Гавриил Батеньков: себе я не воздвиг литого монумента?

Non exegi monumentum

Себе я не воздвиг литого монумента,
Который бы затмил великость пирамид;
Неясный облик мой изустная легенда
В народной памяти едва ли сохранит.

Но весь я не умру: неведомый потомок
В пыли минувшего разыщет стёртый след
И скажет: «Жил поэт, чей голос был негромок,
А всё дошёл до нас сквозь толщу многих лет».

Узнают обо мне в России необъятной
Лишь те безумцы, чей мне сродствен странный дух.
Ни славой, ни молвой стоустой и превратной
Не отзовётся вдруг прошелестевший слух.

О чём сей слух? О том, что, в сумрачной Сибири
Влача свой долгий век, я истину искал,
Что был я одинок, но счастлив в этом мире
И в дни душевных гроз стихи свои слагал.

О Муза! Не гордись тяжёлым вдохновеньем
Вошедшего в твой храм угрюмого жреца:
Снискать не суждено его песнотвореньям
Вечнозелёный лавр для твоего венца.

(1856)

Чем это интересно

Это стихотворение Гавриил Батеньков написал в 1856 году, в год, когда Александр II в день своей коронации объявил амнистию декабристам, петрашевцам и участникам польского восстания.

Декабристам (к этому моменту в живых остались 34 человека) было разрешено вернуться из Сибири и проживать под надзором полиции везде, кроме Москвы и Петербурга.

Так что у бывшего декабриста, 63-летнего Гавриила Батенькова, был повод подвести некоторые итоги своей, скажем так, разнообразной жизни.

Каковы же были эти итоги?

С одной стороны, поэт признает, что памятника себе он так и не воздвиг. И это так. При жизни и многие годы после смерти Батеньков был известен лишь как автор одной сравнительно небольшой поэмы «Одичалый». Эта поэма, написанная в 1827 году, сохранилась у некоторых декабристов в рукописных списках, а опубликована была только в 1859 году. Батеньков написал «Одичалого» в первый год пребывания в заключении и описывал душевное состояние человека, лишенного свободы.

В «Словаре Брокгауза и Ефрона» (1890–1907) о Батенькове писали прежде всего как о декабристе, который еще и «напечатал несколько статей о Сибири в "Сыне Отечества" 20-х годов, написал начало автобиографии, появившейся в "Русск. Арх." 1881 г., и воспоминания о масонстве для покойного историка Ешевского (они напечатаны А. Н. Пыпиным в "Вест. Евр.", 1872 г., № 7). В "Русск. Старине" 1889 г. № 8 напечатаны его характеристики Аракчеева и Сперанского, ряд писем и длинное стихотворение "Одичалый"».

В общем, материала для памятника нет, но есть надежда, что «неведомый потомок / В пыли минувшего разыщет стертый след».

С другой стороны, в стихотворении «Non exegi monumentum» поэт уже самим фактом обращения к Горацию ставит себя в один ряд с Пушкиным и Державиным, также переводившими оду «Exegi monumentum», и вступает с ними в диалог.

Державин свои заслуги в области поэзии определили так:

… первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
(1795)

Пушкин писал:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
(1836)

Батеньков видит свои заслуги, скорее, не в области литературы, а в личном подвиге, в том, что он не сломался под влиянием обстоятельств:

...в сумрачной Сибири
Влача свой долгий век, я истину искал,
Что был я одинок, но счастлив в этом мире
И в дни душевных гроз стихи свои слагал.

Батеньков сомневается: «Неясный облик мой изустная легенда / В народной памяти едва ли сохранит».

Однако «изустная легенда» его облик сохранила. Выпущенные в 1916 году «Письма Б. со стихотворениями» начинаются с «Рассказов о Г.С. Батенкове» [тогда фамилия писалась без мягкого знака. – С.М.], записанные «в одном семействе, которое было с Батенковым связано тесною, многолетнею дружбою».

Согласно легенде, первые минуты жизни двадцатого ребенка тобольского дворянина, обер-офицера Степана Герасимовича Батенькова ознаменовывались «необыкновенным происшествием»: «ребенка сочли мертвым и собирались уже похоронить, когда заметили в нем признаки жизни. И так он первый раз вздохнул в гробике».

