Леонид Григорьян: как, не простившись, ты ушёл

Четыре года

                               Виталию Сёмину


Я вижу поле, небосвод большой
И дом большой, как том многостраничный.

Одна душа и то, что за душой –
Окопный опыт, лагерный, больничный.

Там каждый отдал всё, что только мог,
Своё бессилье преодолевая.
Там окна застит синеватый смог,
Но не сгорает точка центровая.

Там бродят тени, словно патрули,
И, не спросясь нисколько у момента,
Наивные ромашки проросли
Сквозь толщу праха и пласты цемента.

Там всё спаялось – вера и завет,
Там всё вопрос горючий и ответ,
Там всё, что ненавистно и любимо.
Там жизнь кровоточит неистребимо!

Какими бы с тобой мы нынче стали
В земном раздолье и в своём дому?
Никто не знает. Пятый год тому,
Как, не простившись, ты ушёл, Виталий.

Не смею без тебя я постареть,
Писать стихи, на берегу валяться,
Чудить, смеяться, бедствовать,
влюбляться,
Ни захворать, ни даже помереть.

Моя печаль чем дальше, тем острей,
Но сердце жадно ожидает мига,
Когда ты вновь возникнешь у дверей
И хохотнёшь: «Каков ты стал, амиго?»

Каким я стал? Да никаким не стал.
Мы становились вместе, не иначе.
Был удалым. Нет, нынче не удал.
Тебя оплачу – сам себя оплачу.

Был плоть сама, а нынче пустотел.
Я был, пока ты на меня глядел.
Витал, покуда мы с тобой витали.
Мы были вместе, прочее – детали.

Ты плыл – и я держался на плаву.
Куда же ты? Ведь я ещё живу...

(1982)

Двое в одном городе

Леонид Григорьян и Виталий Семин – две, пожалуй, самые крупные фигуры на ростовском литературном горизонте второй половины XX века.

Леонид Григорьян (1929–2010) – поэт, переводчик современной французской прозы (Сартр, Камю) и армянской поэзии, главная фигура ростовской неофициальной культуры того времени.

Татьяна Бек так характеризовала Григорьяна: «В "Новом мире" 69-го года была напечатана его блистательная русская версия повести "Падение", в которой голоса автора, героя и переводчика вдохновенно и трагически сливались вместе. Я тогда Григорьяна не знала (позднее мы крепко сдружились, и вот уже лет двадцать пребываем в полемически веселой переписке), но интуитивно сразу же раскусила, что переводчик тут не просто «почтовая лошадь», а ярчайшая и чудная (ударение – на оба слога!) личность, верхом летающая на своем личном Пегасе. Позднее догадка эта подтвердилась не только при чтении оригинальных стихотворений Григорьяна, но и – его ородненных интерпретаций армянской поэзии».

Важный штрих: в сборниках бескомпромиссного Григорьяна не было ни одного «красного» (по его выражению) стихотворения.

Известность Виталию Семину (1927–1978) принесла повесть «Ласточка-звёздочка» (1963). Произведение автобиографическое: Семин описывает свой опыт выживания в нацистских трудовых лагерях в Германии в годы Второй мировой войны.



Затем были – также во многом автобиографические – «Семеро в одном доме» (1965), романы «Женя и Валентина» (1974), «Нагрудный знак "ОСТ"» (1976).

Публикация в «Новом мире» повести «Семеро в одном доме» вызвала скандал. Своими словами причину скандала объяснить трудно, поэтому процитирую газету «Правда» (автор статьи – Юрий Лукин): «Почему появляются подобные произведения в литературе и искусстве? Может, дает себя знать увлечение модными на буржуазном Западе авторами? Возможно и сугубо индивидуальное заблуждение, приводящее к тому же результату. Герой повести, от лица которого ведется повествование, журналист Виктор, некоторое время живет на окраине, в домике, где, кроме него, обитают еще 6 человек. Виктор знакомится с жизнью этого дома, с жизнью городской окраины с чувством симпатии, в котором смешиваются уважение и жалость к персонажам повести. Жалость... Не насторожило ли читателя это слово? Его ненавидели Горький, Макаренко. Видели в нем начало размагничивающее. Противопоставляли его борьбе за переделку человека, его судьбы».

Еще Лукина взбесило, что в повести есть «они» (фабричное начальство, директор, партком, профком) и жители окраины, среди которых Семин чувствует себя своим.

