Николай Глазков: проблема адресата

Рассчитывая на успех...

Рассчитывая на успех,
Желая отразить эпоху,
Поэт сложил стихи для всех,
Жена прочла, сказала: – Плохо!

Тогда одной своей жене
Поэт сложил стихи другие,
И оказалось: всей стране
Потребны именно такие.

(1966)

Чем это интересно

В этих стихах определенно есть загадка. Казалось бы, они совершенно прозрачны: проблема адресата поэтического высказывания поставлена в них со всей прямотой и так же прямо и просто решена. Умение учитывать статус и особенности собеседника вместо того, например, чтобы упорно гнуть свою линию, невзирая на лица, – вообще первый признак адекватности любого говорящего, не обязательно поэта. Но, видимо, это умение так редко встречается среди людей искусства, что служит в их среде признаком из ряда вон выходящей одаренности.

Замечательный славист Владимир Марков, сравнивая письма Моцарта с поэтическими посланиями Пушкина, замечает, что первый точно так же «меняется в зависимости от адресата: почтителен с отцом… непристоен и "футуристичен" в письма к аугсбургской кузине, блаженно дурачится в письмах к жене...» Музыка Моцарта тоже гениальна благодаря присутствию адресата, хотя бы в виде простого «для чего»: «Моцарт писал одинаково прекрасно утонченные квартеты и вальсики для танцулек; для церковного органа и для механических часов... Самое интересное, никогда не получалось того, что мы зовем "халтурой"; это все музыка первого сорта. Он писал на заказ, следовал моде, "души" не выражал (самые светлые вещи писались в самое трудное для него время), заимствовал у себя, у других, развлекал, – не писал, кажется, только "для вечности"» (см. В. Ф. Марков. Моцарт. Тема с вариациями. Новый журнал. Нью-Йорк, №41956, с. 88–113).

Проблематику адресата с афористической четкостью обозначил поэт Лев Рубинштейн. «Я когда-то понял и сформулировал для себя, что из всех типов художественных или литературных деятелей наименьшее мое доверие вызывают два, в каком-то смысле противоположные друг другу. Первые – это те, кто утверждает, будто бы они, условно говоря, пишут (рисуют, лепят, сооружают, играют, поют, снимают) исключительно "для себя". Вторые это те, которые – "для всех"» (Рубинштейн Л. Кладбище с вайфаем. М.: НЛО, 2020, с. 288–289).

Прекрасно. Но какая же все-таки загадка спрятана в глазковском стихотворении? Она заключается в простом вопросе: почему жена в первой строфе ясно выражает свое мнение, а во второй – молчит? Больше того, о ее реакции на обращенные к ней стихи, тем более снискавшие всенародную популярность, вообще ничего не сказано. Почему?

Из текста как будто бы ясно, что стихи, обращенные к частному, интимно знакомому для поэта человеку, гораздо выше и нужнее людям, чем написанные для всех, то есть как бы для вечности, на фоне которой нужно, к примеру, запечатлеть эпоху. К этому можно еще добавить из набора дежурных банальностей, что успех приходит к художнику тогда, когда он его специально не ищет, а просто выражает себя.

В первой строфе поэт работает не для вечности, а для сиюминутного успеха. Его проблема в том, что он и впрямь не определился ни с конъюнктурой, ни с адресатом. Он хочет сразу всенародного признания и, по всей видимости, внимания высокого литературного начальства. Ясно же, что желание отразить эпоху – это и не для вечности, и не для народа, а для некой аудитории, которая и утвердила отражение эпохи в качестве важной художественной ценности. Странно только, что на эту аудиторию рассчитывая, поэт показывает стихи только своей жене, а не отправляет сходу кому-либо из литературного начальства или просто не отдает в журнал. Очевидно, редакторский авторитет супруги для автора чрезвычайно высок, в том числе и в вопросах конъюнктуры.

Во второй строфе поэт просто садится и пишет посвящение жене. Тут-то и начинаются вопросы. Это она, прозорливица, ему такой ход подсказала? Предположение не пустое, если он с ней вообще на такие темы советуется. Сам догадался? А как? Совсем плюнул на успех? Или решил зайти с другой стороны? А главное, еще раз, почему ничего не сказано о реакции жены на стихи, ей непосредственно посвященные? Почему это посвящение как-то разом уходит в народ? Или, раз стихи ушли в народ, это по умолчанию означает их предварительное одобрение? А что, если жена приняла их задним числом, в силу популярности? А что, если так и не приняла?

