ГОРАЦИЙ В ЗАБАВНОМ РУССКОМ СЛОГЕ

К Мельпомене (30-я ода)

Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных.

Не разрушит его дождь разъедающий,

Ни жестокий Борей, ни бесконечная

Цепь грядущих годов, в даль убегающих.

Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя

Избежит похорон: буду я славиться

До тех пор, пока жрец с девой безмолвною

Всходит по ступеням в храм Капитолия.

Будет ведомо всем, что возвеличился

Сын страны, где шуми Ауфид стремительный,

Где безводный удел Давна – Апулия,

Эолийский напев в песнь италийскую

Перелив. Возгордись этою памятной

Ты заслугой моей и, благосклонная

Мельпомена, увей лавром чело мое!

(23 г. до н.э. Пер. А.П. Семенова-Тян-Шанского)

Чем это интересно

Стихотворение написано в год выхода трех первых и основных книг «Од» Горация. Они открываются посвящением Гаю Цильнию Меценату, покровителю поэта, и завершаются как раз вот этим: Exegi monumentum – «воздвиг себе памятник». Интересно, что по-латыни собрание называлось попросту Carmina – «Песни» и никакого пафоса в себе не несло. Пришедшее из греческого и закрепившееся позднее определение «ода» исходно означало то же самое – песню. 

По нынешним меркам Гораций довольно скромен. Мерой своего бессмертия он определяет благоденствие Рима – это о нем молится Юпитеру верховной жрец на Капитолии вместе со старшей весталкой («девой безмолвною»), – а главной поэтической заслугой называет, страшно сказать, подражание древним грекам, прежде всего эолийцам Алкею и Сафо, ну и еще Асклепиаду Самосскому. Ода написана как раз Асклепиадовым стихом. Перевод позволяет хотя бы приблизительно услышать, как это могло звучать в оригинале. Приблизительно – потому что в русском нет долгих и кратких слогов, и Асклепиадов стих передается просто двухстопным анапестом с мужским окончанием перед цезурой и, после нее, двухстопным дактилем с дактилическим окончанием.

Бесспорно: Рим – вечный город, а в золотые времена Октавиана Августа он и вовсе был равен миру. В этом мире варварские наречия для поэзии как бы не предназначались. Но все равно можно было бы, наверное, поставить себе в заслугу и нечто большее, чем простую пересадку греческих метров на латинскую почву. 

Сегодня этой заслуги поэта без специальных пояснений вообще не понять. Но зато ясно, что он ошибся: будущее 30-й оде обеспечили как раз многочисленные переложения на варварские наречия. По-русски это стихотворение – вообще чемпион по числу самых разных переводов, подражаний, ремейков и кавер-версий, среди которых, конечно, наиболее известен пушкинский «Памятник» (1836). 

Александр Сергеевич уже не скромничал: память о себе он напрямую увязал с существованием самой мировой поэзии, а возможные обвинения в чрезмерном пафосе и зазнайстве играючи отменил последним стихом: «...и не оспоривай глупца». Короче, если что – сам дурак.

До Пушкина никто из русских поэтов тут даже и не думал впадать в пафос. Державин в «Памятнике» (1795) свои заслуги свел к тому, что первым «дерзнул в забавном русском слоге / О добродетелях Фелицы возгласить». К.Н. Батюшков в 1826 году, уже вполне безумный, императрицу без труда заменил собственной внучатой племянницей Лизой – это в ее альбом он потом по памяти запишет свой «Памятник» спустя более четверти века, незадолго до смерти. Финал его стихов явно выдает душевную болезнь автора:

Царицы, царствуйте, и ты, императрица!

Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!

Венера мне сестра, и ты моя сестрица,

     А Кесарь мой – святой косарь.

С другой стороны, «святой косарь» сегодня звучит провидчески. И ведь при всей святости это действительно кесарево, а не богово, не поспоришь. В сравнении с авторами подавляющего большинства последующих переложений вариант Батюшкова выглядит чуть ли не образцом здравомыслия, потому что, пусть и поневоле, написан в забавном слоге. Потом стихотворцы начнут впадать в пафос, словно были не в силах даже предположить насмешки времени.

 

Над самым пафосным из них, Валерием Брюсовым, время посмеялось с какой-то прямо изуверской жестокостью. Вот смотрите:

И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,

В каморке бедняка, и во дворце царя,

Ликуя, назовут меня – Валерий Брюсов,

О друге с дружбой говоря.

 

В сады Украйны, в шум и яркий сон столицы, 

К преддверьям Индии, на берег Иртыша, –

Повсюду долетят горящие страницы,

В которых спит моя душа.

Это написано в 1912 году. Трудно даже сказать, что тут прискорбнее – каморка бедняка, преддверья Индии или разговор с дружбой о друге.

