Георгий Адамович: когда мы в Россию...

                                   * * *

Когда мы в Россию вернёмся... о, Гамлет восточный, когда? –
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём.

Больница. Когда мы в Россию... колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы... довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.
Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,

И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернёмся... но снегом её замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.

(1936)

Чем это интересно

Георгий Викторович Адамович (1892–1972) родился Москве. В 1903 году, после смерти его отца, начальника военного госпиталя, семья перебралась в Петербург. Там в 1917 году Георгий окончил историко-филологический факультет местного университета.

В 1914 году Адамович познакомился с акмеистами, вошел в «Цех поэтов», став одним из его руководителей. Николай Гумилёв так описывал первые впечатления от встречи с Адамовичем: «Небольшого роста, с большими красивыми глазами он выделялся среди толпы студентов своей изящностью и скорее походил на произведение искусства, чем на вихрастых юнцов».

Первый поэтический сборник «Облака» (1916) получил отзыв Гумилёва (увлеченного в то время сестрой Адамовича – Татьяной). Он писал: «В книге есть и совсем незначительные стихотворения, и стихотворения, которые спасает один блестящий образ, одна удачная строфа. Однако, везде чувствуется хорошая школа и проверенный вкус, а иногда проглядывает своеобразие мышления, которое может вырасти в особый стиль и даже мировоззрение.

Я говорю сейчас о даре кстати расцветить грубую, серую ткань повседневных переживаний и впечатлений золотыми нитями легенды...»

Гумилёв отмечал, что молодой поэт «не любит холодного великолепия эпических образов, он ищет лирического к ним отношения и для этого стремится увидеть их просветлёнными страданием. Чтобы сказать о сиринах, ему надо пожалеть их, безголосых:

Стоцветными крутыми кораблями
Уж не плывут по небу облака,
И берега занесены песками,
И высохла стеклянная река.

Но в тишине еще синеют звёзды,
И вянут затонувшие венки,
Да у шатра разрушенного мёрзнут
Горбатые седые старики.

И сиринам, уж безголосым, снится,
Что из шатра, в шелках и жемчугах,
С пленительной улыбкой на устах,
Выходит Шемаханская царица.

Этот звук дребезжащей струны – лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное.

О последнем я упомянул потому, что в книге порой встречаешь перепевы строчек Ахматовой, а для одного стихотворения пришлось даже взять эпиграф из "Баллады" Иннокентия Анненского, настолько они совпадают по образам».

Гумилёв назвал основные художественные принципы Адамовича, которые получат развитие в его дальнейшем творчестве: нелюбовь к «холодному великолепию эпических образов» и «серую ткань повседневных переживаний».

К «повседневным переживаниям» прежде всего относится экзистенциальная тревога. Уже в ранних стихах Адамовича мы можем прочесть: «Я живу, как все: пишу, читаю, / Соблюдаю суету сует… / Но, прислушиваясь, умираю, / Голосу любимому в ответ». Эта тема также получит развитие в творчестве поэта.

В 1923 году Адамович эмигрировал в Берлин, затем во Францию, где спустя некоторое время получил репутацию «первого критика эмиграции».

В эмиграции Адамович писал мало стихов (да и всего-то он написал порядка 140 стихотворений), но его считали основателем и теоретиком группы, известной, как поэты «парижской ноты».

«"Мы" – три-четыре человека, еще бывшие петербуржцами в то время, когда в Петербурге умер Блок, позднее обосновавшиеся в Париже; несколько парижан младших, иного происхождения, у которых с первоначальными "нами" нашелся общий язык; несколько друзей географически далеких, – словом, то, что возникло в русской поэзии вокруг "оси" Петербург–Париж, если воспользоваться терминологией недавнего военного времени… Иногда это теперь определяется как парижская "нота"», – писал Адамович в статье «Поэзия в эмиграции» (Нью-Йорк, 1954).

Блок упомянут не случайно: он был ориентиром «парижской ноты». Адамович считал, что Блок – один из немногих, кто пытался уловить неуловимую «истину» и «из поэзии сделать важнейшее человеческое дело, привести ее к великому торжеству: к тому, что символисты называли "преображением мира"».

