Константин Фофанов: зловещее и смутное есть что-то

Чудовище

Зловещее и смутное есть что-то
И в сумерках осенних и в дожде...
Оно растет и ширится везде,
Туманное, как тонкая дремота...
Но что оно? Названья нет ему...
Оно черно, но светит в полутьму
Неясными, свинцовыми очами,
И шепчется с вечерними тенями
На языке нам чуждом, потому
Что смысл его загадочен и странен
И, как мечта, как тень, непостоянен.

Оно старей, чем солнце и луна...
И нет ему ровесников и сверстниц,
И в сумраке неосвещенных лестниц,
У тусклого, прозрачного окна
Оно стоит, и вдруг стремится выше,
Услышав шаг иль кашель, точно вор...
Глядит в пролет, и дышит в темной нише
И слушает унылый перебор
Глухих шагов по ступеням отлогим,
Ужасное своим молчаньем строгим!..

Бледней известки выбеленных стен,
Под сводами больничных коридоров
Оно блуждает, полное измен...
Отчаянье и страх недвижных взоров
Устремлены с мольбою на него...
Но, не щадя на свете никого,
К мольбе людей и к воплям равнодушно,
Оно скользит печально и воздушно...
То слушает, как прядает струя
Из медных кранов в звучные бассейны
Широких ванн... То сном небытия
Оно лежит, белея, и кисейный
Его покров недвижим... Перед ним
Горит свеча, и желтый воск бескровней
Его чела... То веет гробовым
Безмолвием в притворе, над часовней...

Но что оно? Названья нет ему!
Кем вызвано? Когда и почему?
Оно не раз преследовало смутно
И наяву, и в тихом сне меня...
Оно везде, во всем, ежеминутно,
И в сумраке, и в ясном свете дня...
Оно дрожит в лохмотьях, на соломе,
При ночнике... Рыдает в мертвом доме,
И, грустное, за стенами темниц,
Оно поет о воле невозвратной,
А иногда весною ароматной,
При ласковом мерцании зарниц,
Оно мечтой мгновенною несется...
Похитив жар двух любящих сердец,
Иронией над клятвами смеется
И ревностью мстит счастью наконец!

(1893)

Чем это интересно

1880–1890-е годы обычно определяются как эпоха безвременья. Именно на этот период приходится пик индустриализации в России: в городах появляются электричество, телефонная связь, общественный транспорт. И в тоже время утверждено положение «О мерах к сохранению государственной безопасности и общественного спокойствия», ликвидирована автономия университетов, для поступления в университет теперь требовалась справка из полиции о благонадежности, а в 1887 году министр народного просвещения издал «циркуляр о кухаркиных детях». Из гимназий отчислялись неугодные ученики, сокращался прием детей из низших сословий, повышалась плата за обучение.

Какая там общественная дискуссия о дальнейших путях развития России? Согласно принятым в августе 1882 года Временным правилам о печати, круг проблем, разрешенных для обсуждения в прессе, был резко ограничен. Совещание четырех министров получило право закрывать любые издания и запрещать неугодным лицам заниматься журналистской деятельностью.

Что-то похожее происходило и в литературе: возможности изображения реального мира в лирике казались тогда исчерпанными.

В 1880-х наступила эпоха Семёна Надсона (1862–1887), воспевшего романтические страдания личности, которая не совпадает со своим временем и чужда обществу.

Период с середины 1880-х до середины 1890-х часто называют фофановским: поэзия Фофанова оказалась созвучна настроениям общества. Актуален и его лирический герой – страдающий мечтатель, остро переживающий экзистенциальный трагизм в эпоху, когда прежний жизненный уклад уходит в прошлое, а что будет дальше – непонятно.

Герой Фофанова живет в мире причудливых грез и фантазий, мимолетных впечатлений и смутных образов. Мир непостижим и безразличен к человеку:

Но, не щадя на свете никого,
К мольбе людей и к воплям равнодушно,
Оно скользит печально и воздушно...

Но что это – оно? Что (или кто) управляет чувствами людей? Что всегда незримо присутствует в человеческой жизни? Страх смерти? Вечность? Бог? А может быть, это само стремление понять непостижимое, поэзия?

