Петр Вяземский: и многому изведал цену я

              * * *

Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок,
И с каждым днем все ближе и темней;
Усталых дум моих полет стал низок,
И мир души безлюдней и бедней.
Не заношусь вперед мечтою жадной,
Надежды глас замолк – и на пути,
Протоптанном действительностью хладной,
Уж новых мне следов не провести.
Как ни тяжел мне был мой век суровый,
Хоть житницы моей запас и мал,
Но ждать ли мне безумно жатвы новой,
Когда уж снег из зимних туч напал?
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдешь еще, быть может, жизни след;
Во мне найдешь, быть может, след вчерашний,
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.

(1837)

Чем это интересно

Пётр Вяземский – из числа тех поэтов, о которых массовый читатель может и не подозревать, что знаком с их стихами. Во-первых, многие эти стихи были положены на музыку и стали романсами. Самый известный – конечно, «Тройка» композитора Павла Булахова. «Я пережил...» – тоже романс, так называемый «Романс полковника». Его исполняет Валентин Гафт в фильме Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Многим наверняка памятна эта картина. И уж точно все знают про «дедушку Крылова», а между тем, первым так его назвал Вяземский в стихах «На радость полувековую», в честь 50-летия творческой деятельности баснописца. Вошедшая в поговорку фраза «И жить торопится, и чувствовать спешит» – снова Вяземский, из стихотворения «Первый снег» (1819). Тут уж кто-нибудь наверняка вспомнит, что перед нами заодно и эпиграф к первой главе «Евгения Онегина», а там всплывет в памяти и седьмая глава: «У скучной тетки Таню встретя, / К ней как-то Вяземский подсел…»

Теперь, если посмотреть на дату под стихотворением «Я пережил», не останется никаких сомнений, о ком думал автор, когда его писал.

Не то что массовый читатель, но и знаток поэзии без колебаний отнесет Вяземского к поэтам пушкинского круга, словно бы Петр Андреевич и не пережил Александра Сергеевича более чем на сорок лет и все эти годы продолжал писать стихи.

К 1837 году 45-летний Вяземский действительно пережил многое и многих: Бородинскую битву, допожарную Москву, работу над проектом российской конституции (!) под началом Александра I, опалу и отставку, взлет и крах журналисткой карьеры (вместе с Полевым он издавал весьма передовой и прибыльный журнал «Московский телеграф», но потом разорвал с ними всякие отношения). Самым страшным, однако, были смерти двух сыновей и дочери, казнь декабристов, с тремя из которых поэта связывало довольно тесное знакомство, смерть Николая Карамзина, которого он по праву называл своим вторым отцом. Вяземский пережил смерть Дмитрия Веневитинова, Александра Грибоедова, Николая Гнедича, Антона Дельвига, Василия Львовича Пушкина и гибель его великого племянника в 1837 году. При нем ушли из жизни Алексей Бестужев и Иван Дмитриев, писатель, чьи басни поэт одно время ставил даже выше крыловских.

И это был только предварительный перечень утрат. Поэту еще предстояло пережить многое и многих после 1837 года. Вяземский потерял еще двоих сыновей (они умерли в малолетстве) и двух  взрослых дочерей. Список ушедших друзей и просто коллег и добрых приятелей по литературному цеху продолжился именами Александра Одоевского, Дениса Давыдова (стихи на его смерть, «Эперне», потом тоже станут романсом на музыку Сергея Рахманинова), Евгения Баратынского, Константина Батюшкова, того самого дедушки Крылова, Николая Гоголя, Василия Жуковского, Фёдора Тютчева…

Вяземский пережил столь многих и многое, что со временем начал считать, отчасти вслед за приговором демократической критики 1840-х, будто он и самого себя пережил, стал ходячим анахронизмом, даже чем-то вроде живого трупа. Какое-то время поэт еще различал себе подобных и даже стремился с ними объединиться или хотя бы аукнуться в сгущающейся мгле. Об этом написаны такие стихотворения, как «Смерть жатву жизни косит, косит…», «Другу Северину», «Битва жизни». Но в конце творческого и жизненного пути появились более чем красноречивые стихи «Эпитафия себе заживо» и «Куда девались вы с своим закатом дней…», где есть такие строки:

С днем каждым жизни путь темней и безнадежней,
Порвались струны бытия:
Страдающая тень, обломок жизни прежней,
Себя, живой мертвец, переживаю я.

