Саша Чёрный: семь светлых чудес

Семь чудес

Об этом не пишут в передовицах
И лекций об этом никто не читает,—
Как липы трепещут на солнечных спицах,
Как вдумчивый дрозд по поляне шагает…
А может быть, это всего важнее:
И липы, и дрозд, и жук на ладони,
И пес, летящий козлом вдоль аллеи,
И я — в подтяжках на липовом фоне.
 
С почтительной скорбью глаза закрываю
И вновь обращаюсь к Господу Богу:
Зачем ты к такому простому раю
Закрыл для нас навсегда дорогу?
Зачем не могу я качаться на ветке,
Питаяся листьями, светом, росою,
И должен, потея в квартирной клетке,
Насущный хлеб жевать с колбасою?
 
Какое мне дело до предка Адама,
И что мне до Евы с ее поведеньем?
Их детский грех, их нелепая драма
Какое имеют ко мне отношенье?
И вот однако лишь раз в неделю
Могу удирать я в медонскую чащу…
Шесть дней, как Каин, брожу вдоль панели,
Томлюсь и на стены глаза таращу.
 
Зато сегодня десница Господня
Наполнила день мой светом и миром,—
Семь светлых чудес я видел сегодня,
И первое чудо — встреча с банкиром:
На тихой опушке, согнувши ляжки,
Пыхтел он, склонясь у своей машины,
И кротко срывал охапки ромашки,
Растущей кольцом у передней шины.
 
Второе чудо было послаще…
Кусты бузины зашипели налево
И вдруг из дремучей таинственной чащи
Ко мне подошла трехлетняя дева:
Шнурок у нее развязался на ножке,—
А мать уснула вдали на поляне.
Я так был тронут доверием крошки,
Что справился с ножкой не хуже няни…
 
Я третьего чуда не понял сначала…
О, запах знакомый — шербет и малага!
Раскинув кудрявым дождем опахала,
Акация буйно цвела у оврага.
И вот в душе распахнулась завеса:
Над морем город встал облаком тонким,
И вдруг я вспомнил, Одесса, Одесса,
Как эту акацию ел я ребенком.
 
Четвертое чудо меня умилило…
Под липой читал эмигрант «Возрожденье»,
А рядом сосед, бородатый верзила,
Уставил в «Последние новости» зренье.
Потом они мирно сложили газеты
И чокнулись дружно пунцовой вишневкой,
И ели, как добрые братья, котлеты,
И липа качала над ними головкой.
 
А пятое чудо, как факел из мрака,
Склонилось в лесу к моему изголовью:
Ко мне подбежала чужая собака
И долго меня изучала с любовью,—
Меня, — не мои бутерброды, конечно…
И вдруг меня в нос бескорыстно лизнула
И скрылась, тряхнувши ушами беспечно,
Как райская гостья, как пуля из дула…
 
Но чудо шестое — иного порядка,—
Не верил глазам я своим… Неужели?!
Под старой жестянкой лежали перчатки,—
Я здесь их посеял на прошлой неделе…
Перчатки! Прильнув к травянистому ложу,
Букашек и мусор с них счистил я палкой
И долго разглаживал смятую кожу,
Которая пахла гнилою русалкой.
 
Последнее чудо мелькнуло сквозь ветки
И, фыркая, стало, как лист, предо мною:
Знакомый наборщик на мотоциклетке
Пристроил меня за своею спиною…
И мчался в Париж я, счастливый и сонный,
Закатное солнце сверкало мечами,
И бешеный ветер, дурак беспардонный,
Мой шарф, словно крылья, трепал за плечами.

1931

Чем это интересно

Пожалуй, ни один русский поэт не был так озабочен проблемой установления границы между автором и его лирическим героем как Саша Черный.

Тем более, что и сам поэт немало поработал над созданием этой маски.

Саша Черный родился в Петербурге в конце ноября 1905 году, когда 25-летний сотрудник службы сборов Варшавской железной дороги, уроженец Одессы, Александр Гликберг опубликовал в журнале «Зритель» крамольное стихотворение «Чепуха». В стихотворении были и дискредитация государственной власти и антивоенные мотивы. Например:

Трепов — мягче сатаны,
Дурново — с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.

Трепов — замминстра внутренних дел. Когда в октябре 1905 года началась Всероссийская стачка, Трепов приказал расклеить по улицам Петербурга объявление: «Если бы, однако, где-либо возникли бы попытки к устройству беспорядков, то таковые будут прекращаемы в самом начале и, следовательно, серьезного развития не получат. Войскам и полиции мною дано приказание всякую подобную попытку подавлять немедленно и самым решительным образом; при оказании же к тому со стороны толпы сопротивления - холостых залпов не давать и патронов не жалеть».

