Михаил Кузмин: голый отрок во ржи

Голый отрок в поле ржи...

Голый отрок в поле ржи
Мечет стрелы золотые.
Отрок, отрок, придержи
Эти стрелы золотые!
К небу взвившись, прямо в рожь
Упадут златые стрелы,
И потом не разберешь:
Где колосья, где тут стрелы.
Злато ржи сожнут в снопы,
Но от стрел осталось злато.
Тяжко зерна бьют цепы,
Но от стрел осталось злато.
Что случилось? ел я хлеб.
Но стрелой ли я отравлен?
Отчего я вдруг ослеп?
Или хлеб мой был отравлен?
Ничего не вижу… рожь…
Стрелы, злато… милый образ…
Все мне – призрак, все мне ложь,
Вижу только – милый образ.

(27 октября 1911)

Чем это интересно

Это стихотворение было опубликовано во второй книге Михаила Кузмина «Осенние озера» (1912), в составе цикла «Оттепель» (октябрь – ноябрь 1911).

В дневнике 1931 года поэт оценит ее на тройку (пятерку среди всех десяти прижизненных книг получат только первая, «Сети», и последняя – «Форель разбивает лед», соответственно 1908 и 1929 годы издания). Конечно, и в «троечном» сборнике могут быть отличные стихи, но поначалу кажется, что это точно не наш случай: слишком уж банален образ Эрота со стрелами.

Давайте, однако, посмотрим, как решен этот образ. Оставим в покое рожь – пусть она отчасти и русифицирует античного бога, но расти может свободно и в других странах. Главное, что Эрот стреляет не в сердце, а в небо. Тут уже явный слом шаблона: зачем, почему? Кроме того, Эрот пускает не одну стрелу – он мечет их, возможно, десятками или даже сотнями.

Так через умолчание вводится еще несколько штампов, которые, будь они артикулированы, тоже поразили бы читателя своей банальностью: туча стрел, дождь стрел, сеять стрелами. Это, конечно, можно расценить как скрытую отсылку к «Слову о полку Игореве», где такие метафоры были еще вполне свежи, а заодно и как продолжение русификации античного сюжета. Но на самом деле происходит нечто совершенно неожиданное: в умолчании остается не только речевой штамп, но и его развертывание, реализация. Туча стрел пролилась на рожь дождем, и это не просто ускорило ее рост – стрелы сами стали колосьями. Интересно, что здесь метаморфоза происходит даже раньше, чем мы успеваем отрефлексировать новую метафору, уже гораздо менее избитую. Стрела ведь в самом деле похожа на злак: древко – стебель, оперение – колос.

Принципиально важно, что Кузмин прячет в умолчании не только сами сравнения, но также их развертку-реализацию, за которую, например, Юрий Карабчиевский значительно позднее так ругал Владимира Маяковского (см. его небезызвестное «Воскресение Маяковского». М.: Советский писатель, 1990. С. 32).

Поэту удается почти незаметно для читателя превратить реальность второго порядка (сравнения, метафоры, вообще любые описания) в реальность первого. Стрелы самым буквальным образом становятся колосьями: их жнут, собирают в снопы, обмолачивают, делают из них муку, пекут хлеб. И уже только вкусив этого хлеба, лирический герой чувствует себя отравленным любовью. А потом, как если бы всей этой буквализации было мало, Кузмин своего героя еще и ослепляет, явно желая интенсифицировать клинику отравления. Но и это не все.

Стихотворение, опять же по умолчанию, закольцовано: милый образ в финале – в сущности, все тот же голый отрок, только уже не бог, а смертный, живое наваждение любви. Как всякое наваждение, этот образ неотвязен и вездесущ и, тем самым, как будто застывает в некоей неподвижности. Правда, ее взламывает уже сама по себе кольцевая композиция, где финал отсылает к началу и тем самым вновь запускает движение.

Движение станет основной темой программной «Лесенки» – большого стихотворения 1922 года:

Мы путники: движение – обет наш,
Мы – дети Божьи: творчество – обет наш.
Движение и творчество – жизнь,
Она же Любовь зовется.

Это стихотворение посвящено Юрию Юркуну, многолетнему любовному другу Кузмина. Оно получило очень высокую оценку критики (см., например: М. Кузмин. Арена. Избранные стихотворения. СПб.: Издательство «Северо-Запад», 1994. С. 429–430).

Цикл «Оттепель» был посвящен Сергею Ионину, тогда, в 1911-м, выпускнику Императорского Училища правоведения. В свои «Петербургские изборники» 1918 года Кузмин включил только четыре стихотворения из девяти, составивших цикл, в том числе и «Голый отрок в поле ржи...» – стало быть, все-таки не считал его троечным.

Движение прославлено и в стихотворении «Островитянам строить тыны...» (написано в ноябре 1922), которое заканчивается так:

Движение – любви избыток!
О, Атлантида! О, Содом!
В пророчестве летучих ниток –
Кочевной воли прочный дом!

Даже на этом фоне казавшийся таким шаблонным «Голый отрок...» выглядит очень сильно: например, в нем совершенно отсутствует какая бы то ни было декларативность, ни слова о Содоме; банальности, как мы видели, переведены в умолчание, а уже из него – в реальность первого порядка, которая, разумеется, целиком погружена в немоту, как тому и следует быть. Вместо простого укола стрелой получилась целая поэма! И что еще очень важно: движение драматургически, а вернее даже диалектически оттенено неподвижностью. Как ни дико это может прозвучать, но тут в определенном смысле предугадана метаморфическая, протеичная и совершенно бесстрашная в отношении банальностей поэтика такого, на первый взгляд, чуждого Кузмину автора, как Юрий Кузнецов, советский мифомодернист.

