Евгений Евтушенко: «У художника Целкова цепок взгляд и цепко слово»

Гиблые места

У художника Целкова
жизнь по-своему толкова:
недруг твой, Аэрофлот,
двум богам он платит подать, –
пить умеет, как работать,
а работает, как пьет.

Убежденный невылаза,
он боится и Кавказа,
а в Сибири – мошкара,
но, палачески гуманен,
я сказал: «Билет в кармане…
Просибириться пора…»

Он в якутские болота
выпал в мох из вертолета,
проконьячась в облаках,
вместе с мрачными смешками
и с прозрачными грешками,
да еще с двумя мешками –
под глазами, не в руках.

У художника Целкова
цепок взгляд и цепко слово,
и, наверно, неспроста
буркнул он, угрюмо ежась,
про вилюйскую таежность:
«Братцы, – гиблые места…»

Мы не стали придираться:
«Знаешь, мы тебе не братцы,
и, вообще, ты модернист…»
Как опущенные в воду,
оглянулись на природу,
но и к ней не придрались.

Край действительно был мрачен.
Худосочен, раскорячен,
лес карабкался бочком.
Мох на скалах вис, как пакля,
и на сотню верст не пахло
ни костром, ни табачком.

Но была такая роскошь
в пересыпанной морошкой
нишей хмурой красоте.
Эта царственность изгойства
спесь повыбила из гостя
и держала в страхоте.

Все художники – изгои,
но художник не тайгою
так напуган был в пути:
просто собственную сущность
в обреченно гордых сучьях
он увидел во плоти.

И с тайгой художник сжился,
выжимал Вилюй из джинсов,
голубику жрал с куста,
шамал уток вместе с дробью,
но бурчал испуг в утробе:
«Братцы, – гиблые места…»

Слушай, если для кого-то
твоя живопись – болото,
зря он выглядит спецом.
Место гиблое – искусство,
но лишь в нем ты от холуйства,
как от гибели, спасен.

Я в таких бывал паласах
на торжественных балясах,
вот где гибель – это да!
Там тебе лакеев тени,
«Вери гуд!» и «Мольто бене!» –
все, но только не таймени,
не пороги в пьяной пене,
не лодчонка «Эконда»
с добавленьем: «Эх, когда?»

И у сукиного сына,
где зеленая трясина
на столе под стеклецом,
в телефонных кочках затхлых
застоялся гиблый запах –
трупно пахнет стервецом.

И в случайной чьей-то спальне,
и во вральне-либеральне,
где на деле – трусота,
где трясинны взгляды, губы,
я шептал: «Махнуть в тайгу бы!
Это – гиблые места…»

Нет у гениев Госстраха,
кроме собственного страха
стать подобьем торгаша.
Гений гибнет, словно бездарь,
если стала гиблой бездной
иссушенная душа.

Дай-то Бог тебе, Целкову,
чтоб счастливую подкову
ты нашел у горных струй,
чтобы ты не сдался, выплыл,
чтобы местом самым «гиблым»
был в судьбе твоей Вилюй.

Тот, кто истинный художник,
тот в душе всегда таежник.
Как тайга весь белый свет.
Среди гнили, гари, суши
есть погибнувшие души –
гиблых мест на свете нет.

(Вилюй, 23 августа 1973)

Чем это интересно

О Целкове вы, скорее всего, слышали, даже если не видели ни одной его работы. Если, конечно, читали «Соло на IBM» Сергея Довлатова.

«Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:
– Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.
Целков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:
– Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.
Миллер вежливо сказал:
– И я отдаю себе в этом полный отчет.
Затем он повторил:
– Так назовите же цену.
– Триста! – выкрикнул Целков.
– Триста чего? Рублей?
Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:
«Долларов! Долларов!»
– Рублей? – переспросил Миллер.
– Да уж не копеек! – сердито ответил Целков.
Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целкова кретином...
С тех пор Целков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:
– Доллар за квадратный сантиметр!»

Позже, прочитав записные книжки Довлатова, Целков откорректировал историю: «Правда заключается в том, что, когда я первые свои картины продавал, я не знал, как их оценивать. Для начала прикинул, сколько могу в год их написать. Потом сообразил, что не все картины, в силу их размеров, могу продать. Я уже тогда предпочитал большие размеры. Потом я прикинул, сколько мне надо продавать квадратных метров, чтобы не умереть с голоду, чтобы иметь зарплату уборщицы. Не выше. И я подсчитал, что квадратный сантиметр моей картины должен стоить столько-то. Но не в долларах, как написал Довлатов, а в рублях. Я же не дурак был еще и с валютой связываться...»

Во времена, когда Целков «очень бедствовал», ему помогал Евтушенко: «С самого начала нашего знакомства в середине 50-х. Он помогал мне, в частности, материально, за что я его отдаривал картинами. Женя водил ко мне покупателей, те привозили в Тушино, где я жил, своих друзей».

По словам поэта, всего он собрал 9 работ художника – «это лучшая в России коллекция Олега Целкова».