Представляется, что этим умолчанием и интуитивным (а может, и вполне осознанным) пониманием того, что оно неизбежно вызовет массу вопросов, поэту удалось сгладить некоторую декларативность и даже схематизм своих стихов, сделать их сложнее и интереснее. Самое же любопытное, что тем самым он поставил под сомнение вполне однозначное поначалу неприятие адресата «для всех». Под адресатом ведь допустимо понимать не только безликий народ или вечность, но и некоего провиденциального собеседника, с которым и впрямь может соотнести себя каждый.

Сегодня, хотя бы на примере соцсетей, видно со всей отчетливостью, что обиходная, каждому понятная жизнь – семья, детки, а там и котики – далеко не самый благодарный материал для поэзии и тем более не гарант успеха. Но проблема адресата еще глубже. О ней еще 20 лет тому назад очень точно написала Ирина Роднянская в замечательной и, увы, до сих пор не потерявшей актуальности статье «Гамбургский ежик в тумане...» Даже хорошая – то есть добросовестно сработанная и заслуженно популярная – литература сегодня плоха тем, что «сменила ориентацию. Она обращена не к провиденциальному собеседнику, будь то Бог или потомок, а к тем, кому сгодится тут же. Она размещается в прагматической сфере обслуживания».

Может быть, потому-то жена глазковского поэта, которая в первой строфе предстала перед читателем неким верховным судией и заклеймила стихи мужа однозначным «плохо!», во второй все же не решилась заверить его новую работу таким же однозначным: «Хорошо!».

Стоит заметить это отсутствие реакции адресата на стихи во второй строфе, как сразу вспоминается, что ее нет и в первой: и там о стихах высказывается совсем не тот, кому они были адресованы. Но если в первой строфе еще можно допустить, что они не дошли до адресата: жена зарубила, и точка (хотя можно допустить с равным успехом, и что читалось уже нечто опубликованное), то во второй строфе жена явно должна знать адресованные ей стихи. Вот только оценка им дается уже от лица всех, то есть со стороны некоего провиденциального собеседника. 

На чьей стороне правда, определить едва ли возможно. Но стихам это только на пользу, они получились удивительно равновесной и гармонической структурой: общая гармония «для всех» поверяется мнением частного лица, посвящение частному лицу – общей оценкой. Проблема сегодня лишь в том, что никаких «всех» больше не существует.

Справка об авторе

Николай Иванович Глазков родился в 1919 году в городе Лысково Нижегородской губернии в семье юриста и учительницы. В 1923 году семья перебралась в Москву.

Николай начал писать стихи в 1932 году, но потом, по собственному признанию, на время бросил: «Когда я увидел, что они очень быстро рифмуются, то испугался и прекратил». Новым увлечением стали шахматы, даже появилась мечта о мировом чемпионстве. К 1936 году сделалось понятно, что настоящие призвание – все-таки стихи.

В 1938 поэт поступил в Московский государственный педагогический институт (МГПИ), откуда был отчислен в 1940 году. Это отчисление связывают с изданием двух машинописных альманахов в духе «небывализма» – неофутуристического течения, основанного Глазковым вместе с поэтом Юлианом Долгиным. Позднее Глазков продолжит выпуск самодельных сборников и станет отцом самиздата, а заодно и автором самого этого термина. В 1959 году его стихи будут напечатаны в самиздатовском журнале «Синтаксис».

В 1940 году Николай Глазков при поддержке Николая Асеева поступил в Литературный институт. Там он проучился до 1946 года. Был особенно дружен с поэтами Михаилом Кульчицким и Сергеем Наровчатовым.

В Москве Глазков жил на Арбате и до середины 1950-х зарабатывал случайным трудом: носильщик, грузчик, пильщик дров.

Живу в своей квартире
Тем, что пилю дрова.
Арбат, 44,
Квартира 22.

Во второй половине 1950-х появляются литературные заработки, связанные преимущественно с переводами. Глазков изредка снимался в кино в эпизодических ролях. Наиболее известен эпизод в «Андрее Рублеве» Андрея Тарковского (1966), где поэт сыграл летающего мужика.

Книги, по которым можно составить представление о масштабе творчества Глазкова, стали появляться уже после его смерти (1 октября 1979 года). Поэт наиболее известен своими ироническими «Краткостишьями»:

Жил да был один кувшин,
Он хотел достичь,
Но не смог достичь вершин,
Потому что он кувшин.

Но он также мастер и крупной лиро-эпической формы: его перу принадлежит немало поэм, включая программную, «Поэтоград». Глазков называл себя юродивым этого Поэтограда и новым Хлебниковым, которого повторил в фарсовом обличии.

Сегодняшнее стихотворение дня показывает, что Глазков – еще и серьезный поэт-мыслитель.