Николай Языков: элегия сомнения

Сомнение

Когда зовут меня поэтом
Уста ровесницы харит,
И соблазнительным приветом
Она мечты мои живит;
Когда душе моей опасен
Любви могущественный жар –
Я молчалив, я не согласен,
Я берегу небесный дар…
Избранник бога песнопенья,
Надменно чувствуя, кто я,
Означу ль светом вдохновенья
Простую жажду наслажденья,
Безумный навык бытия?
Сей мир поэзии обычной —
Он тесен славе; мир иной,
Свободный, светлый, безграничный,
Как рай, лежит передо мной!

(1826)

Чем это интересно

Эти стихи, конечно, нарушают известную герменевтическую презумпцию совершенства, согласно которой хороший текст может быть понят и истолкован изнутри самого себя, без привлечения сторонних материалов, включая другие авторские тексты. Взятое само по себе, «Сомнение» способно смутить читателя уже явным несоответствием названия содержанию. 23-летний автор вроде бы ни в чем не сомневается. Он говорит о своем несогласии – принимать звание поэта из уст «ровесницы харит» [хариты – в древнегреческой мифологии три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности, соответствуют римским грациям. – Prosodia] – и о том, что про себя, «надменного избранника», он уже все решил: «мир поэзии обычной», традиционно питаемый любовным чувством, «тесен славе» и не заслуживает того, чтобы означить его высоким «светом вдохновенья». Этого заслуживает некий иной мир – «свободный, светлый, безграничный», похожий на рай.

О каком таком мире говорит поэт, из стихотворения тоже неясно. Вероятнее всего, ответ содержится в послании брату Александру, написанном в мае 1827 года: «Я славословием стихов ознаменую [т.е. означу. – Prosodia]… Мои сказания о русской старине». Приобретя славу «певца радости и хмеля», Николай Языков действительно хотел проявить себя в чем-то более серьезном и мечтал о крупной лироэпической или драматической форме. Это ему отчасти удалось, например, в замечательной сказке «Жар-птица» (1836–1838), но успеха, сравнимого с успехом студенческих песен, она не принесла. Понятно, что в 1826 году, работая над «Сомнением», поэт никак не мог этого предвидеть.

Прикинув, что мог означать «мир иной», попробуем разобраться и с тем, в чем, собственно, сомневается Языков. Вероятно, подсказка скрывается за поэтической формулой «ровесница харит». Она, конечно, применима ко многим представительницам прекрасного пола, но здесь, похоже, речь идет об Александре Андреевне Воейковой (1795–1829), племяннице и крестнице Василия Жуковского, жене литератора Александра Воейкова. Она – главный адресат всей любовной лирики Языкова – и прежде всего стихов наиболее плодотворного дерптского периода (1822–1829). Автограф «Сомнения» (под названием «Элегия, 6») хранится в архиве Анны Сергеевны Дириной. Поэт часто бывал у нее дома – в основном для того, чтобы видеть Воейкову, тоже часто здесь бывавшую: «Воейкова приезжает сюда всякий раз для меня торжественно, при ней все прежнее исчезает во мне, как снег перед лицом солнца…»

Так вот, в своих стихотворных обращениях к Александре Андреевне Языков не только не возражает, когда она его зовет поэтом, но даже подчеркивает, что именно ею он и был создан как поэт. Вспомним «Эпилог», написанный 3 мая 1825 года:

Над безобразными строками
Вы бегло вспомните о мне,
Поэте, созданном лишь вами
В непоэтической стране.

А вот начало послания «К А.А. Воейковой» от 14 ноября того же 1825 года:

Забуду ль вас когда-нибудь
Я, вами созданный? Не вы ли
Мне песни первые внушили,
Мне светлый указали путь?

Вряд ли Языков имел в виду Данте, известные стихи 72–75 из песни I «Рая»: «Был ли я только тем, что в теле этом / Всего новей, Любовь, господь высот, / То знаешь ты, чьим я вознесся светом» (пер. М. Лозинского). Языков не слишком заботился о своей поэтической родословной. В раннем «Послании к А.Н. Очкину» (1822) он писал, что огонь поэзии в нем зажгла не любовь, а малая родина – то есть Симбирск (ныне Ульяновск). Теперь, однако, поэт признается, что именно ради Воейковой «любил богиню пенья», ради нее «возвеличиться желал» своими вдохновенными трудами. Но увы, «высокая звезда» забыла о своем поэте, и тот обращается к ней в финальных строках с мольбой:

Взываю к вам: без вдохновений
Мне скучно в поле бытия;
Пускай пробудится мой гений,
Пускай почувствую, кто я!

Сложно не заметить почти буквальных совпадений с текстом «Сомнения». На этом фоне название стихотворения становится более понятным. Даже если «ровесница харит» – не какой-то конкретный адресат, перемена авторской позиции в отношении любовной лирики очевидна. Она происходит как раз на рубеже 1825 и 1826 годов, например, в «Элегии» («Мечты любви – мечты пустые…»). Любовные мечты хоть и предсказывали рай, но оказались «хуже сна. / И что любовь? Одна волна / Большого жизненного моря». Ясно, что есть и другие волны и, пожалуй, даже какой-то иной рай. Вот только он поэту уже не открылся.

«Сомнение» потому и важно для Языкова, что он обозначает собой некий пик его развития, ощущаемый и самим автором. Сомнения в ценности любовной лирики происходили в том числе от избытка внутренних сил. Повторимся, их питала надежда создать в ближайшем будущем нечто действительно серьезное, в крупной лироэпической или драматической форме. В конце концов, недаром же сам Александр Пушкин, прочитав пространное «Тригорское» Языкова (1826), сказал, что «он всех нас, стариков, за пояс заткнет».

Творческая судьба поэта сложилась не самым благополучным образом. «Уже к концу 1820-х годов, – пишет Ксения Бухмейер, – отношение к Языкову становится более сдержанным, а в 1830 – 1840-е годы появляются статьи, в которых он рассматривается как поэт, не оправдавший надежд, а главное, не имевший средств это сделать». Под «статьями» здесь следует понимать прежде всего «Русскую литературу в 1844 году» Виссариона Белинского, где Языкову очень крепко досталось как певцу юности, радости и хмеля, в частности, за строчку «Чудно пьянствует поэт» из стихотворения «Кубок» (1831). «А что ж тут чудного, – недоумевает критик, – кроме разве того, что и поэт так же может пьянствовать, как и... приберите сами, читатель, к нашему "и" кого вам угодно. Мы понимаем, что есть поэзия во всем живом, стало быть, есть она и в питье вина; но никак не понимаем, чтоб она могла быть в пьянстве; поэзия может быть и в еде, но никогда в обжорстве. Пьют и едят все люди, но пьянствуют и обжираются только дикари». 

Следствием бурной студенческой молодости в Дерпте стала и жестокая болезнь – сифилитическая сухотка спинного мозга. По мнению Алексея Биргера, поэт заполучил ее от циркачки, наездницы-вольтижировщицы Аделаиды Турниер, в объятия которой бросился как раз на фоне очередного психологического срыва, вызванного запутанными отношениями с А.А. Воейковой. Как бы то ни было, Языков несколько лет провел в Европе, надеясь на исцеление, но в начале 1840-х уже был глубоким инвалидом. Все это едва ли могло способствовать новому расцвету его поэтического дара. То, что к концу жизни Языков, некогда либерал, сделался закоренелым славянофилом, было для его репутации еще хуже «мило-забубённой» студенческой жизни.

Усомнившись поначалу в ценности любовной лирики, Языков перенес это сомнение вообще на всю свою поэзию. Послание А.Н. Вульфу (май или июнь 1828) он начинает со слов: «Не называй меня поэтом!» В послании «Барону Дельвигу» (сентября или октябрь 1828) говорится следующее:

Моей Камены сын ослушный,
Я чужд возвышенных трудов,
Пугаюсь их – и равнодушно
Гляжу на поприще стихов.

Та же формула – ослушный сын Камены [богини искусств. – Prosodia] – повторяется и в стихотворении «Вот вам Наумов – мой предтеча…» (20 ноября 1828). В позднем послании Варваре Николаевне Анненковой (1844) Языков констатирует, что его «давно уж как поэта / и не приветствует никто». А что это звание было действительно важно для него, свидетельствуют биографические материалы. По воспоминаниям А. Биргера, еще совсем молодым «Языков всем и сразу представлялся поэтом, без гонора, но не без вызова обозначая, что для него главное в жизни…»

Чем более сомнительна становится поэтическая репутация Языкова в 1830-е – 1840-е годы, тем более несомненными для него делаются прошлые заслуги, включая и те, которые как будто бы подверглись суровой ревизии в «Сомнении». Но дело тут, конечно, не только и даже не столько в репутации. В феврале 1829 года умерла Александра Воейкова. Спустя два года в память о ней Языков написал большую элегию, которую так и назвал: «Воспоминания об А.А. Воейковой». Уже первые несколько строк показывают, что все возможные сомнения по поводу права «ровесницы харит» называть поэта поэтом рассеялись.

Её уж нет, но рай воспоминаний
Священных мне оставила она:
Вон чуждый брег и мирный храм познаний,
Каменами любимая страна;
Там, смелый гость свободы просвещенной,
Певец вина, и дружбы, и прохлад,
Настроил я, младый и вдохновенный,
Мои стихи на самобытный лад…

Оказалось, что нет никакого иного рая, кроме того, который поэту оставила его возлюбленная. Последние из дошедших до нас стихов Языкова – тоже о Воейковой и тоже в самой тесной связи с поэзией:

Ах молодость моя, зачем она прошла!
И ты, которая мне ангелом была
Надежд возвышенных, которая любила
Мои стихи; она, прибежище и сила
И первых нежных чувств и первых смелых дум,
Томивших сердце мне и волновавших ум…

«Поразительно, что его последнее слово и последняя мысль, – написал В.В. Киреевский брату поэта Александру, – были обращены к отшедшим: к годам студенчества и к Воейковой, как будто он уже подавал голосу тому свету». В контексте нашего разговора поразительно и то, что именно единственный предмет сомнений поэта в своем творчестве оказался в итоге самым несомненным из им созданного.

Справедливости ради стоит заметить, что чувства и мысли, выраженные в «Сомнении», во многом пришли из цикла «Мой апокалипсис» (сентябрь 1825). Цикл посвящен Марии Николаевне Дириной, дочери Анны Сергеевны Дириной (см. выше), но, по признанию самого Языкова, он изъяснял здесь «центробежные чувства в рассуждении моей важнейшей прельстительницы», то есть Воейковой. Этот цикл – развернутая казнь любовной лирики, именуемой безделкой и обвиняемой в том, что она научила поэта «дар священный Аполлона / С холмов возвышенных его / Сводить к подошве Геликона». «Мой апокалипсис» – технически оригинальная вещь: цикл построен в виде развернутых стихотворных примечаний к исходным пяти текстам, один из которых вдобавок фактически в цикл не входит. Языков на склоне лет отказался от сомнений в плодотворности любовных чувств для своей поэзии. Но читатель понимает, что и сомнения в этих чувствах были никак не менее плодотворны.