В 1814 году подпоручик Батеньков в сражении при Монмирале получил 14 штыковых ран (один штык прошел сквозь горло) и на 10 дней попал в плен к французам. В мае 1816 года он был уволен с военной службы по состоянию здоровья.

После войны Батеньков служил в Сибири, потом его перевели в Петербург (с повышением).

«Бывши обвинен в участии в заговоре 14-го декабря 1825 года, Батенков был посажен в крепость. В последствии оказалось, что невинен, тогда император Николай Павлович приказал выпустить его, произвести в следующий чин и дать денежное вознаграждение. Батенков чрезвычайно испугался этого, думая, что заговорщики, узнав о царской к нему милости, обвинят его в предательстве, вследствие чего он написал письмо Государю, в котором объявлял, что хотя он и не участвовал в заговоре 14–го декабря, но сочувствует людям, которые замешаны в нем, и что если его выпустят, то он, Батенков, составит новый заговор».

Царь послал к Батенькову врача – проверить, нет ли у того горячки? Умственной болезни у Гавриила Степановича не нашли и приговорили к двадцатилетнему заключению в Петропавловской крепости.

«За все годы заключения Батенков не видал человеческого лица, он не слыхал человеческого голоса», – гласит легенда. Единственным его другом был мышонок, с которым заключенный вел беседы.

Читать поэту разрешалось только Библию (на разных языках). Он ее выучил наизусть. Ближе к концу срока Батенькову позволили читать прошлогодние газеты, пить вино, гулять по крепостному двору, курить и писать.

В 1846 году, когда закончился срок заключения, Батенькова выслали в Томск: «Приехав в Томск, жандарм снял с него казенный тулуп и выпустил без гроша денег на улицу».

Друзья не бросили Батенькова, и до старости он дожил безбедно. Последние годы поэт провел в Калуге, где и умер от воспаления легких в 1863 году. Дожив, таким образом, до отмены ненавистного ему крепостного права.

До середины 1970-х годов как поэт Батеньков не был известен в СССР. Пока «неведомый потомок», филолог, поэт и переводчик Александр Илюшин (1940–2016), не издал ряд ранее неизвестных стихотворений Батенькова (в том числе и «Non exegi monumentum»), получивших высокую оценку критики. В 1970–1980-х годах стихотворение вошло в несколько антологий и неоднократно переиздавалось. Советскому обществу был явлен по сути еще один хороший поэт Золотого века русской литературы.

В публикациях Илюшин опирался на хранившийся в одном из архивов рукописный сборник батеньковских стихотворений, подаренный автором С.П. Трубецкому. Однако этот сборник примерно в 1975 году бесследно исчез. Так что лучшая треть поэзии Батенькова не могла  быть подтверждена автографами.

Этот факт не смутил исследователей. Фигура Батенькова (реальная или вымышленная) и его стихи заинтересовали критиков. Кто-то увидел в ней параллели с непризнанными поэтами 70–80-х годов. Кого-то привлекал тип сознания Батенькова. Ну и вообще чудо воскрешения из небытия симпатично многим.

Владимир Топоров сформулировал свой интерес к Батенькову так: «Фигура <...> Батенькова <...> очень колоритна и <...> интересна. Она все более <...> привлекает к себе внимание исследователей и читательской аудитории, как бы расположенной к ожиданию чего-то большего <...> и готовой к своего рода мифологизации этой фигуры. Хотя литературное наследие Батенькова собрано неполностью и разбросано по очень разным изданиям <...> главное из него известно. И тем не менее Батеньков как человек, как характернейший, но в таком виде редчайший представитель особого типа русского сознания, в целом понят плохо — излишне противоречиво в одних случаях и поразительно упрощенно и прямолинейно в других».

Ученик Илюшина Максим Шапир (1962–2006) в 1990-е годы выдвинул гипотезу о том, что часть корпуса батеньковской поэзии (по объему почти половина) представляет собой мистификацию, созданную Илюшиным. Он посвятил этой проблеме объёмный труд, однако признал, что при существующих филологических методах не может неопровержимо доказать свою теорию.