Публий Овидий Назон: среди гетов

Скорбные элегии, Книга третья, Элегия XIII

Самый безрадостный день (к чему я на свет появился!) –
    День, когда был я рожден, – в должное время настал.
Что посещаешь ты вновь изгнанника в годы несчастий?
    Лучше бы им наконец было предел положить.
Если б заботился ты обо мне и была в тебе совесть,
    С родины милой за мной ты бы не следовал вдаль.
Там, где первые дни моего ты младенчества видел,
    Лучше, когда бы ты стал днем и последним моим.
Лучше, подобно друзьям, при моем расставании с Римом,
    Ты, опечалившись, мне просто сказал бы: «Прости!»
В Понте что надо тебе? Или Цезаря гневом ты тоже
    Изгнан в предел ледяной крайнего круга земли?
Видимо, ждешь ты и здесь, по обычаю, почестей прежних –
    Чтобы спадали с плеча белые складки одежд,
Чтобы курился алтарь, цветочными венчан венками,
    Чтобы в священном огне ладан, сгорая, трещал,
Чтобы тебе я поднес пирог, отмечающий годы,
    Чтобы молитвы богам благоговейным творил?
Нет, не так я жив, не такая пора наступила,
    Чтобы я мог твой приход прежним весельем встречать.
Мне погребальный алтарь, кипарисом печальным увитый,
    Больше пристал и огонь, смертного ждущий костра.
Жечь фимиам ни к чему, обращенья к богам бесполезны,
    Не подобают устам нашим благие слова.
Если, однако, молить в этот день о чем-либо можно,
   Я лишь о том, чтоб сюда ты не являлся, молю,
Здесь я доколе живу, почти на окраине мира,
   Около Понта с его ложным прозваньем «Евксин».

(20 марта 10 г. Р.Х. Пер. С. Шервинского)

Чем это интересно

Для начала следует пояснить, к кому обращается поэт. Это не совсем понятное «ты» адресовано так называемому гению рождения, который у древних римлян служил олицетворением праздника. Такому гению приносили бескровные «деньрожденческие» жертвы, в частности тот самый ладан, который трещит в священном огне, или пирог (обычно на меду). Овидий опечален тем, что гений является ему не в Риме, как это случалось раньше, а в ссылке, в варварском краю. Поэт, похоже, всерьез считает себя заживо погребенным в Томах. Стало быть, подсчитывать годы своей жизни уже нет никакой нужды. Если о чем-то и можно еще попросить гения в таких условиях, то лишь о том, чтобы он больше не являлся поэту, доколе он остается здесь, «на окраине мира», у берегов Черного моря. Если что, «Эвксин» в его древнем названии означает «гостеприимный», потому-то такое наименование и кажется поэту ложным.

Перед нами одна из пятидесяти «Скорбных элегий» (по-латыни их собрание в пяти книгах называется Tristia). Она написана в 10 г Р.Х., когда Овидию исполнилось 53. Это был уже второй его день рождения на чужбине. Понятно, что ссылка в таком возрасте стала бы суровым испытанием для кого угодно. Указ цезаря не подразумевал лишения политических и гражданских прав и конфискации имущества. И все же, как пишет В. Дуров в предисловии к первому тому собрания сочинений поэта, для Овидия «это был удар исключительно жестокий, лишавший его и литературного общества, и друзей, и семьи. Женившись в третий раз, Овидий взял в жену вдову из знатного рода Фабиев. Он был уже дедом двух внуков, владельцем прекрасного дома в центре Рима и загородного сада на берегу Тибра. И вдруг – известие о ссылке. Считая, что для него все кончено, Овидий пытался наложить на себя руки. В отчаянии он сжег почти завершенные "Метаморфозы". Потом поэма была восстановлена по спискам, хранившимся у друзей» (Публий Овидий Назон. СПб: Биографический институт «Студия Биографика», 1994. Том I. С. 20. Далее номера страниц указывается по этому изданию и тому).

«Метаморфозы» – гигантская поэма из 15 книг. Она насчитывает около 12 000 стихов и связывает воедино мотивом превращения сразу 246 мифов, образуя единственную в своем роде непрерывную песнь (perpetuum carmen). Мастерство и работоспособность поэта поразительны, но не меньше поражает и преданность друзей, которые в тяжелый час испытаний оказались способны восстановить такое обширное полотно по спискам.

Час испытаний – налицо, драма – понятна. Но это в жизни. В стихах риторические обращения к гению явно заслоняют собой реальную боль автора. Примерно то же самое происходит в большинстве «Скорбных элегий» (9 – 12 гг. Р.Х.), равно как и в примыкающих к ним «Письмах с Понта» (12 – 17 гг. Р.Х., всего 46 писем, собранных в четыре книги). Ссылка превращается чуть ли не в одно из поэтических «общих мест», сродни причитаниям женщины в час расставания со своим возлюбленным. Этот мотив расставания Овидий, между прочим, блистательно разработал в «Героидах» (ок. 5 г до н.э.), которые также представляют собой собрание писем, но уже полностью вымышленных, например, от Пенелопы – к Улиссу или от Федры – к Ипполиту и пр.