Дурново — в то время глава МВД, «мясник контреволюции», плохой человек,с точки зрения демократической интеллигенции .

Рейтузы с кантом — военная форма.

Есть в «Чепухе» и такие строки:

Разорвался апельсин
У Дворцова моста…
Где высокий гражданин
Маленького роста?

Последняя фраза — намек на Николая II. Разорвавшийся апельсин, надо полагать, бомба.

Вскоре после публикаци «Чепухи» «Зритель» был запрещен, редактор Арцыбушев приговорен к двум с половиной годам заключения (был оправдан после кассационной жалобы в Сенат). Но стихотворение «Чепуха», вышедшее стотысячным тиражом, стало необыкновенно популярным в России.

Автор биографии Саши Черного (в серии ЖЗЛ) Виктория Миленко считает, что «псевдоним Саша Черный нельзя рассматривать вне связи с тем текстом, под которым он впервые появился. «Чепуха» — это не название произведения в привычном для нас понимании, а жанровое обозначение, которое мы сегодня подзабыли (такое же, как, к примеру, баллада или былина). «Чепухой», «небывальщиной», а в целом «скоморошиной» на Руси называли фольклорные короткие рифмованные детские сказки, абсурдные по содержанию, воссоздающие «мир наизнанку», в котором нарушены все логические связи».

Как считает Миленко, «глубинный смысл подобного псевдонима (Саша Черный), как нам кажется, коренится в традиции юродства. Этакий Саша (по-детски уменьшительным именем, иногда с ласкательным суффиксом, обычно и звали юродивых), вроде дурачок, бормочет какие-то детские стишки, а на самом деле очень смелые откровения. И выходит, что его смешная чепуха — не абсурд, а предостережение, пророчество, и надо бы прислушаться к нему, как исстари велось на Руси».

В общем, впервые на широкой публике Александр Гликберг появился в маске юродивого.

На первых порах Гликберг решил не отказываться и от своего настоящего имени. В 1906 году в Петербурге у поэта вышла первая книга стихов «Разные мотивы». Вышла под настоящим именем. Что, между прочим, помогло Саше избежать реального срока или штрафа. «Разные мотивы» каким-то образом вышли без предварительной цензуры (хотя от предварительной цензуры освобождалась только периодическая печать). В 1908 году Комитет по делам печати внимательно перечитал книгу Гликберга и задним числом осудил автора по трем статьям. От наказания Александра спасло то, что в адресных книгах он ни разу не указал свои координаты (всюду была указана его жена) . Поэта не нашли. Хотя он и не особо скрывался: в «Сатириконе», где он тогда работал, в скобках после псевдонима Саша Черный была указана и настоящая фамилия автора. Значит, не особо искали.

Но в «Сатириконе», пожалуй, самом популярном в России журнале, того времени, Саша Черный, предстает уже в ином облике.

            Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
                        Жена на локоны взяла последний рубль,
                        Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
                        Подсчитывает месячную убыль.
            Кряхтят на счетах жалкие копейки:
                        Покупка зонтика и дров пробила брешь,
                        А розовый капот из бумазейки
                        Бросает в пот склонившуюся плешь.
            Над самой головой насвистывает чижик
                        (Хоть птичка божия не кушала с утра),
                        На блюдце киснет одинокий рыжик,
                        Но водка выпита до капельки вчера.
            Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
                        В наплыве счастья полуоткрывши рот,
                        И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
                        Трагичным голосом взволнованно орет.
            Безбровая сестра в облезлой кацавейке
                        Насилует простуженный рояль,
                        А за стеной жиличка-белошвейка
                        Поет романс: «Пойми мою печаль».
            Как не понять? В столовой тараканы,
                        Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
                        В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
                        И сырость капает слезами с потолка.

 («Сатирикон», 8 марта 1909 года)
 
С этим стихотворением все понятно: автор с сарказмом описывает окружающую его действительность.

Но к тому же периоду относятся и стихи несколько иного рода.


Интеллигент

Повернувшись спиной к обманувшей надежде
И беспомощно свесив усталый язык,
Не раздевшись, он спит в европейской одежде
И храпит, как больной паровик.

Истомила Идея бесплодьем интрижек,
По углам паутина ленивой тоски,
На полу вороха неразрезанных книжек
И разбитых скрижалей куски.

За окном непогода лютеет и злится…
Стены прочны, и мягок пружинный диван.
Под осеннюю бурю так сладостно спится
Всем, кто бледной усталостью пьян.

Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,
Отчего ты так страшно и тупо устал?
За несбыточным счастьем гонялся по свету,
Или, может быть, землю пахал?

Дрогнул рот. Разомкнулись тяжелые вежды,
Монотонные звуки уныло текут:
«Брат! Одну за другой хоронил я надежды,
Брат! От этого больше всего устают.

Были яркие речи и смелые жесты
И неполных желаний шальной хоровод.
Я жених непришедшей прекрасной невесты,
Я больной, утомленный урод».

Смолк. А буря все громче стучалась в окошко.
Билась мысль, разгораясь и снова таясь.
И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:
«Брат! Подвинься немножко».

1908

Где в этом стихотворении автор, где Саша Черный, где лирический герой? Кто из них просит «Брат! Подвинься немножко»?

Корней Чуковский, в статье «Современные ювеналы» (Речь, № 223 / 1909 ) не отличил автора от лирического героя, выразителя интересов интеллигентской души.

Предметом критики Чуковского стали упаднические настроения  послереволюционной интеллигенции, которая, по мнению автора, безнадежно больна, и, к сожалению, не интересуется политикой.  

«Саша Черный — писатель микроскопический, но почему это критика наша так боится заглянуть иной раз в микроскоп — разве для иного биолога инфузория не бывает иногда знаменательней мастодонта! Откуда же, в самом деле, такая страсть к самосечению у этого последыша славных «рыцарей свистопляски»? Отчего это, в самом деле, так, что до нынешнего «Сатирикона» все Саши Черные, сколько их было — ив «Искре», и в «Будильнике», и в «Гудке» (и в недавних «красных» листках), — клеймили и казнили кого угодно: откупщиков, славянофилов, дворян, «ерундического» Фета, «эхидного» Тургенева, Корейшу-Аскоченского, только не себя, а этот современный Саша Черный, наш, как ни притворяется, будто что-то такое имеет против министра Шварца и депутата Маркова, — в сущности только и ждет той минуты, чтобы всенародно обозвать себя «идиотом» и «гадкой овцой»?

И главное — для чего другого, а для такого самоосвистания огромный, оказывается, есть у человека талант, виртуозная сила лиризма: такой оскомины нагонит вам в душу, такой терпкости, кислоты, что вот уже вы сами себе, как лимон, и сердце ваше стало лимон, и голова — лимон, и, прокислив вам душу насквозь, этот «сатирик» недаром спрашивает:

Мой близкий! вас не тянет из окошка
О мостовую брякнуть головой?»

Статья вышла сумбурной. Некоторые историки предполагают, что это вообще был рекламный ход Конституционно-демократической партии (им принадлежала «Речь»). Партии нужен был какой-нибудь скандал перед выборами в Госдуму.

«Современные Ювеналы», поссорили Чуковского с Сашей Чёрным. Поэт ответил критику: книгу «Сатиры» (1910) открывало набранное курсивом стихотворение «Критику».

Когда поэт, описывая даму,
Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет»,
Здесь «я» не понимай, конечно, прямо –
Что, мол, под дамою скрывается поэт.
Я истину тебе по-дружески открою:
Поэт – мужчина. Даже с бородою.

1909

Из этого можно сделать по меньшей мере два вывода: Саше Черному была важна интерпретация читателем авторского «я», его волновала проблемы соотнесения образов автора и лирического героя, подлинного «я» поэта и его писательской маски, он хотел эти два образа четко разграничить и даже противопоставить друг другу.

Чуковский, кстати, «услышал» Сашу. В рецензии 1910 года на сборник «Сатиры» («Юмор обречённых») он писал: «Саша — есть средний интеллигент нашего времени, тот самый, который в шестидесятых годах был бы нигилистом, в семидесятых — народником, в девяностых — марксистом или ницшеанцем, — то самое пушечное мясо идей, которое и осуществляет в русском обществе различные „течения", „направления", „идеологии"». Книга, написанная этим «Сашей», думающим, что это «Сатиры», на самом деле его последнее, прощальное письмо, «которое распечатает пристав, когда выломают дверь и вынут посиневшего Сашу из петли... Повторяю„Саша Чёрный" не автор, а художественный образ, „тип", но, если говорить об авторе „Саши Чёрного", то в его лице мы должны приветствовать новую литературную силу».

Самого Гликберга его художественный образ и работа в журнале стали тяготить. В 1911 году он уволился.- единственный, кто ушел из «Сатирикона» по собственной инициативе. Годы спустя Алексей Радаков (художник «Сатирикона») утверждал, что Саша Черный «думал, что он величайший прозаик. Стихи это так, ерунда, между прочим». Сатирик Ефим Зозуля, пришедший в «Сатирикон» в 1915 году, передавал общую точку зрения, бытовавшую там: «Он решил, что ему нужно печататься в более „солидном“ журнале».

