Наум Коржавин: нам выпал трудный век

Злоба дня

Нам выпал трудный век —
ни складу в нём, ни ладу.
Его огни слепят —
не видно ничего.
Мы ненавидим тех,
кого жалеть бы надо,
Но кто вовек жалеть
не стал бы никого.
И всё-таки, как знать —
наш суд не слишком скор ли?
Мы злы, а так легко
от злости согрешить.
Мы ненавидим тех,
чьи пальцы жмут нам горло,
Хоть знаем: им теперь
иначе не прожить.
Да, их унять — нельзя,
их убеждать — напрасно.
Но в нашу правду стыд
незнамо как проник.
Мы ненавидим тех,
кто стал рабом соблазна,
Забыв, что тот соблазн
пришел не через них.
Он через нас пришел,
наш дух в силки попался.
Такая в сердце сушь,
что как нам жить сейчас?
Мы ненавидим тех,
чьи жмут нам горло пальцы.
А ненависть в ответ
без пальцев душит нас.

1971

Чем это интересно

Как справедливо отметил критик Виталий Каплан, в советское время имя Коржавина «было известно всякому интеллигентному человеку — потому что помимо самих стихов за именем звучала биография». Биография, разумеется, нонконформистская и диссидентская: Коржавина исключали из школы, вызывали на Лубянку, арестовывали, сажали в тюрьму, отправляли в ссылку, не публиковали и в 1973 году, наконец, вынудили эмигрировать. Однако сам Коржавин к своей биографии относился настороженно, понимая, какой соблазн для поэта в ней скрывается. В работе «Опыт внутренней биографии» поэт писал: «в этом внимании к перипетиям таится страшная опасность — легко за ними забыть о главном… тогда любой злободневный вопрос — например, вопрос о свободе печати — начинает казаться коренным вопросом бытия и мироздания. Когда мысль находится в железных тисках чужой глупости, каждый шаг на пути к освобождению потрясает, как великое открытие. Но представьте себе, что процесс пошел дальше, благотворность этой свободы (печати — Prosodia) признана всеми и даже узаконена … Что тогда произойдет с такими стихами? Выяснится, что большинство из них потеряет все свое обаяние, а уцелеют только те из них, в которых эта тема о свободе печати не исчерпывала всего их содержания, а была только поводом для проявления чего-то более важного и существенного».

Это важное и существенное Коржавин связывал с «пушкинским началом» и относил к области Духа, Откровения, Божественных основ миропорядка.

О чём «Злоба дня»? О пушкинской «милости к падшим», Евангельском «любите врагов ваших» — одной из тех банальных истин, которые перестают быть банальны как только облекаются в конкретно-историческое, личное, в ту самую «злобу дня». Кстати, вышедший в 2003 году сборник публицистики и критики Наума Коржавина так и называется «В защиту банальных истин».

Марина Цветаева в статье «Искусство при свете совести» говорит о разновидности стихов, которые она определяет как «искусство без искуса»: «Но есть в самом лоне искусства и одновременно на высотах его вещи, о которых хочется сказать: «Это уже не искусство. Это больше, чем искусство»… Примета таких вещей — их действенность при недостаточности средств, недостаточности, которую мы бы ни за что в мире не променяли бы ни на какие достатки и избытки и о которой вспоминаем только, когда пытаемся установить: как это сделано?». Стихи эти написаны «голой душою» — так отвечает Цветаева на поставленный вопрос.

О «недостаточности» стихов Коржавина говорили многие, отмечая прямолинейность, фонетическую неряшливость, многословие, однако стихи эти удивляют. Цветаева приводит стихотворение одной неизвестной монашенки Ново-Девичьего монастыря, передавая его читателю, «как доброе дело». Вот отрывок из него:

Что бы в жизни ни ждало вас, дети,
В жизни много есть горя и зла,
Есть соблазна коварные сети,
И раскаянья жгучего мгла,
Есть тоска невозможных желаний,
Беспросветный нерадостный труд,
И расплата годами страданий
За десяток счастливых минут. —
Все же вы не слабейте душою,
Как придет испытаний пора —
Человечество живо одною
Круговою порукой добра!

