Осип Мандельштам: тайна кружащейся башни

              * * *

Заблудился я в небе – что делать?
Тот, кому оно близко, – ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть,
Задыхаться, чернеть, голубеть.

Если я не вчерашний, не зряшний, –
Ты, который стоишь надо мной,
Если ты виночерпий и чашник –
Дай мне силу без пены пустой
Выпить здравье кружащейся башни –
Рукопашной лазури шальной.

Голубятни, черноты, скворешни,
Самых синих теней образцы, –
Лед весенний, лед вышний, лед вешний –
Облака, обаянья борцы, –
Тише: тучу ведут под уздцы.

(1937)

Чем это интересно

Это стихотворение образует диптих, о первой части которого мы говорили в материале, посвященном ключевым текстам русской поэтической дантеаны.

Диптих на сегодня подробно рассмотрен литературоведами, и опыт этого рассмотрения суммирован в блестящей монографии Лады Пановой «Итальянясь, русея: Данте и Петрарка в художественном дискурсе Серебряного века от символистов до Мандельштама» (М., РГГУ, с. 408–419). Мы уточним только одно высказывание исследователя – о том, что в стихотворении изображен «ностальгический – квазипетербургский – пейзаж».

Пейзаж тут со всей определенностью московский, на что ясно указывает строчка «Голубятни, черноты, скворешни…» Вспомним замечательные стихи лета 1931 года:

Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни…

То, что под голубятнями поэт имеет в виду именно кремлевские соборы, доказывается, во-первых, тем, что дальше по тексту возникает колокольня Ивана Великого. Кроме того, последующее упоминание Москвы-реки в «четырехтрубном дыме» рисует нам Болотный остров, а конкретно – Верхние Садовники, где находилась трамвайная электростанция (нынешняя реконструированная ГЭС-2). У нее действительно было четыре высоких кирпичных трубы. Мандельштам жил в Замоскворечье (Большая Полянка, 44) и с видом Кремля поверх Болота был знаком очень хорошо.

Теперь о скворешнях – это снова кремлевские соборы, только они пришли не из стихов, а из очерка «Холодное лето» (1923). «Хорошо в грозу в трамвае "А" промчаться зеленым поясом Москвы, – пишет поэт. – Город раздается у Спасителя ступенчатыми меловыми террасами, меловые горы врываются в город вместе с меловыми пространствами. Здесь сердце города раздувает свои мехи. И дальше Москва пишет мелом. Все чаще и чаще выпадает белая кость домов. На свинцовых досках грозы сначала белые скворешники Кремля и, наконец, безумный пасьянс Воспитательного дома…» 

Скворешни, впрочем, образ несколько более многозначный для Москвы Мандельштама, чем голубятни. В стихотворении «1 января 1924 года» поэт в темноте совершает поездку «переулочкам, скворешням и застрехам». В таком контексте более понятны становятся и «черноты». Получается, что всего тремя словами Мандельштам рисует не только центр Москвы, но и ее окраины. Учитывая кольцевую структуру города, это уже само по себе может указывать на кружение.

Изучение параллельных мест в прозе поэта позволяет шагнуть еще дальше: черноты оказываются связаны не только с переулками, но и с нехваткой дыхания и, что особенно важно, с любовью к городу. Еще раз обратимся к «Холодному лету». Мандельштам описывает путешествие за керосином – «не в лавку, а в трущобу», и эта московская трущоба напоминает ему «настоящий итальянский двор». «Тот не любит города, – продолжает поэт, – кто не ценит его рубища, его скромных и жалких адресов, кто не задыхался на черных лестницах… кто не заглядывал в каторжном дворе Вхутемаса на занозу в лазури, на живую, животную прелесть аэроплана».

Если голубятни и скворешни так четко отсылают нас к Кремлю, то уместно увидеть такую отсылку и в кружащейся башне. Можно даже предположить, о какой именно идет речь. С реки кружащейся выглядит только одна – Водовзводная. Эта башня по сути служит центральной осью всей России, недаром ее изображают на форзаце паспорта гражданина РФ.

Если вспомнить сталинскую «Оду» Мандельштама, то там и ось упоминается, и «ворочается счастье стержневое», и возникает мотив нехватки дыхания: «…Вдруг узнаешь отца / И задыхаешься, почуяв мира близость». Впрочем, и без «Оды» похоже, что в «Заблудился…» поэт готовится произнести здравицу в честь верховной власти. «Ты, который стоишь, надо мной» – разве это не о «кремлевском горце» речь, раз в стихах такие четкие отсылки к Кремлю?

Мандельштам причудливо формулирует свою здравицу:

Если я не вчерашний, не зряшний, –
Ты, который стоишь надо мной,
Если ты виночерпий и чашник –
Дай мне силу без пены пустой
Выпить здравье кружащейся башни…

Предположим, что речь идет о допуске на кремлевский пир. Зачем тогда сразу оговаривать какие-то условия для его главного распорядителя? Получается, поэту нужно, чтобы распорядитель пира не только его пригласил, но еще и сам разливал напитки? И это еще не все: Мандельштам просит дать ему сил выпить «без пены пустой». Пена может быть отнесена и на счет чашника. Но что бы там она ни означала, любой на месте не то что хозяина застолья, но даже кравчего давно бы уже не выдержал: «Да пей уже давай!» А если бы смолчал, то понимая, что поэт пьет через силу – отсюда и его просьба. 