 

В памятниках Ярослава Смелякова, Бориса Слуцкого, Андрея Вознесенского, Владимира Высоцкого, Иосифа Бродского (при всей любви последнего к Риму) и даже Генриха Сапгира (у него набрался целый выводок памятников) как-то совсем немного забавного.  

Если все же никуда не удаляться ни от горацианской традиции, ни от забавного русского слога, то самыми адекватными следует признать подражания, выполненные Владиславом Ходасевичем. У него их сразу два: более ранний петроградский и более поздний парижский. Первый процитируем полностью.

Памятник 

Exegi monumentum

Павлович! С посошком, бродячею каликой

Пройди от финских скал вплоть до донских станиц,

Читай мои стихи по всей Руси великой, –

И столько мне пришлют яиц,

Что если гору их на площади Урицкой

Поможет мне сложить поклонников толпа –

То, выглянув в окно, уж не найдет Белицкий

Александрийского столпа. 

(Апрель 1921)

 

Не изменяя пушкинским ритмам, поэт максимально близко подошел здесь к Горацию: чем бы ни мерить свое бессмертие, уже в самом ближайшем будущем эту меру придется пояснять для потомков в специальных комментариях. Так вот, площадь Урицкого – это просто Дворцовая, после тогдашнего переименования. Ефим Белицкий – заведующий отделом управления Петроградского Совета. Окна его кабинета действительно выходили на площадь. Ну а Надежда Павлович – знакомая Ходасевича, поэтесса. В те голодные времена она как-то раз выступала в Бежецке с его стихами и в качестве подарка от публики привезла гору куриных яиц. 

Кажется, ирония автора в том и состоит, что он понимает: весь этот новый быт рано или поздно превратится в древность еще более седую, чем Рим. Тут он угадал. А вот во втором, более серьезном «Памятнике» (28 января 1928) поэт, предсказывая, что в новой и великой России установят его идол «на перекрестке двух дорог, / где время, ветер и песок», угадал, увы, только с этими тремя сущностями. Не нужно быть ни Ходасевичем, ни Горацием, чтобы такое предсказывать: где шумят время и ветер, там обязательно случится песок. Но за трезвость и верность забавному  слогу – спасибо! 

Справка об авторе

Квинт Гораций Флакк (65 – 8 гг. до н.э.) родился в семье вольноотпущенника на юге Италии. Чтобы обеспечить сыну достойное образование, отец перебрался в Рим и устроился сборщиком налогов на аукционах. Гораций был определен в школу Орбилия. Свое образование сын бывшего раба завершил по традиции, принятой уже в знатных семьях, – поездкой в Афины. Он блестяще овладел греческим, мог даже писать на нем стихи, так что переливом эолийских мотивов в италийский напев гордился совсем не на пустом месте. 

В Афинах Гораций встал на сторону Брута, даже был им назначен офицером легиона, но после поражения убийцы Цезаря в битве при Филиппах (42 г. до н.э.) пересмотрел свои взгляды. Заодно помогла объявленная сторонникам Брута и Кассия амнистия. Поэт вернулся в 40-м году на родину и поступил на службу в коллегию писцов. Примерно к этому же времени относится и начало его поэтической карьеры.

Расцвету этой карьеры поспособствовал покровитель искусств Меценат, верный соратник Октавиана Августа. Между прочим, император предлагал поэту должность личного секретаря, но тот вежливо отказался, дорожа своей независимостью. Меценат подарил Горацию в 33-м году поместье в Сабинских горах (рядом с сегодняшним Тиволи) и тем самым обеспечил ему не только независимость, но также покой и достаток до конца жизни. Поэт и Меценат умерли в один год, осенью. 

Восприятие творческого наследия Горация постоянно менялось. В Средние века он был известен в основном как поэт-моралист, автор «Сатир». В эпоху Возрождения оценили его лирику. Горацианская «Наука поэзии» отразилась в «Поэтическом искусстве» Никола Буало, став вместе с ней основой классицистического канона. 

Сегодня поэт известен в первую очередь по 30-й оде, выражению Carpe diem – «Лови момент» или «Пользуйся днем» (это уже 11-я ода «К Левконое» из Книги I), ну и, пожалуй, общей проповедью «золотой середины» во всем (10-я ода, Книга II).

Данте в «Божественной комедии» отвел Горацию почетное место в Аду (поскольку язычник), рядом с Вергилием и Гомером.

Справка о переводчике

Андрей Петрович Семенов-Тян-Шанский (1866 – 1942) – сын выдающегося географа Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского, исследователя Центральной Азии. По основной профессии Андрей Петрович – энтомолог, почетный член Русского энтомологического общества и его президент. Умер в январе 1942 года в блокадном Ленинграде.