Осип Мандельштам: чаадаевский посох

7 июня исполняется 228 лет со дня рождения философа и публициста Петра Чаадаева. Его работы положили начало разделению русской общественной мысли на западничество и славянофильство, которое до сих пор не исчерпано и не преодолено. Этот день рождения Prosodia отмечает стихотворением Осипа Мандельштама «Посох», в котором поэт примеряет на себя маску Чаадаева.

Рыбкин Павел

портрет Петра Чаадаева | Просодия

Посох


Посох мой, моя свобода,
Сердцевина бытия –
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?

Я земле не поклонился
Прежде, чем себя нашел;
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел.

Пусть снега на черных пашнях
Не растают никогда;
Но печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.

Снег растает на утесах –
Солнцем истины палим…
Прав народ, вручивший посох
Мне, увидевшему Рим!

(1914)


Чем это интересно


Перед нами образец раннего творчества Осипа Мандельштама, когда поэту была свойственна «холодная и размеренная чеканка строк» (слова Владислава Ходасевича из рецензии на второе издание «Камня»). Это «необычно легкое ритмически, раскованное, доверительное» стихотворение (оценка Сергея Аверинцева). Оно появилось в печати в еженедельнике «Голос жизни» (№14, 1 апреля 1915) вместе со стихами «О временах простых и грубых…» и «На площадь выбежав, свободен…», под общим заголовком «Из цикла "Рим"».

Этим циклом в широком смысле можно считать весь корпус римских текстов Мандельштама 1910-х годов, и абсолютному их большинству свойственна прекрасная ясность и торжественность слога.

«Посох» по своему происхождению очень близок к декларации: он не только был написан во время работы над статьей «Петр Чаадаев» осенью 1914 года, но и в точности отразил ее центральную мысль: «У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее как священный посох и пошел в Рим». Он принес ее «туда, где все – необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде…», и сам папа римский «приподнялся, чтобы приветствовать ее», эту свободу. Все как будто бы должно быть просто и понятно. Сам образ посоха предлагает некий стержень, некую твердую опору, чтобы следовать за авторской мыслью. Но на деле оказывается, что он же выбивает всякую почву из-под ног.

Мы приводим стихотворение в том виде, в каком оно появилось во втором издании «Камня» (1916). В «Голосе жизни» у этого текста не было названия.

Вместо чуждой путнику печали его домашних говорилось о том, что его не пьянит вода домашних виноградников. Финальные строки звучали так: «Прав народ, вручивший посох / Мне, идущему на Рим». В журнальном варианте ясно, что это скорее всего посох страннический – он вручается «идущему на Рим». В книжном варианте, напротив, народ вручает посох человеку, «увидевшему Рим», то есть вернувшемуся оттуда. Это уже не страннический, а, скорее, жреческий посох.

В статье Мандельштам прямо говорит о том, что на Чаадаева почила «гиератическая [священная. – Prosodia] торжественность» и что он «ощущал себя избранником и сосудом истинной народности». Если так, то возникает вопрос: какая все-таки истина заключалась в этом сосуде? Истина русской нравственной свободы для Запада или, наоборот, истина, обретенная в Риме, – для собственного народа?

Книжная редакция стихотворения внушает ту простую мысль, что посох – это буквально палка о двух концах и что парадоксальность текста для поэта была принципиальной. Так же парадоксальна и статья «Пётр Чаадаев». В ней главной герой – одновременно и сырой материал, и медаль безукоризненной чеканки.

В чем состоит его предельная нравственная свобода, не совсем понятно. Кажется, что только в свободе возвращения на родину: «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно». Интересно, что Запад в этом контексте воспринимается как своего рода Дантов ад. Значит ли это, что Россия – рай? Едва ли. Поэту просто важно и здесь обозначить парадокс. Потому что Чаадаев был прежде всего парадоксальной фигурой.

Он имел все шансы остаться за границей во время путешествия 1823–1826 годов, но не сделал этого. По возращении на родину, прямо на въезде, в пограничном Брест-Литовске, Чаадаев был немедленно арестован по подозрению в причастности к декабристскому движению. Он действительно был к нему причастен самым прямым образом (состоял сначала в «Союзе благоденствия», потом в Северном тайном обществе), но на допросах от всего отрекся. Более того, в первом «Философическом письме» (единственном, опубликованном при жизни автора, в 15-й книжке журнала «Телескоп» в сентябре 1836 года) Чаадаев квалифицировал восстание декабристов как «громадное несчастие, отбросившие нас на полвека назад». Для убежденного западника, каковым он считается до сих пор, это в самом деле парадоксальное заявление. Еще больший парадокс заключается в том, что Чаадаев отрицал эстетическое значение античности и, в частности, Гомера, сравнивая его с чудовищем Тифоном и олицетворением злого начала Ариманом. «Гибельный героизм страстей, грязный идеал красоты, необузданное пристрастие к земле – это все заимствовано нами у него», – сообщается в седьмом «Философическом письме».

Мандельштам не мог об этом не знать, хотя, когда он писал «Посох», седьмое письмо считалось вторым, а всего их было известно три (из восьми). Только в 1935 году Д. И. Шаховской обнаружил в архивах недостающие пять. В полном же объеме и надлежащей последовательности письма увидели свет лишь на исходе ХХ века (См.: П.Я. Чаадаев. Статьи и письма. М., 1989; на французском, то есть на языке оригинала, письма появились чуть раньше – в Лондоне в 1966-м и в Париже в 1970-м соответственно).

Поэт ясно видел, что «Философические письма» представляют собой «фрагменты, которые обрываются как раз там, где всего больше хочется продолжения, грандиозные вступления, о которых не знаешь – что это: начертанный план или уже само его осуществление?» Эту фрагментарность он объяснял не простой недостачей звеньев в цепи, а сущностными причинами: «Напрасно добросовестный исследователь вздыхает об утраченном, о недостающих звеньях: их и не было, они никогда не выпадали (…) Чтобы понять форму и дух "Философических Писем", нужно представить себе, что Россия служит для них огромным и страшным грунтом. Зияние пустоты между написанными известными отрывками – это отсутствующая мысль о России».

Поэт ошибся: целое существовало, просто еще не было открыто. Для сегодняшних читателей «Посоха» важно, что его автор имел дело именно с этой отсутствующей или, как он ее еще называл в статье, «немой» мыслью о России. Неудивительно, что и фирменная нравственная свобода Чаадаева тоже остается немой, артикулированной только в парадоксальном образе посоха (в стихах) и чисто риторических фигурах (в статье) типа «дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный».

Стихи интереснее. Их темнота и парадоксальность таковы, что мы тут вправе подозревать не только полномасштабный – на уровне как образов, так и структуры – мимезис противоречивости чаадаевской мысли, но и мимезис его вероятного сумасшествия. После «телескопской истории», как принято называть скандал вокруг публикации первого «Философического письма», его признали сумасшедшим не только представители жестокого самовластья, того самого, на обломках которого народ должен был написать в том числе имя Чаадаева.

Автора публикации сочли безумным и люди из ближайшего окружения Чаадаева. «Что за глупость пророчествовать о прошедшем? – писал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу 28 октября 1836 года. – Пророков и о будущем сажают в желтый дом, когда они предсказывают преставление света, а тут предсказание о бывшем преставлении народа. Это верх безумия! И думать, что народ скажет за это спасибо, за то, что выводят по старым счетам из него не то что ложное число, а просто нуль!» Версия о сумасшествии Чаадаева благополучно дожила до наших дней.

Мимезис безумия в «Посохе» считывается едва ли не быстрее, чем парадоксальность чеканной и одновременно немой чаадаевской мысли. Исследователи так и не смогли решить, от чьего лица ведется повествование. Есть сразу три версии: это авторское Я, это Чаадаев, это авторское Я в маске Чаадаева. Литературная маска как прием, понятно, далеко не означает имитацию безумия, но когда сознание лирического героя делится сразу на три, это все-таки тревожно.

Как тревожна, если не сказать – симптоматична, уже сама постановка исходного вопроса: «Скоро ль истиной народа / Станет истина моя?» Почему это чья-то личная правда должна вдруг становиться всеобщей? Замену посоха для идущего на Рим посохом для увидевшего Вечный город в финальной редакции текста вполне допустимо считать указанием на то, что поэт, подумав, решил оставить своего лирического героя в плену неких видений, и не более того.


Поэт не смог угадать, что за известными ему фрагментами «Философических писем» все-таки скрывается целое. Но его гениальная интуиция обнаружила себя в другом. Мы уже говорили, что в «Голосе жизни» «Посох» (без названия) появился вместе со стихотворениями «О временах простых и грубых…» и «На площадь выбежав, свободен…» С. Гурвич-Лищинер справедливо отмечает, что в таком контексте Чаадаев примыкает к подвижниками всечеловеческой римской культуры – Овидию и Воронихину (второе стихотворение в журнальной публикации даже имело подзаголовок «Памяти Воронихина»). Во втором и третьем изданиях «Камня» (1916 и 1923 годы соответственно) Мандельштам поместил «Посох» в совсем ином окружении.

Вопрос традиционных для поэта «лирических единств» здесь требует отдельного рассмотрения, потому что существует также «Рим» – некий «складень» из трех стихотворений. Он упоминается в дневниковой записи С. П. Каблукова от 6 сентября 1914 года. Подготовивший публикацию этих записей А. Морозов (см.: «Вестник русского христианского движения», №129, 1979) в состав «складня»-триптиха включает, не считая стихотворения «О временах простых и грубых…», совсем другие тексты: «Пусть имена цветущих городов…» и «Природа тот же Рим...» Но если допустить, что книжная публикация иерархически важнее всех остальных, то контекст, в котором оказывается «Посох» в «Камне», нужно учитывать в первую очередь.

В «Камне» этот текст образует «складень»-триптих со стихотворениями «Европа» и «Encyclica». Первое заканчивается строфой:

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних –
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта.

Второе отсылает к энциклике папы Бенедикта XV от 20 августа (11 сентября) 1914 года. В ней «он выказал скорбь по поводу в период разразившейся войны и призвал воющие державы к мирным переговорам» («Камень, 1990). Короче говоря, в книжной, в отличие от журнальной, публикации «Посоха» он встроен не в созидательный контекст культурного подвижничества, а в контекст войны.

Так в чем же гениальность интуиции поэта? В такой контекст он мог поместить «Посох» и просто под давлением, как бы мы сейчас сказали, новостной повестки. Все так. Однако Мандельштам ничего не знал не только о пяти недостающих «Философических письмах» Чаадаева, но и о поздних его отрывках и афоризмах, найденных и опубликованных (уже перед Второй мировой войной) все тем же Д. Шаховским. Эти отрывки отражают реакцию Чаадаева на Крымскую войну. Никаких «немых» или «отсутствующих» мыслей о России тут уже нет, никакого славянофильства – тоже. Все сказано предельно четко и ясно. Причем читается так, как будто написано сегодня. Вот несколько цитат:

«Позволительно, думаю я, всякому честному русскому, искренне любящему свое отечество, в этот решающий час слегка досадовать на тех, кто влиянием своим, прямым или косвенным, толкнул его на эту гибельную войну, кто не учел ее нравственных и материальны ресурсов и свои теории принял за истинную политику страны, свои незавершенные изыскания – за подлинное национальное чувство, кто, наконец, преждевременно воспел победные гимны и ввел в заблуждение общественное мнение, когда еще не поздно остановиться на том скользком пути, по которому влекло страну легкомыслие или бездарность».

«Позволительно, думаю я, пред лицом наших бедствий не разделять стремлений разнузданного патриотизма, который привел нашу страну на край гибели и который думает вывести ее из беды, упорствуя в своих иллюзиях, не желая признавать отчаянного положения, им же созданного».

«Воображают, что имеют дело с Францией, с Англией. Вздор, мы имеем дело с цивилизацией в целом, а не только с ее результатами, с цивилизацией, применяемой, развиваемой, усовершенствованной тысячелетними трудами и усилиями. Вот с чем мы имеем дело, мы, которые живем лишь со вчерашнего дня, мы, ни один орган которых, в том числе даже и память, достаточно не упражнялся и не развивался».

В автореферате кандидатской диссертации «П. Я. Чаадаев и его взгляды на судьбы России» (2007) В. Добровольский, резюмируя эти взгляды, пишет: «Надежды… на то, что усиленное изучение российской самобытности "фанатичным славянством" в результате обернется на благо страны, поскольку позволит глубже осмыслить российскую историю и сменится позже беспристрастным ее восприятием и уразумением исторических путей России по отношению к движению всего христианского человечества, были окончательно разрушены Крымской войной». Ответственность за ее развязывание Чаадаев возложил «на общественное мнение, которое прославляло превосходство России над Западом и ее мессианское предназначение, вследствие чего правительство, ощущая себя в согласии с желаниями страны, не колебалось в своих действиях и вступило в войну со всей Европой».

Таким образом, Чаадаев вернулся к тезисам о судьбах России, изложенным в самом первом «Философическом письме»: «В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке».

На этом фоне «Посох» становится чем-то поистине грандиозным. Стихотворение не просто миметически воспроизводит известную поэту парадоксальность (на грани безумия) чаадаевской «немой» мысли о России. Своим перемещением из культурно-созидательного, цивилизаторского контекста в военный оно позволяет угадать, каким именно образом она была в конце концов артикулирована – трезво, четко, в полном сознании.

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Стихотворение дня #Русский поэтический канон #Советские поэты
Венедикт Март: захлопни книгу Марта и откинь!

27 марта исполняется 128 лет со дня рождения Венедикта Марта. Современники называли его «правнуком Вийона» и сравнивали с «проклятыми поэтами». Prosodia обращается к стихотворению «К тебе и от него», в котором поэт-визионер предостерегает «случайных» читателей от знакомства со своими стихами.

#Эссе
Мария Петровых: не даром ты сгорела

26 марта 1908 года родилась Мария Петровых – одна из самых тонких и самобытных поэтесс ХХ века, блестящая переводчица и литературный редактор. При жизни она находилась в стороне от литературного процесса и не была избалована читательским вниманием. К счастью, в настоящее время ситуация меняется. Prosodia вспоминает Марию Петровых стихотворением «Подумай, разве в этом дело…», в котором она размышляет о своей «невольной силе».