Дмитрий Пригов: так с войском говорил Чапаев

Чапаев в огненной папахе...

Чапаев в огненной папахе
Был на Урале, как гроза,
И беляки лежали в страхе,
Закрыв примерзшие глаза.

«Орлы! Подымем сабли дружно!» –
Так восклицал наш командарм.
«Не посрамим сваво оружья!»
«Не посрамим!» – шло по рядам.

«Не посрамим мы славы руссов,
Над нашим знаменем родным
Суворов реет и Кутузов!»
Шло по рядам: «Не посрамим!»

«От Цезаря и до сипаев –
Все в пролетарском кулаке!» –
Так с войском говорил Чапаев
И вскорости потоп в реке.

(Из цикла «Исторические и героические песни», 1974)

Чем это интересно

Понятно, что такого яркого персонажа как Василий Иванович Чапаев Дмитрий Пригов не мог обойти стороной. И не обошел. Чапаев неоднократно упоминается в его стихах:


Да были люди в наше время –
           Невский, Донской, Пожарский,
           Минин, Скопин-Шуйский, Суворов,
           Кутузов, Багратион, Ушаков,
           Нахимов, Корнилов, Скобелев,
           Фрунзе, Колчак, Деникин,
           Буденный, Чапаев, Котовский,
           Тухачевский, Жуков, Сталин.


Хотя Чапаев упомянут в одном ряду с Невским, Суворовым, Кутузовым, Сталиным, все мы понимаем, что Чапаев значительнее их всех. Он наше все, как Пушкин. Только у него можно спросить: «У Пушкина было три сына, и все идиоты, что скажешь, Чапаев?»

В известном смысле, в стихотворении «Чапаев в огненной папахе» Пригов проявил себя провидцем, предвосхитив ответ на тогда еще не вполне сформулированный запрос общества. У Пригова Чапаев уже не только советский герой, хотя еще борется с «беляками». Приговский Василий Иванович – это полководец во главе «руссов», который огнем и мечом наводит порядок на планете Земля, под знаменем Суворова и Кутузова.

И совершенно неважно, кто такие сипаи (наёмные солдаты в колониальной Индии, набранные англичанами, из числа местного населения) или кто такие «руссы» (если с одной «с», то это народ или племя, давший своё имя и составивший социальную верхушку первого государства восточных славян – Руси, с двумя «с» слова нет).

Чапаев может и не знать таких тонкостей. Войско его поймет и так: все они – сипаи (какое неблагозвучное слово), и Цезарь (тиран) – против нас «руссов», против того интернационала, в котором состоят Ленин и Чапаев.

Может быть, Чапаев даже не совсем человек – раз в огненной папахе. Не о цвете же идет речь – у Чапаева папаха была серенькая. Может быть, Чапаев пророк типа Заратустры, который тоже "так говорил".

А может, Чапаев – это новый Мессия? Даром, что сын плотника. Скорее всего, так и есть. И то, что Чапаев просто взял, и «потоп» свидетельствует в пользу народной мечты в богочеловека. Конечно, он обязательно воскреснет.

Во вселенной Пригова Чапаев не умрет, он вернется к Дмитрию Александровичу. В 1991 году поэт напишет:

Чапаев скачет на коне
Размахивая острой бритвой
А после в комнату ко мне
Вползает с тихою молитвой:
– Прости! Прости! я не хотел!
Я думал, будет все иначе! –
– Вставай, несчастный, и скачи!
И пой! и продолжай, что начал!
Уже ни тебе, ни нам нет иного пути.

Справка об авторе

Поэт и художник Дмитрий Александрович Пригов (1940 – 2007) начал писать стихи в начале 1970-х, когда работал при архитектурном управлении Москвы. К тому моменту он окончил Строгановское училище (скульптурное отделение) и с 1972 года был членом Союза художников.

Стихи Пригова не печатали, выходом для поэта были домашние выступления. Он часто выступал со своими стихами в мастерской художника Бориса Орлова. Между прочим, как считает Борис Орлов, расцвет поэтического таланта Пригова «приходится на период с 1973 года, когда он начал работу над циклом "Исторические и героические песни", и до перестройки. Начиная со второй половины 1980-х его поэзия существовала в форме акций и перформансов – эти тексты нужно оценивать уже совсем по другой шкале».

«Историческим и героическим песням» предшествует обращение Пригова к возможным читателям:

«Мой недолгий опыт жизни (всего 36 лет) в Советском Союзе привел меня к одному верному заключению, что нынешние люди, берясь за перо или вешая свои уши на гвоздь внимания при слушании написанного творческой частью населения, говорят (или слушают) с пушкинско-достоевско-толстовским акцентом. В лучших случаях с зощинковско-хармсовским. Наиболее губительным я считаю здесь хармсовское персоналистическо-волюнтаристское отношение к этой, слава Богу, не нежной стороне народной души.

Вот был со мной случай. В бытность свою студентом московского художественного института предпринял я как-то поездку в Узбекистан при содействии уроженца тех мест, а потом моего соученика по художеству, скульптора Александра Александровича Волкова, и попал там в город Фергану, а там (по причине уважения к всяческой столичности) – на худсовет. И вот в череде многих входит человек-художник, весело и добродушно полупьян, полузасыпан табачным пеплом, полупомятый в лице и костюме, с полуполным зубами ртом, и вносит огромный портрет вождя Карла Маркса, списанного с крохотулечной черно-белой фотографии, отысканной в какой-нибудь местной газетенке или в чьем-нибудь семейном архиве. Ну, дело у нас, художников, привычное. Все идет хорошо – и похож, и краски для глаза нераспознаваемы, чтобы прицепиться к чему-нибудь – все хорошо. И тут в голову одному из членов совета приходит в нелепый вопрос, поразивший меня наличием в этом, далеко не интеллигентского образа, человеке интеллигентского непонимания сути жизни в народе образов событий, образов людей и образов идей. "А почему, – спрашивает он – глаза голубые?" – "Как почему? – естественно удивляется творец. – Ведь он же ариец!"

В дополнение к этому хочется вспомнить, что меня всегда интересовали кандидатуры на замещение вакантных должностей чина народных героев. Например, пластичное и милое сращение Георгия Победоносца и Аники-Воина в лице Василия Ивановича Чапаева. Интересен и образ страдальца за правду и народ. Масса интересного.

Вот тут-то и хочется избежать опасности сугубо горизонтального среза времени, который порождает либо чистую иронию, либо стилизаторство, типа неоклассицизма. Нужен вертикальный, честно взятый и прослеженный и искренне воспринятый срез времени от вершков до корней.

Что касается тех возражений, которые я слышал от некоторых серьезных, но не в ту сторону, читателей, о назойливости и так надоевшей темы – то это и есть свидетельство еще юношеского (не их лично, но социально-культурного возраста целого слоя населения) максималистского отношения к данному моменту, как некоему фантому который можно изжить, преодолеть одной силой желания, страстью волевой идеи. Но все ценно только жизнью, облепляющей мясом всякую когтистость, прирастающей к цельному организму вечности и не могущею быть переносимой с места на место, подобно некому бумажному макетику. От этого происходит и другой, не менее опасный, способ восприятия этой жизни и ее оттиска на листе как предмета для юмора. Причем способ восприятия приписывается принципу воспроизведения.

Это не так. Я предельно серьезен и жизнелюбив».