В произведениях Мандельштама 1930-х годов слово «здравствуй» встречается часто: «Здравствуй, здравствуй, / Могучий некрещеный позвоночник…», «Здравствуй, моя нежнолобая…» и «Здравствуй, моя оживленная…» (обращение к Лиле Поповой, близкой знакомой и ярой сталинистке). Но особенно показательной представляется рецензия 1935 года на сборник литкружковцев Метростроя «Стихи о метро». Совершенно лозунговые вирши некого товарища Кострова «Да здравствуют / Товарищи мои, / Ведущие подземные бои…» Мандельштам умудрился не только похвалить, но еще и поместить их в контекст русских заздравных стихов, «начиная с пушкинского "да здравствуют музы, да здравствует разум" и хмельных языковских здравиц»! И далее: «Этот изумительный тост, этот дифирамб живым и здравствующим товарищам, этот бокал с черной землей из шахты Метростроя, поднятый над советской Москвой, радует даже самый взыскательный слух».

Вообще-то бокал с землей попахивает могилой.

Как бы то ни было, поэту хватило сил только на то, чтобы оговорить условия произнесения своей здравицы, но самого тоста он так и не произнес. В самом деле, не считать же таким тостом последнее пятистишие. Это же просто набор слов. Причем таких, которые даже преданному читателю Мандельштама расшифровать нелегко, разве голубятни со скворешнями явно намекают на место действия (Москва, Кремль), для целевой же аудитории – это настоящая абракадабра. Представляется, что к этой аудитории обращена только последняя строка: «Тише! тучу ведут по уздцы».

Тут самая простая отгадка – «Тише, Сам идет!» То есть появляется «кремлевский горец». Он готов выслушать в том числе поэтические здравицы и произнести нечто от себя лично. Некоторым, хотя и весьма шатким, основанием для такой трактовки может служить тот факт, что приводят под уздцы именно тучу. Как мы помним из «Стансов» (1935), у красноармейской шинели «волжской туче родственный покрой», а один из иконических атрибутов Сталина – именно шинель, в том числе в «Оде»: «Он все мне чудится в шинели, в картузе, / На чудной площади с счастливыми глазами».

Но что же происходит дальше? А дальше вместо развернутой, продуманной здравицы следует тот самый набор слов: голубятни, скворешни, теней образцы, лед, облака… Явно не закончив перечня, оратор исчезает из текста, чтобы не быть уличенным в полнейшей своей неспособности эту самую здравицу произнести.

Чисто психологически такой вариант кажется вполне вероятным. Как вспоминала Надежда Мандельштам, поэт «всегда как-то по-мальчишески удирал от всякого соприкосновения с властью». В 1918 году он несколько дней жил в Кремле у секретаря Совнаркома Н.П. Горбунова. Как-то раз Мандельштам спустился в общую столовую к завтраку, но, едва узнав от официанта (бывшего лакея), что сейчас Троцкий «выйдут кушать кофий», тотчас же убежал, «пожертвовав единственной возможностью позавтракать в голодном городе». Это ничуть не противоречит отчаянно смелому поведению поэта с Яковом Блюмкиным, когда он выхватил у него из рук и тут же порвал бумаги о расстреле некоего литератора Пусловского (см. Л.М. Видгоф. Москва Мандельштама, с. 53).

Мы считаем, что трактовка стихотворения как несостоявшейся здравицы в честь нового строя и, возможно, даже персонально «кремлевского горца», очень похожа на правду. Сначала поэт готовится к некоторой речи про себя – и просит помощи своего кумира, Данте. Подготовка – «дай мне силу» – проговаривается во втором шестистишии. Очень похоже на начало первой песни «Рая», тем более что в обоих случаях действие происходит в небесах: «О Аполлон, последний труд свершая, / Да буду я твоих исполнен сил…» И далее – отказ от здравицы. Финальное пятистишие заканчивается отвлекающим маневром – смотрите, туча в небе – и бегством с пира.

Леонид Видгоф в книге-экскурсии «Москва Мандельштама» выделяет целых пять этапов формирования образа города в творчестве поэта и заключает: «Мы совершенно уверены в том, что Мандельштам понуждал себя полюбить "новую" страну, новую сталинскую Москву – и не мог». И диптих «Заблудился я в небе…» – ровно об этом, о выборе позиции. Здесь, в отличие от «Оды», полностью отсутствует «нечто нарочитое, некая избыточность пафоса, которая должна как бы компенсировать отсутствие подлинного чувства» (слова Видгофа). Подлинность чувств как раз несомненная. Сама структура диптиха сигнализирует о мучительной раздвоенности поэта, об очередной попытке, процитируем Владимира Гандельсмана, «вернуть себя к жизни… стать на место тех, кто живет, кто жизнеспособен, воссоздать себя по образу и подобию тех, кого ненавидеть и даже не любить поэт не может – простых, не хитрящих людей». И об очередной неудаче, поскольку «природа Мандельштама, не имеющая ничего общего с насильственной природой тирании, не смогла воспринять фальшивой истины обманутого… народа».