сложную систему взаимно пересекающихся осей. Вне всяких метафор, «Люди в пейзаже» были опытом подлинно кубистического построения словесной массы, в котором объективный параллелизм изобразительных средств двух самостоятельных искусств был доведен до предела».

Из этой «кубистической словесной массы» всплывают: время – декабрь и место действия – Гилея с ее канаусовыми яблонямии (канаус - разновидность шелковой ткани, из нее изготавливали покрывала), «умервщленным виноградом», «лунной плевой оголубевшими тополями» и камышами.

В пейзаже (бело-черно-коричнево-голубом) можно разглядеть и персонажей рождественской творческой лаборатории в Чернянке: «короткий усердный уродец» - это, видимо, Давид Бурлюк (известно, что у него было непропорциональное телосложение). «Другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь» - это видимо, сам Лившиц, ищущий новые формы.

Есть взгляд из «вечности». Гелерофонт – персонаж древнегреческой мифологии, оседлавший любимца муз Пегаса. Гиацинтофор тоже пришел из Древней Греции: гиацинтофор буквально переводится как «несущий гиацинты». Гиацинт - юноша, любимец Аполлона, который случайно убил его во время метания диска; из капель крови Гиацинта выросли цветы — гиацинты.

Посвящение (Александре Эстер), видимо, указывает на источник вдохновения – привезенную художницей из Парижа картину Пикассо.

«Люди в пейзаже» вошли в опубликованный в декабре 1912 года сборник футуристической группы «Гилея» «Пощечина общественному вкусу». Ксатати, «Гилеей» предложил назвать группу Лившиц. По состоянию на декабрь 1912-го в нее входили Хлебников, Маяковский, Давид и Николай Бурлюки, Алексей Кручёных, Бенедикт Лившиц, Василий Кандинский.

«Люди» не стали центральным произведением сборника. Главным автором «Пощечины» был Хлебников. Также «Пощечина» вошла в историю русской поэзии дебютом Маяковского и манифестом, предлагавшим «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности».

Кстати, Лившиц манифест не подписал.

В самом конце XX века известный литературовед Михаил Гаспаров перевел «Людей в пейзаже» на современный язык.

Так, например, в его переводе звучит третья, заключительная, часть стихотворения.

Бросается в глаза мутное множество хижин, в верблюжье стадо белеными стенами лебединую стаю, море, - , выдержанным цветом единое для глаз. Овальными веерами на мутно-серебряном-фоне ветлы, и вдоль нас уродливый коротышка-, с-силой вонзающий палки в лед , и другой, вперяющийся в бесплодную прорубь. классического орнамента; рыбак на льду быстро Беллерофонтом. слишком; и не надо . Полутораглазый по реке, будем сегодня носителями шепота варварских камышей.

Роман Лившица с футуристами длился недолго. Разрыв стал намечаться уже зимой 1913 года. «Разрежение речевой массы, приведшее будетлян к созданию «заумного» языка, вызвало во мне, в качестве естественного противодействия, желание оперировать словом, концентрированным до последних пределов, орудовать, так сказать, словесными глыбами, пользуясь с этой целью композиционными достижениями французских кубистов, или, вернее, через их голову обращаясь к Пуссену».

Идеальным воплощением «обращения к Пуссену», по словам самого Лившица стало стихотворение «Концовка»


Сколько званых и незваных,
Не мечтавших ни о чем,
Здесь, плечо к плечу, в туманах
Медным схвачено плащом!

Пришлецов хранитель стойкий
Дозирает в дождеве:
Полюбивший стрелы Мойки
Примет гибель на Неве...

Город всадников летящих,
Город ангелов, трубящих
В дым заречный, в млечный свет, –

Ты ль пленишь в стекло монокля,
Тяжкой лысиною проклят
И румянцем не согрет?..

18 ноября 1915

Стихи о Петербурге, относящиеся к 1914—1918 годам, образовали третью книгу Лифшица - «Болотная Медуза».

После 1928 года Бенедикт Константинович практически не публиковал стихов, сосредоточившись на переводах. Известность ему принесли переводы французской поэзии, в том числе сборник «От романтиков до сюрреалистов» (1934).

25 октября 1937 года Лившица арестовали - в рамках «ленинградского писательского дела» («участие в антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации»).

Самооговоры и ложные показания на других были частично выбиты из обвиняемых, частично сфабрикованы следователями. Лившицу вменяли в вину, что он «отодвинул на задний план творчество Маяковского как якобы технически несовершенное и устарелое». «Товарищи» показали, что Лившиц говорил, что "у меня сжимаются руки до крови, когда, идя по улицам Ленинграда, я мечтаю о том, как буду вешать большевиков на фонарях".

Судья Василий Ульрихом вынес Лившицу смертный приговор.

21 сентября 1938 года поэт был расстрелян.