Есть в коллекции Евтушенко «и лучший шедевр русской живописи, заслуживающий того, чтобы быть выставленным хоть в Лувре – картина Целкова "День рождения с Рембрандтом"».

Целков, родившийся в один день с Рембрандтом, и изобразил себя выпивающим с голландским художником.





В стихотворении описывается творческая экспедиция Евгения Евтушенко в Якутию. Июль 1973 года. Поэт чуть ли не насильно вывез Целкова, не любившего выезжать за пределы столицы, – «проветриться» и отдохнуть от алкоголя. Во время экспедиции Целков упал в Вилюй. Все это нашло отражение в стихотворении.

Участник путешествия, заслуженный геолог ЯАССР Георгий Дмитриевич Балакшин, рассказывал о поездке:

«В 1973 году Олег Целков был художником, непризнанным советской общественностью. Мы слышали, что он модернист, и что в Москве выставку молодых художников-авангардистов с его участием ликвидировали с применением бульдозеров. Поскольку он был "не выставляемый", то есть практически запрещенный, то жил бедно. Но работал много, выжить помогали родители, жена и друзья. А Евтушенко прочил ему большое будущее и называл великим художником. С Олегом мы очень подружились, бродили вместе по тайге. Он часто читал мне стихи "диссидента" Иосифа Бродского, о котором я до этого не слышал. Меня удивляла у Целкова цепкость глаза и умение увидеть какие-то необычные краски и сочетания цветов там, где, на мой взгляд, был обычный серый пейзаж».



Заканчивается стихотворение пожеланием Целкову:

Дай-то Бог тебе, Целкову,
чтоб счастливую подкову
ты нашел у горных струй,
чтобы ты не сдался, выплыл,
чтобы местом самым «гиблым»
был в судьбе твоей Вилюй.

Пожелание сбылось: в 1977 году 43-летний Целков уехал из СССР. К тому моменту он был модным художником, и, по его словам, большую роль в этом сыграл Женя Евтушенко. Модным уезжать было не страшно.

В Париже дела пошли неплохо. Кроме моды пришла и слава. В 1984 году Целков купил старинный крестьянский дом в провинции Шампань, где и прожил до конца своих дней. Сегодня картины художника можно увидеть и в Третьяковке, и в Русском музее, и в Эрмитаже.

Справка о герое стихотворения

Олег Николаевич Целков родился 15 июля 1934 года в Москве. «Отец у меня – подмосковный крестьянин, а мама из евреев, из Белоруссии. Я – живое воплощение могучего русско-еврейского единства».

Один год Целков проучился в Белорусском театрально-художественном институте в Минске, ещё год – в Академии художеств имени Репина в Ленинграде, был исключён. Диплом о высшем образовании Целков получил, закончив постановочный факультет в ЛГИТМИиКа

Начиная с 1960 года, с картины «Портрет», Целков разрабатывал единственный сюжет в своем творчестве – образ Морда.

«В живописи я подкидыш, бастард, сирота. Для меня не было и нет ни учителей, ни правил. Единственный закон – это я. Я и начало, и конец бытия. Главный судия это тоже я. Когда я в шестидесятом году написал впервые своего Морда – так я назвал потом этого странного героя, – то обалдел. Это был не портрет отдельно взятого субъекта, а портрет всеобщий, всех вместе в одной роже – и до ужаса знакомой. Персонаж не восхищал, а притягивал к себе как магнитом, бросал в дрожь».

Кстати, в бульдозерной выставке Целков не участвовал: «Я не был против "бульдозерной" и квартирных выставок, но считал, что это были акции сугубо политические. Я полагал, что живу в государстве, в котором мне не нравятся определенные законы. Но если бы я жил в племени ням-ням, где жарят на костре врагов и кушают, это не значит, что я должен протестовать. У них так принято, и бессмысленно им доказывать, что человека кушать нельзя».

Художник умудрялся поддерживать хорошие отношения и с Бродским, и с Евтушенко. Кстати, Бродский считал Олега Целкова самым выдающимся русским художником – нонконформистом всего послевоенного периода.

«Мне кажется, между Бродским и Евтушенко произошло какое-то недоразумение. Они с Женей абсолютно разные поэты. Иосиф – следующее поколение, которое всегда отрицательно относится к предыдущему. Вспомним хотя бы призывы Маяковского и кубофутуристов сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности... При этом Иосиф был отзывчивым человеком. Однажды, когда мы шли вместе по улице, я споткнулся и подвернул ногу. Жил в ту пору в Питере, в доме на пятом этаже без лифта. Хотел посидеть, а Иосиф меня схватил и понес наверх на карачках. Тащил упорно и молча».

Олег Целков умер 11 июля 2021 года, не дожив до своего дня рождения 4 дня.

«Умирая, он держал руку своей жены, любимой Тони, с которой они прожили более 50 лет и не расставались ни на час. Он умер, читая ей стихи, читая Маяковского и те стихи, которые он сам написал Тоне», – рассказала дочь художника.