Две яркие личности – Григорьян и Семин – просто не могли не встретиться в Ростове.

Леонид Григорьян рассказывал мне (1998 год):

Самым близким моим другом был Виталий Семин. С ним мы познакомились задолго до того, как он начал писать. Мне даже в голову не приходило, что он станет писателем и так далеко пойдет. Так вот, Семин был марксистом – чего я на дух не принимал. Мы спорили, но никогда не ругались. Быть марксистом не значило обожать КПСС, даже наоборот. Виталий был серьезным человеком, читавшим философию, энциклопедистов, Гельвеция, – сейчас это читать невозможно, но тогда было интересно. Ни Бердяева, ни Шестова Семин, конечно, не знал. При всем своем марксизме это был человек, которому я доверял бесконечно...А потом Виталий стал, российской знаменитостью, потом был скандал, статья в «Правде». Пять лет Семина не печатали. Жил он очень тяжело, питался плавлеными сырками - тогда это было самое дешевое блюдо. В партию он не вступал, комсомольцем не был. Я, кстати, тоже не был комсомольцем. Это произошло чисто случайно. То ли я не выучил устав, то ли еще что-то – точно уже не помню. Меня наказали и не приняли. А когда я поступил в университет, то сказал нашему комсоргу - славная такая была бабеха, деревенская: «Я не могу вступить в ВЛКСМ, потому что я верую в Бога». Она раскрыла рот и, между прочим, даже не донесла. Больше меня не трогали…

Когда речь идет о шестидесятниках, у меня всякий раз возникает чувство протеста. Наверное, шестидесятники были в Москве, может быть, в Питере. В Ростове я ни о ком не мог бы сказать – вот шестидесятник. Под этим термином, на мой взгляд, понимаются люди, которым глаза на советскую власть открыл XX съезд. До этого они жили как ангелы или идиоты, у которых не было ни зрения, ни ушей, ни мозгов. Евтушенко – шестидесятник. До съезда он ничего не понимал, не понимал ничего и после. Виталий Семин как-то встретился в ЦДЛ с Евтушенко, и тот поразил его своим заявлением, мол, он, Евтушенко, – последний коммунистический поэт планеты. Виталий выкатил глаза – такая лексика в нашей компании была не принята. Таким был и Вознесенский, хотя Евтушенко чем-то и посимпатичнее Андрея. И тот и другой – необразованные и не очень умные, но Вознесенский кичливее и эгоистичнее. «Уберите Ленина с денег» – «Лонжюмо» – сколько он написал такого. Это лукавство – не такой уж он дурак. Просто он «вписывался» в систему. Когда мне говорят «шестидесятники», я представляю прохвоста Вознесенского, Карягина или Трифонова. Разные люди. Но «всем им XX съезд открыл глаза».


Дружба Семина и Григорьяна закончилась в 1978 году.

Вдова Семина Виктория Кононыхина-Семина написала: «В апреле 1978 года мы поехали в любимый его Коктебель. Он работал в те дни, по выражению одного его приятеля, "как бешеный"… 10 мая в двенадцатом часу его позвали в душевую: она должна была вскоре закрыться на ремонт. Он пошел, не окончив фразы, над которой работал. А в душе – неприятная сцена: шахтеры, отдыхавшие обычно в Доме творчества в период межсезонья, безобразно матерились. Виталий пытался их остановить – никакого внимания. Я выкупала его (он плохо себя чувствовал), он вышел, а через десять минут меня позвали из кабинки: он упал на дорожке парка, ведущей к нашему корпусу. Без меня его успели перенести в кабинет фельдшера, вызвали "скорую" из Феодосии. Меня не пускали к нему... "Скорая" приехала, вошли трое с чемоданчиками и, как мне показалось, сразу вышли. Разрыв сердца. Его увезли на вскрытие в Феодосию. Отдыхавшая тогда в Коктебеле врач Латвийского СП А.К. сказала мне потом, что был и разрыв сосудов головного мозга. За Виталием приехал сын и Леонид Григорьян. Мы привезли его в Ростов. Когда его хоронили, было много народу, но я это плохо помню».

Стихотворение, посвященное другу, Леонид Григорьян написал в 1982 году, спустя четыре года после смерти Семина.

Ты плыл – и я держался на плаву.
Куда же ты? Ведь я ещё живу...