В юности будущий поэт учился в лучших риторских школах Рима и особенно хорошо овладел искусством свасории или эмоционально напряженной декламации на вымышленные темы. Этот навык он применил уже в «Любовных элегиях» (16 – 15 гг. до н.э.), которые принесли ему первую славу. Не смог он отказаться от него и «среди гетов, в шкуры одетых», как сказано о туземцах в письме 10 из четвертой книги «Писем с Понта» (с. 423). Кроме этих шкур – весьма банального, скажем прямо, атрибута дикости – Овидий упоминает совсем немного деталей быта. Еще меньше остается в памяти читателя. Пожалуй, только превратившееся в лед вино, которое хранит форму кувшина и раздается пирующим кусками, да еще утыканные стрелами кровли убогого варварского жилья – так часто случаются у всех этих гетов и скифов стычки между собой, что стрелы растут на крышах, как бурьян. В остальном Томы описываются преимущественно сквозь призму мифов. Отдельная скорбная элегия, например, IX в книге третьей, посвящена происхождению его названия. Оно будто бы связано с греческим глаголом, означающим «разрезать», а через него – с мифом о Медее. Как раз в этих местах она убила своего брата Абсирта, разрезала его тело на части и разбросала их повсюду, чтобы задержать погоню своего же собственного отца, принужденного в глубокой скорби собирать эти самые части.

Едва ли не единственное, в чем прорывается подлинное страдание поэта, – это его размышления о стихотворстве. Конечно, и они не вполне свободны от риторических фигур. «Скорбные элегии» открываются как раз общим местом: традиционным напутствием книге – направляемому в Рим свитку. Но чем отчетливее Овидий понимает, что, в отличие от своих свитков, ему в Город уже не никогда вернуться, тем более глубокими, трезвыми и горькими становятся его размышления. Пожалуй, для сегодняшнего читателя это вообще самое ценное в «Скорбных элегиях» и «Письмах с Понта»: они воспринимаются как отчет о месте поэта и поэзии в современном мире, точно так же не понимающем поэтического языка, как одетые в шкуры геты не понимали великой латыни. А «слагать стихи, никому не читая / – то же, что миму плясать мерную пляску во тьме» (с. 411). Однако поэт продолжает свои занятия. Зачем? «Ищет Муза моя – лишь оправдаться самой» (с. 396), – пишет Овидий. Но дело не только в самооправданиях, но и в элементарной терапии, если даже не просто в устоявшемся способе дыхания: «Свой напрягаю талант, чтобы не сгинуть совсем» (с. 400). Проблема лишь в том, что «просит работы рука – не с чем работать руке» (с. 397). Не пишется. «Пашет прибрежный песок плугом бесплодным Назон» (с. 410). Тема снова очень знакомая. Что же делать? Непонятно.

Но не дивись, что стихи с изъянами: пишет их ныне,
Чуть ли не гетом став, сосланный римский поэт.
Даже я – стыдно сказать! – написал посланье по-гетски,
В наш уложив размер варвара трудную речь.
  
(Письма с Понта, Книга четвертая. Письмо 13. Кару. С. 428)

Это вполне себе выход, особенно когда не ты отправляешься в ссылку в варварский край, а ссылка вместе с варварами сама приходит к тебе и обступает со всех сторон. Овидий удивлялся: «Многих, многих людей заботы твои не волнуют / И не пугает твоя мощь, ослепительный Рим» (с. 345).

Ну да: не волнует и не пугает, тем более что и мощь давно испарилась. Дальше что? У Овидия в этой ситуации было несколько важных преимуществ перед современными поэтами: «Смело могу сказать, не боясь показаться хвастливым: / Здесь, где волнуется Истр, я даровитее всех» (с. 352).

Кто из ныне живущих авторов может в здравом уме даже подумать о себе такое, когда чуть ли не в каждом окне торчит по такому же точно, как ты сам, изгнаннику? И еще. После того, как Овидий сочинил стихи по-гетски, эти косматые варвары стали всерьез величать его поэтом. Современный поэт, даже если он действительно сможет повторить подобный языковой опыт, шансов на успех имеет немного. У нынешних гетов, одетых совсем не в шкуры (а если и в шкуры, то от ведущих мировых брендов), просто может не оказаться в словаре такого слова – поэт.

Справка об авторе

Публий Овидий Назон родился в городе Сульмоне, в нынешнем регионе Абруццо, в семье всадника (одного из привилегированных сословий Древнего Рима). Отец прочил сыну карьеру адвоката и поэтому отвез его в столицу, где тот обучался в школах грамматики и риторики. Но эти науки только развили в нем уже пробудившееся влечение к поэзии. После завершения образования поездками в Афины и Малую Азию Овидий вернулся в Рим. Некоторое время он служил мелким чиновником в ведомстве, осуществлявшим надзор за тюрьмами, потом занимал незначительную судейскую должность, но вскоре решил полностью посвятить себя поэзии.

Овидий прославился «Любовными элегиями» и закрепил свою известность монументальной «Наукой любви», созданной в новаторском жанре одновременно фривольной и дидактической поэмы. Сегодня правильнее было бы сказать, что это такой мануал в стихах: первые две книги – руководство для мужчин, как завоевать и удержать любовь, третья – руководство для женщин на те же самые темы. И это тоже некий путь для современной поэзии: советы, рекомендации, копирайтинг. С поэмой вроде «Притиранья для лица» Овидий в наше время мог бы подумать о работе на какой-нибудь косметический бренд.

Принято считать, что именно «Наука любви» и послужила причиной ссылки поэта, поскольку подрывала основы римского брачного законодательства и общественной морали в целом. Однако в Томы Овидий отправился спустя почти десять лет после выхода в свет этой поэмы. Есть версия, что он был фаворитом внучки императора, Юлии Младшей, которая в том же 8 г. до н.э. отправилась в ссылку (не за стихи, конечно, а за супружескую измену, причем не с Овидием, а с неким Децимом Силаном). По другой версии, поэт «стал свидетелем чего-то, что должно быть скрыто и касалось императрицы Ливии» (с. 21).

Овидий в Рим так и не вернулся. Он умер в Томах в 17 году (или 18 г. Р.Х.). В 2017 году, спустя ровно 2000 лет, городской совет Рима отменил указ Октавиана Августа о ссылке поэта.