Для Адамовича поиск этой истины важнее поиска новых форм. Поэт был убежден, что «все, что в поэзии может быть уничтожено, должно быть уничтожено: ценно лишь то, что уцелеет». Главное – не «как», а «зачем». Оставить нужно только самое необходимое, только «правду без прикрас», а к «темной» поэзии можно обратиться, если уж сам автор не может иначе сформулировать свою правду.

Адамович писал: «Некоторая тусклость красок, некоторая приглушенность тона и общая настороженная, притихшая сдержанность той поэзии, которая к парижской "ноте" примыкала, нарочитая ее серость были в нашем представлении необходимостью, неизбежностью, оборотной стороной медали поэтического максимализма, ценой, в которую обходилась верность "всему или ничему". Никчемной казалась поэзия, в которой было бы и ребенку ясно, почему она считается поэзией: вот образы, вот аллитерации, вот редкое сравнение и прочие атрибуты условной художественности!»

Другое важное для Адамовича имя – Иннокентий Анненский («может быть менее "святое", но не менее магическое»). Анненский – это «даже не пятый акт человеческой драмы, а растерянный шепот перед спустившимся занавесом, когда остается только идти домой, а дома, в сущности, никакого нет».

Настроения Анненского созвучны настроениям Адамовича. Поэт считал, что в эмиграции «первый раз – по крайней мере, на русской памяти – человек оказался полностью предоставленным самому себе, вне тех разносторонних связей, которые, с одной стороны, обеспечивают уверенность в завтрашнем дне, а с другой – отвлекают от мыслей и недоумений коренных, "проклятых". Впервые движение прервалось; была остановка, притом без декораций, бесследно разлетевшихся под "историческими бурями". Впервые вопрос "зачем?" сделался нашей повседневной реальностью без того, чтобы могло что-нибудь его заслонить. Зачем?»

Это настроение, когда «остался человек лицом к лицу с судьбой, без посредников», и пытался передать Адамович в своих стихах с помощью «единственно важных слов, окончательных, никакой серной кислотой не разъедаемых».

Стихотворение «Когда мы в Россию вернёмся…» иллюстрирует теоретические рассуждения Адамовича: градус экзистенциального страха усилил ужас от крушения прежней жизни. Стихотворение о невозможности вернуться в жизнь и прежнюю Россию. Последние мысли умирающего в заморской больнице.

Новых форм автор не искал. Его боль понятна.

Вопрос вызывает лишь «Гамлет восточный». Что за Гамлет?

Есть такой населенный пункт в Великобритании – East Hamlet. Рядом с ним находится больница Ист-Хамлет – для сумасшедших, идиотов и бродяг. Ее ли имел в виду Адамович? Больница в стихотворении упоминается.

А может быть, это реминисценция из «Гренады» Михаила Светлова? «Ответь, Александровск, / и Харьков ответь: / Давно ль по-испански / Вы начали петь?» Адамович в качестве собеседника выбрал городок Восточный Гамлет. Вполне может быть. Адамович внимательно следил за советской поэзией. Возможно, в 1936 году еще надеялся вернуться, «добрести».

В 1954 году таких надежд у Адамовича, кажется, уже не было. Подводя итоги деятельности «парижской ноты», в статье «Поэзия в эмиграции» он писал: «Нам говорили "с того берега", из московских духовных предместий, географически с Москвой не связанных: вы – в безвоздушном пространстве, и чем теснее вы в себе замыкаетесь, тем конец ваш ближе. Спорить было не к чему, не нашлось бы общего языка. Вашего "всего" – следовало бы сказать – мы и не хотим, предпочитая остаться "ни с чем". Наше "все", может быть, и недостижимо, но если есть в наше время… да, именно "в наше время, когда", только без вашего постылого окончания этой фразы… если есть одна миллионная вероятия до него договориться, рискнем, сделаем на это ставку! Если будущее и взыщет с нас, найдется, по крайней мере, у нас оправдание в том, что предпочли мы риск почти безнадежный игре осмотрительной, позволяющей при успехе составить скромный капиталец… Конечно, чуда не произошло».