60 лет назад замечательный американский славист Владимир Марков во втором выпуске нью-йоркского альманаха «Воздушные пути» (с. 215–239) выступил со статьей «О свободе в поэзии». Среди русских поэтов, которым это качество в полной мере присуще, он назвал только Пушкина, Фета и Кузмина. Последнего Марков на тот момент посчитал забытым поэтом. К счастью, благодаря заслугам множества исследователей (самого Маркова, Дж. Малмстада, Н. Богомолова, А. Тимофеева, А. Лаврова, Р. Тименчика и др.), сегодня ситуация изменилась: Кузмин по праву занял свое почетное место, не побоимся банальностей, на российском Парнасе. Но в одном В. Марков остался прав: он по-прежнему ускользает от определений. «С Кузминым не знают, что делать… Поэт жил одно время на "башне" у Вячеслава Иванова, то есть в самом логове символизма, первый возвестил переход от туманов символизма к "прекрасной ясности" акмеизма, а кончимл "герметическими"... стихами о чем-то своем заветном. Он откликнулся на все поэтические искания своего времени. <...> Кажется, если бы Кузмин захотел, то и крученыховскую заумь он смог бы воплотить с изяществом и легкостью… И такой легкости и свободы нет в современной русской поэзии».

Эта свобода проявляется не только в метаморфозах поэзии Кузмина в целом, где верлибры легко уживаются с твердыми формами и античной метрикой, но и, что особенно интересно, внутри отдельно взятых текстов. Как именно – мы только что показали.

Критик Э.Ф. Голлербах был уверен, что поэт родился в Египте, в солнечной Александрии. Такое мнение понятно: оно связано и со знаменитыми «Александрийскими песнями» из книги «Сети» (1908), и с романом «Подвиги Великого Александра» (1909), стилизованного под один из вариантов «Александрии» или жизнеописания Александра Македонского, популярного в эллинистической и средневековой литературе. В этом романе проза звучит как стихи: «И дальше шли, дивясь чудесам, грифонам, немым племенам, полусобакам, одноглазому тигру… И из теплого тумана нежные, но строгие голоса пели: "Остановись, король, остановись". Но Александр внятно в тишине произнес: "Хочу видеть край земли!"»

Но не надо забывать, что мифический Протей, который обладал уникальной способностью к метаморфозе и мог принимать любые обличья, правил в Египте. И если уж говорить о действительной свободе метаморфоз, а не просто о стилизациях, то именно к нему, Протею, пожалуй, и следует возводить родословную Кузмина.

Справка об авторе

Михаил Кузмин родился 6 (18) октября 1872 года в Ярославле в семье члена Ярославского окружного суда Алексея Алексеевича Кузмина. В 1874-м, из-за перевода отца, семья перебралась в Саратов. Здесь Михаил поступил в гимназию и начал пробовать себя в литературе: писал прозу в духе Э.Т.А. Гофмана (эти опыты не сохранились). После отставки Алексея Алексеевича семья снова сменила место жительства: на сей раз Кузмины поселились в Петербурге.

В 1891 году Михаил окончил VIII гимназию и поступил в Петербургскую консерваторию. Его учителями были Н.А. Римский-Корсаков, А.К. Лядов и Н.Ф. Соловьев. Кузмин проучился здесь только три года из семи, после чего еще два года брал уроки у Римского-Корсакова в частной музыкальной школе. Писал романсы, вокальные циклы, оперы.

К 1897 году относятся первые стихи (из сохранившихся), написанные поэтом не для музыки. В 1905 он дебютирует в «Зеленом сборнике стихов и прозы». В январе 1906-го приходит в «башню» Вячеслава Иванова, знакомится с Валерием Брюсовым, Василием Розановым, Алексеем Ремизовым. В июле в журнале «Весы» публикуется часть «Александрийских песен», а весь ноябрьский выпуск занимает повесть «Крылья», которая, как принято считать, открывает гомоэротическую тему в русской литературе. В том же году Кузмин пишет музыку к «Балаганчику» Блока, год спустя – к «Бесовскому действу» Ремизова.

В 1908 году выходит первая книга стихов Кузмина «Сети». В 1909-м поэт знакомится с Николаем Гумилевым и 22 ноября, в качестве его секунданта, принимает участие в дуэли с Максимилианом Волошиным из-за Черубины де Габриак. В 1910-м публикует статью «О прекрасной ясности». К 1915 году относятся знакомства с Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным.

Кузмин приветствовал февральскую революцию 1917 года. После Октября принял решение остаться в России. В 1918 году начал сотрудничать с издательством «Всемирная литература». Для заработка писал музыку к театральным постановкам и русские либретто к классическим операм. В 1922–1923 годах был лидером группы эмоционалистов, которая издавала альманах «Абраксас».

Политические репрессии поэта не коснулись. Предположительно, помогла давняя, еще с гимназических времен, дружба с Георгием Чичериным, наркомом иностранных дел, хотя после революции они виделись всего один раз. С Вячеславом Менжинским, вторым человеком в ЧК, поэт даже печатался в одном сборнике, но, спасая от заключения Юрия Юркуна, своего возлюбленного с 1913 года, отправился в Москву все-таки не к Менжинскому, а к Брикам.

Со второй половины 1920-х Кузмин жил в основном переводами. К числу работ, признанных классическими, принадлежит перевод романа Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел». Последним прижизненным сборником поэта стала книга стихов (иногда ее называют поэмой) «Форель разбивает лед». Оценку «отлично» поставил ей не только он сам: поэтесса Елена Шварц называла книгу шедевром.

Михаил Алексеевич Кузмин умер 1 марта 1936 года в Ленинграде. Похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища.