Сигизмунд Кржижановский: крик текста, шёпот примечания

Книжная закладка

В словах, что спят под переплётами.
Всегда хитрит-мудрит тоска:
В узоры букв она замотана.
В созвучий пышные шелка.

Крик текста, шёпот примечания
Из кожи лезут, чтобы скрыть
Курсивом, знаком восклицания
Тоски нервущуюся нить.

Котурны слов в душе привязаны.
(Шагай, не вздумай семенить!)
Огни бенгальские заказаны,
Чтобы в финале посветить.

Но под гирляндой букв мелькающих
Бумаги ровная доска.
Под пеньем строф, под мыслью знающих
Сереет Вечная Тоска.

(1911–1913)

Чем это интересно

В собрании стихотворений Сигизмунда Кржижановского «Рыцарь духа, или Парадокс эпигона» («Водолей», 2020) «Книжная закладка» снабжена только несколькими примечаниями, касающимися незначительных авторских изменений в тексте.

Новелла 1927 года с тем же названием в собрании сочинений писателя (СПб.: Symposium, 2001, том второй, с. 691) сопровождается таким комментарием: «От стихов в новелле – по ассоциации – только "блекло-голубой" шелк закладки (цвет шелка в стихах вообще-то не определен. – П.Р.), однако, судя по всему, замысел прозы возник уже тогда...»

Это «тогда» понимается не совсем точно – как 1918–1919, а не как 1911–1913 годы, согласно авторской датировке в рукописи. Получается, что замысел развивался более 10-ти, если не 15-ти лет. Значит, было что-то такое в стихах, что заставляло к ним возвращаться.

Вера Калмыкова, главный специалист по Кржижановскому-поэту, составитель, автор предисловия и примечаний к «Рыцарю духа...», в одной из своих работ писала: «Возникает соблазн "откомментировать" прозу Кржижановского его ранними стихами. Как будто поводов для этого предостаточно; и всё же было бы логичнее... поступить наоборот, сделав прозу комментарием к стихам: хотя бы потому, что проза пришла позднее. Тогда станет заметно, как приращивались темы, как обрастали они, одна за другой, образным, звуковым, смысловым "мясом"».

В случае с «Книжной закладкой» второй подход попросту неизбежен, потому что без позднейшей прозы эти стихи даже не слишком понятны, да и сама закладка упоминается только в названии.

В новелле она сразу обозначается как непременный атрибут серьезного чтения. В книгах «без логических цезур, без крутых поворотов мысли, требующих оглядки и роздыха» закладке попросту нечего делать. Упоминание цезуры, пусть и логической, сразу же наводит на мысль, что тут имеются в виду поэтические книги. В самом деле: для хорошей прозы скорее плюс, если она читается на одном дыхании. С книгами стихов такого почти никогда не бывает. Они как раз требуют «оглядки и роздыха».

Из цезуры начинают понемногу возникать уже не только поэтические темы и мотивы, но и собственно фигуры поэтов. Первый из них наблюдает за тронувшейся с места Эйфелевой башней, размышляя, что «лучше подойдет к ситуации: александрийский стих или зигзаги верлибра». Башня перестает понимать, куда и зачем ей самой надо, и «идет на эфирных тяжах, куда ее ведут». Речь, конечно, о том, что на ней есть антенна, и люди специально направляют башню с помощью радиосигналов в ловушку, но сам образ эфирных тяжей очень созвучен фигуре романтического, управляемого наитием поэта.

Рассказчик встречает на Тверском бульваре некоего ловца тем, явно своего альтер эго. Ловец разворачивает перед ним целую вереницу историй. Среди них возникает в виде версии и рассказ о самоубийце под названием «Остановка по требованию». «…Раз есть правильное заглавие, – говорит ловец, – то с него, как с крюка шубу, и весь текст. Ведь заглавие – для меня первые слова, которые должны вести за собой последующие, а там и последние». Для прозаика такая точка зрения неожиданна, а вот для поэта – наоборот. Между прочим, к этому моменту в новелле произошло уже как минимум два самоубийства: Эйфелева башня, не вынеся бунта, бросилась макушкой вниз в Боденское озеро, а кот, загнанный случайно на тупиковый выступ стены, не найдя способа войти к кому-нибудь в окно или безопасно спуститься вниз, прыгает на мостовую, под колеса машин. Поэтам, очевидно, с ними по пути.

Вскоре и начинается разговор непосредственно о судьбе поэзии в современном мире. Ловец снов еще до «жизнетрясения» (читай – революции) был знаком «с неким присяжным поверенным». Этот поверенный был весьма жалок, в немытой сорочке, засаленном фраке, с расползающимся портфелем. Зато на портфеле красовалась серебряная пластина, где было выгравировано: «Глаголом жги сердца людей». Адвокатам, конечно, без красноречия нельзя, но показательно, что до «жизнетрясения» заповедь пушкинского пророка стерлась до такой степени, что от поэтов перешла к судейским.

Поверенный потом куда-то пропал, а вот портфель всплыл – у одного из редакторов, которому ловец тем отдавал свои новеллы. Печатались они очень скупо, преобладали «возвры» (от пометки «Возвр.» на рукописи). Но среди опубликованных сочинений встречаются, однако, некие «Свояси». Комментатор сообщает, что тут речь, скорее всего, идет о набросках к освоению Москвы киевлянином Кржижановским, вылившихся потом в целую серию заметок и повесть в письмах «Штемпель Москва» (1925, крупнейшее из опубликованных при жизни сочинений писателя). Но вообще-то «Свояси» – это еще и авторское предисловие Велимира Хлебникова к полному собранию собственных сочинений. Выход собрания был запланирован на 1919 год, но, увы, так и не был осуществлен.

Ближе к финалу новеллы герои уходят из центра к окраинам и забредают на кладбище. В окне кладбищенской конторы ловец тем случайно видит так называемый «прокатный венок» – для бедных. Аналогия выстраивается немедленно: «…Разве мы, поэты, не нарядные венки, странствующие по могилам? Разве мы не приникли всеми своими смыслами и сутью к тому, что погибло и зарыто? Нет-нет, я никогда не соглашусь на теперешнюю портфелью философию: можно писать только о зачеркнутом и только для зачеркнутых».

«Портфелья философия» – это, на секундочку, пушкинский «Пророк»: такое теперь больше не работает. А «зачеркнутое для зачеркнутых» – это вполне могут быть не только стихи вообще, но и стихи самого Кржижановского. Известно, что прозу писатель всегда диктовал машинистке, тогда как в рукописях, то есть с зачеркиваниями, существовали только стихи. И кстати, прокатный венок по-своему комментирует еще одно стихотворение автора – «Эпитафию себе»:

Когда умру, а это будет скоро, –
Не надо мне слезоточивой ивы,
Живых цветов, фиалок из фарфора…
Запомнить так легко – ведь это будет скоро, –
Пусть надо мной растёт, иглясь, крапива
И жалит всех, как мыслью жалил я.
Да будет мне, как и была, тяжка земля.

Необычное деепричастие «иглясь» дважды отозвалось в новелле: у закладки «плоское изыгленное узорами тело в блекло-голубом шелку, со свесившимся двуклиньем шлейфом» – это раз, и два – «въигленный узор затушевало пылью». В таком образном ряду трудно не вспомнить о двуклинье траурных лент на венках и забитых пылью и грязью надписях на плоской поверхности надгробных плит.

Заканчивается новелла поминками по голодному времени военного коммунизма. Некий имярек находит у себя дома кристаллик сахарина и устраивает, как бы сейчас сказали, иммерсивный спектакль для гостей – со специально выстуженными голыми комнатами и морковным чаем. Гости вспоминают, как они в ту холодную и голодную пору ходили на всяческие чтения. Сейчас, во время нэпа, все по-другому, но что это за жизнь – «миросозерцнуть некогда»!

– Значит, никакой надежды? – спрашивает рассказчик ловца тем перед расставанием.
– Никакой, – отвечает тот. Но, уходя, вдруг оборачивается: – А все-таки. – И повторяет, уже явно утвердительно, по Галилею: – И все-таки.

Что же в итоге? В итоге оказывается, что новеллу, действительно, без всяких натяжек, можно прочитать как развернутый беллетризованный комментарий к старым стихам. Во всяком случае, без него сложно понять, о какой такой ровной доске в них идет речь, почему она рифмуется с Вечной Серой Тоской и откуда вообще эта тоска взялась.

Самое главное, что рассказчик потом ничего не стал диктовать машинистке, а записал всю историю от руки в отдельной тетради, в точности так, как сам Кржижановский поступал со своими стихами. Герой писал и зачеркивал и после еще раз перечитал написанное уже вместе с закладкой, некогда бездомной и одинокой. Остановок по требованию пришлось совершить немало. Только над этим «и все-таки» они однажды просидели в раздумьях полночи.