«Названья нет ему!» – ответа Фофанов не дает, называет это абстрактно – чудовище.

Кстати, Семён Надсон увидел в Фофанове родственную душу: поэт «с большим дарованием чисто-художественного оттенка». Отзыв Надсона о дебютных стихах Фофанова привлек к последнему внимание публики.

На похоронах Надсона Фофанов плакал. Газеты того времени писали: «Разве это была речь поэта Фофанова? Нет, это был один крик отчаянной муки, крик сердца, исходившего кровью!.. "Прости, прости, Надсон!.." И юноша-поэт не кончил, зарыдал и отошел».

Но Надсон умер, и для следующего поколения поэтов остался фигурой XIX века. Фофанов захватил ХХ столетие, а с некоторыми представителями Серебряного века даже подружился (например, с Игорем Северяниным). Его успели рассмотреть модернисты в целом и символисты в частности. Они увидели в Фофанове своего предшественника. Недосказанность, намеки, таинственные и загадочные образы поэта оказались им близки.

«Никому из поэтов не обязан я так много за часы восторга и радости, как Вам», – писал Фофанову Валерий Брюсов, который пережил «юношескую влюбленность» в его стихи и навсегда оставил в своей душе «лучшее – любовь, желание вновь и вновь становиться причастным дум и настроений», заключенных в фофановских стихах.

Брюсов считал, что самое ценное в творчестве Фофанова – это «постижение того, что и в ничтожном есть свое величие, и в повседневности свой ужас и своя тайна». По его мнению, «в созданиях этого рода Фофанов достигает неожиданной силы, и уже вдохновение его граничит с теми областями, где творили Достоевский, Э. По, Бодлер, Леконт де Лиль».

В октябре 1893 года Дмитрий Мережковский (1888–1941) прочитал лекцию «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», ставшую манифестом символизма.

Тогда Фофанов и был назван одним из ближайших предшественников нарождающегося течения.

«Если вы ищете здоровья в искусстве, вам не надо и заглядывать в произведения Фофанова. Я не знаю в русской литературе поэта более неровного, болезненного и дисгармонического. Ничего не стоит вышутить и обнаружить его комические стороны… Это – поэзия резких и мучительных диссонансов. Это – поэт городской, порождение тех самых безнадежных петербургских туманов, из которых вышли полубезумные и таинственные герои Достоевского. За каждым его вдохновением вы чувствуете смутный гул никогда не засыпающей столицы, похожий на бред, – в сумраке белых ночей, одиночество бедных меблированных комнат, которое доводит всеми покинутых людей до отчаяния, до самоубийства, декорацию грязных улиц Петербурга, которые вдруг, в известный час вечера, при известном оттенке туманной зари, смешанном с голубоватым отблеском электричества, делаются похожими на фантастический и мрачный сон. Вы начинаете верить, что это – вовсе не шутка, когда поэт говорит вам о страхе безумия, о своей болезни, о нищете, о гибели, что, в самом деле, в руке, писавшей подобные строки, была лихорадочная дрожь, что поэт, говорящий о голоде, знает по опыту, что такое голод. Между рифмами вам слышатся живые стоны живого человека. Вот что всего дороже в поэзии, вот за что можно все простить. За эти капли теплой человеческой крови, прямо из сердца упавшие на страницы книги, можно простить и дикость образов, и неуклюжесть формы, и наивные описания тропической природы, составленные по школьным учебникам географии».

Мережковский в качестве доказательства «урбанизма» Фофанова приводит следующее стихотворение:

Столица бредила в чаду своей тоски,
Гонясь за куплей и продажей.
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей.

Движенью пестрому не виделось конца.
Ночные сумерки сползали,
И газовых рожков блестящие сердца
В зеркальных окнах трепетали.

Я шел рассеянно: аккорды суеты
Мой робкий слух не волновали,
И жадно мчались вдаль заветные мечты
На крыльях сумрачной печали.