В этом смысле «Я пережил...» открывает некий поэтический цикл, причем не столько задуманный и реализованный, сколько складывавшийся как бы исподволь, на протяжении многих и многих лет. Это очень характерно для Вяземского. В подобный, но только еще более обширный цикл сложились его дорожные стихи, включая и популярную «Еще тройку» (таково правильное название положенного на музыку текста). Они обусловили название единственной прижизненной книги стихов Вяземского, «В дороге и дома» (1862), вышедшей в год 70-летия автора – уникальный случай в русской поэзии.

Стихотворение «Я пережил...» характерно и для всей творческой манеры автора, который отличался крайне небрежным, принципиально дилетантским отношением к стилистической отделке текста, хотя, конечно, многие стихи все-таки исправлял и даже переписывал.

Вяземский был исключительно зорок к чужим промахам. Например, в «Памятнике» Пушкина он ставил в упрек поэту эпитет «нерукотворный»: мол, как это так может быть, если стихи именно рукой и написаны. Тем не менее в собственном «Я пережил...» его ни капли не смутили борозды серпом пожатой пашни. В самом деле, почему не стерня? Пашня – это же, простите за очевидность, взрытая плугом под посев земля, до жатвы еще очень далеко. Конечно, случается, что сжатое поле или, например, огород перепахивают на зиму, но даже если бы автор имел в виду именно это, пашню в любом случае не жнут, и серп не стоит упоминания после житницы – неважно, мал там запас зерна или велик.

В финале изумляет упрек в адрес жизни, которая, видите ли, не в состоянии отдать то, что навеки погребла в своих могилах – а что, бывало, что отдавала?! Да и блистательное афористическое начало, если не знать обстоятельства жизни автора, может показаться пустой риторикой, тем более что следующие за ним два стиха уже определенно пусты. Нет, правда, это о чем – «Теперь влачусь в одних пределах строгих / Известного размера бытия». Что еще за пределы размера? Кому они известны? И если все же известны, то зачем уточнять, что они еще и строгие? Это должно быть понятно по умолчанию. А так ли уж безусловна смысловая связка глагола «влачиться» с чем-то строгим? Влачат обычно скорее жалкое, чем строго размеренное существование. Да и невольные реминисценции пушкинского «Пророка» («В пустыне жалкой я влачился…») тут тоже не к месту. Внятной концовки у стихотворения нет.

Вяземский и сам все это понимал. На автографе имеется его помета: «Кажется, чего-то не достает». Не поспоришь. Но исправить и дополнить текст он так и не собрался. Он иногда не делал этого даже по настоятельным просьбам самых уважаемых друзей-поэтов. Так, Пушкин и Баратынский умоляли почистить стихотворение «К ним», написанное в ответ на ложные обвинения Вяземского в намерении издавать политическую газету «Утренний листок». Могла бы получиться куда более яркая инвектива в адрес Николая I и доносчиков из III отделения. Но поэт все оставил как есть.

И все-таки главное, что реминисценция пушкинского «Пророка» – впрочем, едва ли сознательная – не пропала. Сегодня точно можно сказать, что Вяземский пережил многое и многих из тех, кто при жизни называл его анахронизмом и живым мертвецом. Его поздняя, отчаянно горькая и вместе с тем едкая лирика уже содержит в себе намеки на лирику Владислава Ходасевича, а любовь к Венеции и жанру большого стихотворения у Вяземского позаимствовал Иосиф Бродский. Однако все это – темы отдельных исследований. А пока что можно с уверенностью констатировать: поэт пережил. Начав свой путь еще до дебюта Пушкина, Вяземский оставался в литературе целых 70 лет, но главное, он соединил три века русской поэзии и свободно шагнул в новое тысячелетие.

Пётр Вяземский умер 22 ноября 1878 года в возрасте 86 лет.