Владимир Набоков: музы безродные нас доконали

Поэты

Из комнаты в сени свеча переходит
и гаснет. Плывет отпечаток в глазах,
пока очертаний своих не находит
беззвездная ночь в темно-синих ветвях.

Пора, мы уходим – еще молодые,
со списком еще не приснившихся снов,
с последним, чуть зримым сияньем России
на фосфорных рифмах последних стихов.

А мы ведь, поди, вдохновение знали,
нам жить бы, казалось, и книгам расти,
но музы безродные нас доконали,
и ныне пора нам из мира уйти.

И не потому, что боимся обидеть
своею свободою добрых людей.
Нам просто пора, да и лучше не видеть
всего, что сокрыто от прочих очей:

не видеть всей муки и прелести мира,
окна, в отдаленье поймавшего луч,
лунатиков смирных в солдатских мундирах,
высокого неба, внимательных туч;

красы, укоризны; детей малолетних,
играющих в прятки вокруг и внутри
уборной, кружащейся в сумерках летних;
красы, укоризны вечерней зари;

всего, что томит, обвивается, ранит;
рыданья рекламы на том берегу,
текучих ее изумрудов в тумане,
всего, что сказать я уже не могу.

Сейчас переходим с порога мирского
в ту область... как хочешь ее назови:
пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,
иль, может быть, проще: молчанье любви.

Молчанье далекой дороги тележной,
где в пене цветов колея не видна,
молчанье отчизны – любви безнадежной,
молчанье зарницы, молчанье зерна.

(январь 1939)

Чем это интересно

Это стихотворение – одно из самых известных, можно даже сказать, самых памятных у Набокова, официально аттестуемого в новом веке «забытым поэтом» (см., например, предисловие к его собранию стихов в «Новой библиотеке поэта», СПб., 2002). Как ни парадоксально, известность произведение приобрело благодаря тому, что появилось под чужим именем – Василий Шишков. Это случилось в 69-й книжке журнала «Современные записки» в июле 1939 года.

До начала Второй мировой оставался всего один месяц. Номер ощущался как итоговый для русской эмиграции первой волны не только из-за приближающихся грозных событий, но и потому, что в начале лета, 14 июня, умер Владислав Ходасевич, ключевой поэт-эмигрант той поры.

Набоков-Сирин поместил в журнале под своим собственным именем статью «О Ходасевиче», открывавшуюся словами: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней». Стихи под именем Василия Шишкова тоже можно считать данью памяти Ходасевичу. В окончании первого стиха – «свеча переходит» – слышится анаграмма фамилии поэта (наблюдение М. Маликовой), окончание последнего – «молчание зерна» – явная отсылка к названию третьей поэтической книги Ходасевича «Путем зерна» (1920).

Важно заметить, кстати, что это была последняя книга Ходасевича перед отъездом из России и что автор посвятил ее памяти своего друга, поэта Самуила Киссина (Муни), который в 1916 году, служа делопроизводителем в действующей армии, покончил с собой в приступе депрессии. Кольцевая реминисценция в «Поэтах» отчасти позволяет предположить, что Набоков вполне мог отдавать себе отчет в зеркальном повторении ситуации (война, смерть поэта), пусть даже Вторая мировая еще только надвигалась, а с Ходасевичем он никогда не был так же тесно дружен, как тот – с Муни.

Впрочем, все это не более чем допущения. Набоков предельно просто объяснил причины своей мистификации: «Это стихотворение… было написано с целью поймать в ловушку почтенного критика [Г. Адамовича. – П.Р.], который автоматически выражал недовольство по поводу всего, что я писал». Исследователи, прежде всего Максим Д. Шраер (в книге «Владимир Набоков: темы и вариации») и, несколько позднее, Андрей Бабиков (в статье «Продолжение следует»), убедительно доказали, что дело обстояло гораздо сложнее.

Это была мистификация без особых шансов на разоблачение кем-то, кроме ее автора. Василий Шишков явился на сцену спустя десять лет после выхода «Возвращения Чорба», сборника Набокова, где, помимо рассказов, были и стихи (следующий, уже собственно стихотворный, сборник выйдет только в 1952-м).

О Набокове-поэте, тем более на фоне его стремительного растущей славы прозаика, уже успели забыть. Своеобразие фирменных сиринских-набоковских аллитераций вроде «фосфорных рифм», «рыдания рекламы» или зарниц и зерна вряд ли могло служить серьезной подсказкой.

Аллюзии на Ходасевича хотя и можно считать более прозрачными подсказками, но и они в этом качестве не прочитывались. Мы уже видели, их естественнее было воспринимать как дань памяти ушедшему собрату по перу, а вовсе не как намек на его, Ходасевича, собственную мистификацию с вымышленным поэтом Василием Травниковым и то обстоятельство, что Адамович на нее уже успел купиться. Критик назвал никогда не существовавшего автора «одареннейшим поэтом, новатором, учителем». Неужели купится и теперь, при встрече с тезкой?

Очевидно, что все это была слишком сложная, да и не вполне уместная в конкретных обстоятельствах того времени литературная игра. Вряд ли кто-то мог в нее включиться и даже просто распознать как игру.

Разумеется, Набоков выиграл. 17 августа Георгий Адамович в своей газете «Последние ведомости» на голубом глазу приветствовал нового поэта восторженным отзывом. 12 сентября в тех же самых «Последних новостях» Набоков напечатал рассказ «Василий Шишков», где сам себя торжественно разоблачил. Адамович признал поражение: «Каюсь, у меня даже возникло подозрение: не сочинил ли все это Сирин, не выдумал ли он начисто и Василия Шишкова, и его стихи? Правда, стихи самого Сирина – совсем в другом роде» (Цит. по: М. Шраер. Набоков: темы и вариации. СПб., 2000. С. 232).

Это прибавление в конце – о том, что Сирин был в другом роде, – делает большую честь Адамовичу как критику. Получается, что он даже вовсе не проиграл, а оказался прав и открыл нового автора. Вот и по мнению А. Бабикова, это было «второе поэтическое рождение» Набокова. «… В Америке продолжает сочинять стихи от имени Шишкова, уже вне всякой связи с парижской мистификацией, давно раскрытой, а с тем, чтобы удержаться на достигнутой высоте или, говоря его собственными словами, чтобы закрепить это "позднее обретение твердого стиля". Когда же это ему удается и он сочиняет свои лучшие после "Поэтов" русские стихотворения “Слава” (1942), "Парижская поэма" (1943), "К кн. С. М. Качурину" (1947), только тогда Набоков подписывает их своим настоящим именем».

Молчанье зерна и разговор о неведомой области за порогом бытия («как хочешь ее назови») в «Славе» превращаются в весьма неожиданное для мастера чеканных формулировок поэтическое кредо:

И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
    сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
    удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
   а точнее сказать я не вправе.

«Поэты» на удивление актуальны сегодня – в этой своей боязни обидеть добрых людей свободой, в своем уходе и скорбной готовности к молчанию, потому что говорить стихами сейчас не время и не место. Но, как и тогда, сохраняется надежда, что это по-прежнему молчание зерна, которое со временем обязательно дает всходы.