На обложке тетради было торжественно написано: «Книжная закладка». Дом (не надгробие же!) получился из прозы. И все-таки: в нем поселилась жилица, которая родилась в стихах.

Справка об авторе

Сигизмунд Доминикович Кржижановский родился 11 февраля (30 января по старому стилю) 1887 года под Киевом в католической польской семье. Мать занималась домашним хозяйством, отец служил бухгалтером на заводе Рябушинского и по выходе на пенсию купил небольшой дом в Демеевке: это сегодня часть Голосеевского района Киева.

В 1899 году Кржижановский поступил в Киевскую 4-ю гимназию, затем, в 1907-м, на юридический факультет Киевского университета. Параллельно занимался классической филологией и слушал лекции по истории философии. Так к родному польскому языку, вместе с изучением Канта, добавился свободный немецкий. После университета юноша совершил стандартную для выпускников того времени поездку по Европе: Италия, Франция, Австрия, Германия. Путевые очерки были напечатаны в 1913 году в еженедельнике «Киевская мысль».

С 1913 по 1918 годы Кржижановский служил помощником присяжного поверенного при Киевском окружном суде (так что знакомец ловца тем с портфелем – просто автобиографический двойник). В 1919 году в первом выпуске журнала «Зори» был напечатан рассказ «Якоби и "Якобы"»: это можно считать дебютом писателя.

До переезда в Москву в 1922 году Кржижановский читал лекции по истории и теории литературы, театра, музыки в Киевской консерватории, Музыкально-драматическом институте им. Н.В. Лысенко и в Еврейской студии. На одном из литературных вечеров в 1920 году он познакомился со своей будущей женой, актрисой Анной Гавриловной Бовшек. Вместе они устраивали концертные выступления, в том числе с участием оперных певцов.

В Москве Кржижановский поселился на Арбате, д. 44, кв. 5, в бывшем графском особняке, разделенном на тесные квартирки. По приглашению Александра Таирова писатель начал сотрудничать с Экстемасом –Экспериментальными театральными мастерскими при Камерном театре. В декабре 1923 года была поставлена его пьеса «Человек, который был Четвергом (по схеме Честертона)» со сценографией Александра Веснина. Она с успехом шла целый сезон, но была снята с репертуара из-за слишком сложной и отчасти опасной для жизни сценической машинерии (произошла авария с подъемником).

Писатель много занимался сценариями для кино и даже рекламы. Большим успехом пользовались его публичные чтения новелл; вообще два предвоенные десятилетия стали самым продуктивным периодом его творчества. Однако до печати не доходило практические ничего: ситуацию не изменило даже вступление в Союз писателей в 1939-м. Приходилось зарабатывать на жизнь, трудясь редактором в издательстве «Энциклопедия» и даже в совсем уже далеком от литературы журнале «В бой за технику» (так что и эта тема в «Книжной закладке» тоже автобиографическая).

С 1940-го и до самой смерти Кржижановский больше не писал прозы, если не считать очерков о Москве в первый год Великой Отечественной. Он занялся стихотворными переводами, в частности из Юлиана Тувима. По-своему это вернуло его к истокам: начинал-то он как раз стихами, еще в отрочестве.

После инсценировки «Евгения Онегина» на музыку Сергея Прокофьева (1936) писатель всерьез занялся изучением творчества Пушкина. В частности, он написал работу об искусстве эпиграфа у поэта, первую на эту тему в истории пушкинистики. Затем было увлечение Шекспиром – целых тринадцать работ, большая часть которых, как и проза, была опубликованы уже после смерти писателя: он умер 28 декабря 1950 года, место погребения неизвестно.

«Непреложный факт: поэзия Кржижановского намного слабее его прозы», – пишет в предисловии к «Рыцарю духа...» Вера Калмыкова. Писатель и сам это прекрасно понимал, сказав о себе: «Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов». Тем не менее то, что было написано, он, в отличие от ранней прозы, сохранил.

При жизни публиковались только отдельные стихотворения. Первый сборник «Книжная душа: Стихи разных лет» тиражом всего 100 экземпляров вышел в 2007 году в издательстве «Водолей Publishers». «Водолею», мы обязаны и полным собранием стихотворений Сигизмунда Кржижановского 2020 года.