Круговая порука вины и ответственности, так, полагаю, можно сказать о «Злобе дня» Наума Коржавина. В этом он следует за Достоевским: «каждый из нас пред всеми за всех и за всё виноват». Стоит отметить, что в круговой поруке таится страшный соблазн: когда виноваты все, кажется, что не виноват никто. Коржавин этого соблазна избегает, расставив акценты: они — всегда «рабы соблазна», мы — те, через кого «соблазн пришел». Проще говоря, если добро, о котором говорит монашенка, надо отдавать другим, то вину и ответственность надо оставлять за собой. Образец для подражания всегда найдётся: для Коржавина, сознательно пришедшего к вере, в возрасте 66 лет принявшего крещение, он очевиден.

Причиной своей эмиграции Коржавин назвал «нехватку воздуха для жизни». В упомянутом «Опыте внутренней биографии» он спокойно, без всяких аффектов, тонко и проницательно раскрывает генезис, мировоззрение и психологию тех, «чьи пальцы жмут нам горло», тех, кто перекрывал ему кислород. При всей жёсткости, а порой и беспощадности формулировок, Коржавин подчёркивает главное — перед нами «не хрестоматийные злодеи, а обыкновенные люди», «среди них есть… хорошие и плохие, добрые и злые, умные и глупые», «они только приспосабливались» и т. д.

Очевидно, «ненависть», о которой говорится в стихотворении, — это отнюдь не ненависть Наума Коржавина по отношению к тем, кто сделал его жизнь на родине невыносимой. Поэт не дал своей ненависти одержать над собой верх, умел с ней справляться. Это очевидно.

Тем не менее, смею предположить, что поводом к написанию «Злобы дня» послужил вполне конкретный эпизод. Можно установить не только кого эта ненависть «душила» и против кого она была направлена, но даже указать конкретную дату. Это в прямом смысле «злоба дня», хотя, разумеется, приступ этот не был единственным.

В дневнике Блока от 26 февраля 1918 года читаем: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством (называть его по имени, занятия и пр. — лишнее). Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос — тэноришка — раздается за стеной, на лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он.
Господи, боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить».

Генезис и психологию тех, через кого пришёл «тот соблазн», Коржавин анализировал ещё более беспощадно, причисляя к этой группе и себя. Сам соблазн в «Опыте внутренней биографии» определяется «как самый крайний, дорогостоящий (для других) и безапелляционный вид эгоизма, наиболее простой и дешевый способ (и это только кажется) удовлетворения гордыни и духовного вакуума, достижения без особых затрат со своей стороны (только за счет чужих жизней и судеб) царства Божия». Разумеется, речь о революции, «музыку» которой Блок призывал слушать. Но откуда душившая Блока «злоба»?

В статье «Гармония и утопия» Коржавин приходит к выводу, что «злоба» происходила оттого, что «музыку» революции Блоку слушать мешали. Гармонию «музыки» нарушали досадные помехи — плач, стоны и крики тех, кто не достиг нужной степени сознательности, чтобы, не нарушая гармонии, молча принести себя в жертву, для кого «постельное белье, и привычное жилье, и даже последний кусок хлеба для ребенка» не были пренебрежимо незначительны. Таких людей Блок и относил к «буржуям».

Может показаться, что строчки «Такая в сердце сушь,// что как нам жить сейчас?» необязательны, что без них можно обойтись. Однако нет, Коржавин и здесь предельно точен. «СКУКА существования не имеет предела» — вот что означает эта «сушь», всё более овладевавшая Блоком по мере его отрезвления.

Если говорить совсем серьёзно, «Злоба дня» — попытка искупить чужую вину и тем самым уврачевать всё ещё не затянувшуюся рану. Коржавин за два года до отъезда, осмысляя и изживая собственную «злобу», как бы изживает и ту, другую, «злобу», вовремя не погашенную и имевшую столь роковые последствия. Ибо это касается «проблем и ценностей, гораздо более важных, чем творчество даже такого громадного… поэта, как Александр Блок, а может быть, и тем поэзии вообще. Ибо речь идет о жизни на земле».