Сам Черный считал, что он дорос до чего-то большего — до поэмы на Библейскую тему, например. В 1914 году он закончил поэму Ной.

Кружась, плывут стволы дубов,
Прильнув к коре, трепещут львицы, –
И, не страшась их злых зубов,
Прижались к ним отроковицы.
Но грозный ливень льет и льет.

В «Ное» поэт  пришел к осознанию мудрости законов бытия. «Ной» — это прощание Александра Гликберга с Сашей Черным. Поэма была подписана «А. Черный». Саша стал Александром. Но все же Черным (кто знает какого-то Гликберга?). Любопытно, что даже в личной переписке Александр Михайлович указывал и свою настоящую фамилию и псевдоним.

Как бы там ни было, проект «Саша Черный» был приостановлен. Время помогло закрыть его окончательно: в 1914 году поэт был мобилизован из запаса и назначен заведующим формированием врачебно-лечебных заведений, не переданных войскам, в Петербурге. С тех пор и далее в эмиграции в лирике Саши Черного уже не было литературных масок. Его поэзия стала отражением собственного жизненного опыта. Лирическим героем стал сам поэт.

Любопытно, что набор художественных средств, используемых поэтом, зачастую оставался прежним, но звучание стало совсем иным.


                В штабе ночью
                

                В этом доме сумасшедших
                Надо быть хитрей лисы:
                Чуть осмыслишь, чуть очнешься –
                И соскочишь с полосы...
                Мертвым светом залит столик.
                За стеной храпит солдат.
                Полевые телефоны
                Под сурдинку верещат.
                На столе копна пакетов –
                Бухгалтерия войны:
                «Спешно». «В собственные руки»...
                Клоп гуляет вдоль стены.
                Сердце падает и пухнет,
                Алый шмель гудит в висках.
                Смерть, смеясь, к стеклу прильнула...
                Эй, держи себя в руках!
                Хриплый хохот сводит губы:
                Оборвать бы провода...
                Шашку в дверь! Пакеты в печку! –
                И к собакам – навсегда.
                Отошло... Забудь, не надо:
                С каждым днем – короче счет...
                Перебой мотоциклета
                Закудахтал у ворот.

1923 год, Берлин.

К сожалению, мы так и не узнаем, как бы подписал поэт свою следующую книгу, которую он планировал назвать «Под небом Франции». Подготовить к печати он ее не успел. 5 августа 1932 года на городок Ла Фавьер , где жил поэт с супругой , обрушился мистраль. Александр Михайлович услышал крики: «Пожар! Горим!» Горел лес, и надо было срочно остановить огонь, с огромной скоростью разносимый ветромю. Пламя засыпали землей, рубили горящие ветки, бегали к морю за водой, снова засыпали землей. Когда пожар был потушен , Александр Михайлович вернулся домой и еще некоторое время работал на участке. Потом соседские мальчишки увидели, что он упал. Жена, в прошлом сестра милосердия, пыталась помочь мужу, но безуспешно. Александр Гликберг умер от инфаркта, вызванного солнечным или тепловым ударом..

Стихотворение «Семь чудес» написано в 1931-ом за год до смерти поэта, в  прижизненные сборники не входило. В силу всех этих обстоятельств «Чудеса» могут восприниматься как итоговое стихотворение, подводящее черту под поисками поэта своего настоящего лица.

В «Семи чудесах» Александр Гликберг предстает как умудренный опытом человек, благодарящий Господа за то, что его десница наполнила день светом и миром. Чудеса, воодушевившие лирического героя достаточно заурядны — банкир, собирающий ромашки, неожиданно найденные перчатки, которые автор потерял на прошлой неделе, запах акации, напомнивший об одесском детстве, чужая собака, трехлетняя «дева» попросившая завязать ей шнурок, который «развязался на ножке». Лирический герой здесь неразличим с автором.

От прежнего «сатирического» Саши Черного остались, пожалуй только эти строки (да и то это скорее добрый юмор):

Под липой читал эмигрант «Возрожденье»,
А рядом сосед, бородатый верзила,
Уставил в «Последние новости» зренье.
Потом они мирно сложили газеты
И чокнулись дружно пунцовой вишневкой,
И ели, как добрые братья, котлеты,
И липа качала над ними головкой.

«Возрождение», «Последние новости» — две наиболее крупные газеты русского зарубежья. Одна считалась органом правых сил, другая — левых. Но различие в политических взглядах — не повод для конфликта. Мир, описанный поэтом, доброжелателен к его обитателям.