Генрих Бёлль: моя муза стоит на углу

Моя муза

Моя муза стоит на углу
задешево дает любому
чего мне не хочется
когда ей весело 
дарит мне чего я хочу
редко я вижу ее веселой
 
Моя муза монашка
в темном доме
за двойными решетками
старается замолвить за меня словечко
своему любимому
 
Моя муза работает на фабрике
после работы
она хочет идти со мной на танцы
после работы
это время не для меня
 
Моя муза старуха
Лупит меня по рукам
Визжит своим морщинистым ртом
Зря дурак
Дурак зря
 
Моя муза домохозяйка
не белье
слова она хранит в шкафу
редко она открывает двери
и достает мне одно из них 
 
У моей музы проказа
как и у меня
мы сцеловываем снег
с губ друг у друга
объявляя что мы чисты
 
Моя муза немка
она не дает мне защиты
и лишь когда я купаюсь в драконьей крови
кладет она мне руку на сердце
так я остаюсь уязвимым

(1965)

Чем это интересно

Генрих Бёлль – по преимуществу прозаик, романист и эссеист. Тем не менее поэзия всегда была для него очень важна, и не просто потому, что, как и большинство прозаиков, он начинал со стихов. Нобелевку в 1972 году писатель получил за свои романы, в особенности за «Групповой портрет с дамой». Однако его Нобелевская лекция называется «Опыт о поэтическом Разуме». Этот разум, по мнению Бёлля, порожден зазором между замыслом и воплощением, даже когда идет речь о будничных вещах, например, о выпекании булочек. Тем более этот зазор неизбежен в процессе письма, а также чтения и интерпретации написанного. Бёлль говорит, что, кроме обычной логики, существует логика поэзии и искусства. «Я никогда не знаю, что в итоге случится». Бёлль далее поясняет, что под этим «случится» он понимает не сюжетную развязку, но целостный опыт становления замысла. Такое провидческое незнание в первую очередь и отличает поэтов.

В стихотворении «Моя муза» поначалу поражает бешеный напор телесности. Трудно навскидку припомнить другие стихи, где муза была бы не просто фигурой речи, а сразу целой галереей персонажей. Но чем ощутимее и даже чем безобразнее тело музы, тем более заметно становится и тот самый остаток, зазор, «несхождение». Между чем и чем? Нет, не между разными воплощениями музы. Там как раз контраст. Проститутка – и тут же монашка. Фабричная девушка – и домохозяйка. Зазор в другом: он обнаруживается между условно реалистическим типом музы и музой как персонификацией творческого процесса.

Монахиня следует сразу за проституткой и, кажется, ей даже в чем-то сродни: она же там с кем-то встречается тайком, в темном доме за двойными решетками. Но ведь любимый у монашки – это все-таки Бог. Ситуация тут же опрокидывается: измена становится заступничеством. Кому-кому, а поэту полезно, если о нем замолвят словечко наверху.

Зазор между замыслом и воплощением Бёлль называет в Нобелевской лекции не только поэтическим Разумом. Это собственно и есть Бог, а еще – сопротивление, ирония.

Ирония более всего заметна, когда муза отправляется работать на фабрику. Допустимо предположить, что на этой фабрике производится проза Бёлля, а сходить после работы на танцы – это вроде как переключиться на стихи. Но лирический герой – парень серьезный: с музой вне работы ему делать нечего ни при каких обстоятельствах.

Если приглядеться, во всех остальных воплощениях муза занята своим прямым делом: монашка – молится, домохозяйка – хранит в шкафу белье, старуха – ругается, даже проститутка, хоть и не требует у поэта денег, все же дарит ему именно то, чего он хочет, а не чего хочется ей самой.

А вот фабричная девушка этого не хочет. Признание поэта, что после работы с музой – это не его время, можно понимать и буквально: это время ему вообще не идет в зачет настоящей жизни, вне своего труда – он тогда слишком человек.

Расподобление лирического героя с музой как будто бы ненадолго снимается в строфе, где они оба оказываются объединены общей болезнью. Но и здесь зазор тоже есть, просто он снова в другом. Самая неприглядная, на первой взгляд, картинка, на которой двое прокаженных сцеловывают с губ друг у друга снег, – это на самом деле стандартный романтический лубок, в том духе, что поэзия – дело отверженных и сама по себе – печать такой отверженности.

После этого вполне естественно перейти к главному – синтезу. Муза оказывается немкой. Это несколько обескураживает. А что, все предыдущие воплощения были лицами какой-то другой национальности? Едва ли. Но только здесь без этого Meine Muse ist eine Deutsche (жаль, пропадает по-русски внутренняя рифма) в самом деле ничего нельзя понять. Например, что за драконья кровь? Откуда она? В том же 1965 году, когда было написано стихотворение, Бёлль опубликовал эссе под названием «Рейн». В нем есть такие слова: «Ребенком я верил одно время, что Рейн состоит из крови драконов, которая течет с гор Оденвальда. Мне нравился Зигфрид, который тоже был жителем долины Рейна. Я никогда не считал его простодушие глупостью, а его уязвимость и тот факт, что он смертен, делали из него настоящего героя».