Я видел серебро сверкающих озер,
Сережки вербы опушённой,
И серых деревень заплаканный простор,
И в бледной дали лес зеленый.

И веяло в лицо мне запахом полей,
Смущало сердце вдохновенье,
И ангел родины незлобивой моей
Мне в душу слал благословенье.

Есть в статье Мережковского и капля дегтя, наверное, справедливая: «Фофанов непосредственный, почти бессознательный талант. Влияние культурной среды на него ничтожно. И если хотите, в этом – непоправимая слабость Фофанова, которая навеки ограничивает круг его деятельности. Он никогда не вырвется из заколдованного сна, из царства фей, не вступит в современную умственную жизнь».

На смену нищему и, в общем-то, необразованному поэту Фофанову (пьющему с 13 лет, отцу 11-ти детей, сыну крестьянина) пришли эстеты.

Эрудиты и интеллектуалы Брюсов, Бальмонт, Блок, Белый стали властителями дум следующего поколения читателей, вытеснив с поэтического поля Фофанова.

«В эпоху новых символов, новых настроений и очарований, он был еще певцом розы и соловья, луны и зари, лиры и музы. По этому мелодии его казались несколько запоздалыми. Понятно, что другие поэты, менее привязанные к прошлому или совсем его отвергшие, поэты будущего, пророки и предтечи, заслонили Фофанова, и в более ярких лучах поблекла его звезда. Успел за это время взойти на горизонт жгучий Бальмонт, дерзкий и смелый, – звезда, которая хочет быть солнцем; вырос понемногу из декадента почти в парнасца мудрец Брюсов, высекающий самые чувственные представления из самого холодного мрамора мысли; появился продавшийся "отцу своему, дьяволу", жуткий колдун Сологуб, заглядывающий в очарованные омуты. Все эти поэты – бесстрашные мыслители, неутомимые исследователи жутких бездн. А Фофанов изнемогал под бременем мысли». (Голиков, 1911)

Фофанов не мог понять символистов не только как литераторов-формалистов, но и как представителей новой буржуазии. Их он именовал Дантесами (убийцами русской поэзии) и «пробочниками» (дед Брюсова имел пробочный завод).

Прочь, рабы! И прочь, князья уродства,
Душен ваш бесчувственный огонь...
Прочь, фигляры! Маску донкихотства
Пусть сорвет с вас дерзкая ладонь!

Нет, не гром вас божий покарает,
Хохот черни злобно вас убьет...
Ваша Муза – как больной урод,
Что себя собою утешает!

(из стихотворения «Декадентам»)

В «Китайских тенях» Георгий Иванов вспоминал вечеринки в ресторане с Константином Фофановым и его сыном – поэтом эгофутуристом Константином Олимповым.

«"И ты – Дантес!" – неожиданно набрасывается отец на сына, на свой живой портрет в молодости, сидящий рядом с ним. – "Что? Новое искусство? Футуризм? Врешь, пащенок! Нет никакого нового. Есть вечная, благоуханная... – он подымает торжественно руку, голос его дрожит, слезы навертываются на глаза, – ...святая поэзия, и есть... – непечатное слово. – Целуй сейчас же, – он роется в карманах сюртука. – Целуй! – кричит он на весь ресторан и тычет в лицо сыну замусоленную открытку с Пушкиным. – Целуй или убью!.." Его собственный портрет, сидящий рядом, встряхивает поэтической шевелюрой, закидывает еще выше голову и, равнодушно отстраняясь от открытки и трясущегося отцовского кулака, рассудительным тоном говорит:

– Оставьте, папаша. Пушкин ваш пошляк, а вы сами – мраморная муха».

Константин Фофанов умер 30 мая (по новому стилю) 1911 года в возрасте 49 лет от воспаления легких и общей истощенности организма. В небольшом отзыве на смерть поэта Николай Гумилёв отнес Фофанова к особому кругу поэтов (кроме Фофанова, включил в него Голенищева-Кутузова, Апухтина, Надсона, Фруга). Гумилёв также отметил глубину мысли и силу выражения некоторых стихотворений Фофанова («Декадентам», «Чудовище», «Северный полюс»).