ЛУЧШИЙ ВИД НА ЭТОТ ГОРОД

Осенний Симеиз печален на закате…

Осенний Симеиз печален на закате.
Доходные дома другой, не нашей стати
глядят из темных кущ, унынья не тая,
на жалкий новострой, на толевый, досочный,
построенный на час, а вышло что бессрочный
неповторимый хлам советского жилья.

Сегодняшний закат чем дальше, тем алее.
И грек полунагой на призрачной аллее
растерян посреди живых нагих девиц.
И редкие авто, по большей части «трешки»,
ползут туда-сюда. И медленные кошки
проходят с простотой египетских цариц.

Как это мило все, и как забавно это:
и то, что лучший вид как раз из туалета
нам отданной внаем обители пустой,
и то, с какой тоской приезжие чертовки
здесь слышат тихий смех на голубой тусовке
и горько чебурек вкушают золотой.

А улочек кривых живая паутина
и скользкая ступень крутого серпантина
не хочет умирать, как всё в моей стране:
как старый кипарис, последний в их шеренге,
как бабочка в тени, на гипсовой коленке,
как мой последний друг в моем последнем сне.

(1972)


Чем это интересно

Интересна уже сама дата написания стихотворения. В 1972 году Бродского выслали из страны. Режим еще крепко стоял на ногах. Пройдет 10 лет, прежде чем, например, Тимур Кибиров начнет писать первые вполне самостоятельные стихи, 15 – прежде чем он создаст поэму «Сквозь прощальные слезы», где отпоет СССР, и почти 20 – до его монументальной поэмы «Сортиры» и распада Союза. А между тем, в стихотворении Ряшенцева уже все это есть: и сортир, и прощальные слезы. И между прочим, лирический герой не одно только южное лето оплакивает: явно ощущается, как умирает страна, иначе с чего бы сопротивляться такому умиранию вещам неодушевленным – паутине улиц, ступеням, пусть даже автор и называет их живыми, а хлам бессрочным? В обратной перспективе здесь можно разглядеть даже прощание с Крымом, потерянным сегодня для всех, кто так и не принял его возвращения в состав дорогого отечества (Ряшенцев – не принял), пускай тогда, в 1972-м, из этого состава не вышла еще и сама Украина.

В том же году Андрей Вознесенский написал «Песню шута». В ней есть такие строчки:

Я выйду, ослепший как узник,
И выдам под хохот и вой:
«Душа – совмещенный санузел,
Где прах и озноб душевой.

...Поэты и соловьи
Поэтому и священны,
Как органы очищенья,
А стало быть, и любви…

Смешно даже пояснять, насколько тоньше работает Ряшенцев. В любом случае, именно он сумел нащупать очень важный вектор развития поэзии – иронико-ностальгический, без надрыва и кликушества, с безусловным приятием советского хлама вместо его отвержения, с принципиальным утверждением всего чистого и высокого вместо ухода в чернуху и грязь, со слезами печального умиления вместо низкого зубоскальства. Конечно, поэты, рожденные в конце 1940-х – 1950-е гг., и прежде всего именно Кибиров, на этом пути добились несравнимо больших успехов, но для родословной (в том числе и родословной сортирной темы) имя Юрия Ряшенцева и это его симеизское стихотворение очень важны.

Особенно важно сочетание даже не столько разных слоев лексики (прежде всего объединение туалета с обителью), сколько наложение этой лексики на просодию. Строфы-шестистишия по узору рифмовки явно отсылают к пушкинскому «Зимнему утру» или «Не дай мне бог сойти с ума...», а торжественный шестистопный ямб с безукоризненно выдержанной цезурой напоминает уже о нерукотворном «Памятнике». И поскольку туалет помещен в самый центр стихотворения, как в центр площади, то именно он, при одной только мысли об exegi monumentum, в этот памятник и превращается, как и наемная обитель – в «обитель дальнюю трудов и чистых нег». Надо ли напоминать, что именно к Пушкину, в том числе при осмыслении неповторимого советского хлама, будет потом обращаться постоянно и Тимур Кибиров?

В другом стихотворении и о другой локации (садовом навесе?) Ряшенцев пишет: «Между мной и Богом только крыша / из худого ржавого листа» и «так спокойно он молчит, Всевышний, / над железным утлом козырьком». К определенной модели сортира такие описания тоже могут быть отнесены. Так что туалет – место метафизическое. Причем в него можно не только сбежать от мира, но и посмотреть из него на мир – теплым и благодарным взглядом.

За эту точку зрения Юрию Ряшенцеву большое спасибо. И раз уж первым у нас был упомянут Бродский, то вполне уместно известную его цитату – «Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик» («Представление», 1986) – сопоставить с словами лирического героя у Ряшенцева, для которого на город «лучший вид как раз из туалета». Как хотите, господа, а из туалета вид все-таки должен быть получше, если, конечно, он есть вообще. Просто потому, что такой вид ближе и доступнее для всех, не исключая и пилотов бомбардировочной авиации.


Справка об авторе

Юрий Ряшенцев (по отцу Якобсон, взял фамилию отчима) родился 16 июня 1931 года в Ленинграде, в три года переехал в Москву. После школы пытался поступить в МГУ, но не получилось, поскольку у него были репрессированы и отец (1938), и отчим (1949).

Юрий Ряшенцев окончил филфак МПГИ (1954) и около семи лет преподавал, в том числе в школе для трудных подростков. Начал публиковаться с 1955 года на страницах тогда же созданного журнала «Юность». Выпустил шесть сборников стихов. Наибольших успехов он добился не столько как поэт, сколько как автор поэтических текстов к музыкальным номерам – песням для кинофильмов, спектаклей, либретто для мюзиклов. На его счету такие постановки, как «Бедная Лиза» и «История лошади» в БДТ, фильмы «Д’Артаньян и три мушкетера», «Остров забытых кораблей», «Забытая мелодия для флейты», «Гардемарины, вперед!», мюзикл «Метро» (русская версия), оперы «Царица», «Альберт и Жизель», «Преступление и наказание». Понятно, что «Ланфрен-ланфра» из «Гардемаринов» – это именно Юрий Ряшенцев. И как многое другое у автора, это давно ушло в народ и даже преобразилось. Например, в известном «пирожке»:

графин лафа фреон фрилансер
жираф гофра олигофрен
пытался вспомнить текст Боярский
но хрен

Но о том, что в начале и тут был Ряшенцев, вспомнить все-таки нужно, как это было и с лучшим видом на город.