Эти строки выглядят прямым комментарием к «Моей музе». Героика саги о Нибелунгах была осквернена нацистской идеологией, но само значение этого эпоса для национального мифа сложно переоценить. Бёлль, родившийся в Кёльне, городе на Рейне, очищает и даже по-своему переизобретает этот миф. Пусть и не Зигфрид, но поэт – тоже герой. И его сила – как раз в уязвимости. Что же касается крови дракона, то это, конечно, не одни только мистические воды Рейна. Это и кровь войны.

Бёлль был солдатом вермахта. Он воевал во Франции, входил в Киев, Одессу, Крым. Со слов его самого близкого в Советской России приятеля, критика Льва Копелева, он служил простым телефонистом, даже его винтовка находилась в обозе, и боец вспоминал о ней, только когда получал наряд от фельдфебеля за то, что оружие не чищено. Бёлль даже пытался симулировать болезни, чтобы вернуться домой. Но он был и четыре раза ранен. И прошел войну до конца. В 1962 году, на встрече с советскими писателями, ему пришла из зала записка с вопросом: где вы были во время войны? Бёлль уклоняться от ответа не стал. Более того, он сказал, что не только не снимает с себя личной ответственности за военные преступления, но именно из чувства этой ответственности и пишет. Ту записку передал писателю поэт Давид Самойлов, служивший во время Второй мировой пулеметчиком – правда, на Волховском фронте. Потом он даже написал целое стихотворение, начинающееся словами:

Я рад, что промахнулся, Генрих Белль,

Что в то мгновенье духом оробел

И пуля сбила только кисть рябины.

Кровь дерева упала в глубь травы...

Мне кажется, что это были вы,

Такой же, как и я. Почти такой же.

Я понял в этот миг, что мы похожи.

Американский исследователь Роберт Конард во «Вступлении в поэзию Генриха Бёлля» дал к стихотворению «Моя муза» такой комментарий: «Писательство… опасное занятие, требующее открытости, страдания, готовности к остракизму, это даже своего рода зараза. Писатель должен быть готов говорить непопулярные вещи. В отличие от Зигфрида он остается уязвимым не в силу случая, а по собственному желанию. Муза кладет ему руку на сердце, когда он купается в драконьей крови, потому что понимает: человек, который не разделяет страдания со своими собратьями, не может оставаться в границах человечности». 

Русский читатель тут вправе вспомнить и хрестоматийные слова Александра Радищева: «Я оглянулся окрест – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Это тоже будет справедливо: принципиальная уязвимость – в самом деле основное качество поэта. Теперь уже и с точки зрения оправданности самого его существования. Зазор с читателем порой все-таки слишком велик и местами тянет уже на непреодолимое зияние.

Справка об авторе

Генрих Белль родился в 1917 году в Кёльне, в семье краснодеревщика. Учился в католической школе, затем в гимназии кайзера Вильгельма. Служить Бёлль отправился осенью 1939 года, сразу после поступления в Кёльнский университет. Война для него закончилась в американском плену во Франции. В 1945-м он вернулся в родной университет, изучал филологию. После вуза работал столяром в отцовской мастерской, затем в бюро статистики. Печататься Бёлль начал в 1947 году. Был членом «Группы 47», которая объединила писателей, пытавшихся осмыслить события минувшей войны, Холокоста. В 1952 году он выступил со статьей «Признание литературы руин», ставшей манифестом группы. На взносы членов этого литературного объединения была учреждена премия. За один из своих рассказов («Черная овца») ее удостоился и Генрих Бёлль. Главные премии были еще впереди: Георга Бюхнера в 1967-м и Нобелевская – в 1972-м.

Бёлль возглавлял сначала немецкий, а затем и международный ПЕН-клуб (до 1974 года).

Писатель был тесно связан с Россией и диссидентским движением. Во второй половине 1950-х Бёлль стал одним из самых известных западных прозаиков в СССР. С 1962 по 1979 годы он приезжал в страну семь раз. В отличие от подавляющего большинства даже именитых иностранцев он мог наблюдать советскую действительность не со слов сопровождающих лиц, а изнутри, подолгу гостя в семье Льва Копелева, общаясь с переводчиками своих произведений, художниками, актерами – например Геннадием Бортниковым, сыгравшим роль Ганса Шнира в спектакле по одному из самых известных романов писателя «Глазами клоуна». Много встречался с поэтами. Бывал у Анны Ахматовой, а молодого Иосифа Бродского снял в своем фильме «Писатель и его город: Достоевский и Петербург». Это – одно из первых появлений Бродского перед кинокамерой.

Изгнанный в феврале 1974 года из СССР Александр Солженицын первые свои дни на Западе провел в доме Генриха Бёлля в Лангебройхе, под Кёльном. Встречались с ним в изгнании также Виктор Некрасов и Владимир Войнович.

Генрих Бёлль умер в возрасте 67 лет 16 июля 1985 года.