Юрий Иваск: резвимся, распевая: тру-ля-ля!

* * *
Рай возвращенный, новый по Мильтону
Потерянного предками милей.
Такой лафы: малинового звону,
Малины и рябиновки, ей-ей,
 Не слышали, не ели и не пили
Адам и Ева... Ну, и согрешили:
О, culpa нареченная felix.

 <...>

Анакреонами веселий или
Овидиями игр-метаморфоз,
Давидами дыханий: возлюбили
Творца, и орошенный рай возрос!
Я все солью лирические гимны:
Струятся водометы, влажно-дымны...
Плескаться вечно-весело нагим!

Вчера пойду на гуся Арзамаса
И в Званку выеду позавчера
К Державину на кофий, на балясы,
На тарыбары с самого утра.
Еще на щуку, окуней, на ямбы
Рысистые... Едва промолвлю: я бы...
Уже' несется встрепанный Пегас

Куда угодно в прошлое: оттуда
Тащу мешками радости с земли
И наполняю райские сосуды
Стихами, стерлядями: ай-лю-ли!
Аи разымчивое разносили Гермесы...
Знаю: временно убили
Его и в Новом Арзамасе ждут.

Ау: Задумаюсь, взмахну руками
Ау: На рифмах вдруг заговорю
Земля ли путается с небесами.
Небесное с земным?
Я рай дарю Творцу и твари.
Я мосту вбиваю Воздушному: игрушечные сваи.
Резвимся, распевая: тру-ля-ля!

1972

Чем это интересно

Поэма «Играющий человек: Homo Ludens» (впервые напечатана в трех номерах парижского журнала «Возрождение» в 1973 г) — главное произведение Юрия Иваска. Название Иваск позаимствовал у нидерландского историка и культуролога Йохана Хёйзинги, который в 1938 году опубликовал трактат Homo Ludens.

Поэт определил жанр «Homo Ludens» как «гимн благодарения». Благодарения за возможность поучаствовать в строительстве нового рая.

В поэме Юрия Иваска, написанной семистишьями, штрих-пунктиром обозначен жизненный путь поэта, переехавшего в тринадцатилетнем возрасте вместе с родителями из России в Эстонию (отец  Юрия был эстонцем).

Там в  1932 году Юрий закончил тартуский  университет, юридический факультет.

Я воплотился. Я чинуша-сошка.
Старательный, но и не без оплошки.
Занятие: наследственный налог.

А вот Иваск в Париже, в гостях у Гиипиус и Мережковского.

Сугробы неожиданны в Париже
И серебрится гробовой глазет.
У Зинаиды Николавны рыжий
Парик и разыскательный лорнет.

Вот новое место жительства — в 1949 году Иваск перебрался в США, где и прожил до конца своих дней (поэт умер в 1986 году, в возрасте 78 лет).

Но уводили мчащиеся мили...
Радение в Гарлеме: God-God-God!
Выплясывали негры и вопили,
Из ада в рай там-тамя: isn't odd?
На Парковой галунные швейцары,
Китай-города тайные товары,
На Бауэри бродяги, бред, угар.

в 1954 году в Гарвардском университете Иваск защитил диссертацию «Вяземский как литературный критик». Этому событию посвящены следующие семь благодарственных строк.

А диссертацию в одну годину
О князе Вяземском я написал,
И весело, легко сгибая спину,
Одолеваю мой материал.
Дотошный нравится формоанализ:
Поэзии исследуется завязь,
Лады, слова, в особенности, звук.

Из поэмы Иваска мы можем узнать маршруты его путешествий — Европа, Мексика, научившая Иваска ощущению одновременности радостного праздника жизни и мучительного предчувствия смерти.

...а на Пасху
Я в Мексику айда!

Отдельные главы «Играющего человека» посвящены поэтам: Вячеславу Иванову, Георгию Адамовичу, Владимиру Вейдле, Валерию Перелешину, Игорю Чиннову, Дмитрию Бобышеву (его Иваск считал свои поэтическим наследником). Есть строки и для только что эмигрировавшего в США Иосифа Бродского.

Из мела Англии, из Горбунова,
Руси лисичек, Темзы и Невы,
Из пемзы, псины, из любого слова
Рай строите, не ведая что Вы
Строитель: ада сущего вредитель
И у параши даже раежитель.
О, щедрый отщепенец, чтобы жить.

То есть Иваск высоко оценивал роль Бродского в поисках дороги в рай. Как и роль негров из Гарлема. Все они «играющие» люди, а только такие люди и могут открыть остальному человечеству, находящимся в данный момент в аду, дорогу в рай.

Иваск называл себя поэтом-метафизиком, он считал, что «высшая и кровная задача человека: быть соратником Творца». Причем помогать надо весело, играючи.

Я рай дарю Творцу и твари.
Я мосту вбиваю Воздушному: игрушечные сваи.
Резвимся, распевая: тру-ля-ля!

Быть соратником Богу, как считал Иваск, учил и Бердяев, и апостол Павел в "Послании к Римлянам".

«Мы, говорил апостол Павел, дети Божии, сыны Божии, наследники Божии, и тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божиих, то есть людей. Это значит: нам следует помогать Господу, радовать Его. Поэтому:
Споспешествуй Творцу. Печенки не щадя.
И селезенки: прей, седой, богорабочий.
А голос издали: - Иди ко мне, дитя...
Еще труды и дни. Еще мечты и ночи.
Одно из моих верований, которое я часто выявлял - выражал в поэзии, может быть суммировано в этих двух стихах поэта-странника Александра Добролюбова:
Неба нет и не будет вовек,
Пока мир весь в него не войдет.
Это эпиграф к моему "Играющему человеку".

Рай, в представлении Иваска, далек от библейского. «Творец отводит человеку некоторый участок земли в ином мире, в котором человек должен насадить рай из земных вещей, будь то роза или сорная трава, из ароматов, но иногда и из вони, смрада. Это моя гипотеза».

Среди своих единомышленников Иваск видел Василия Розанова, который хотел курить и на том свете.

Сам Иваск принес бы на свой участок «мешки радости с земли», наполнил бы райские сосуды стихами и стерлядями, настойками на рябине.

«Мое христианство - радостное, порхающее - коренящееся на земле, но и с надеждой, что в другом мире земля та, преобразившись, как-то продолжится. Там будут розы, но и лопухи, даже акулы, не ставшие вегетарианцами... Не нужно никакой окончательной гармонии».

В раю Иваск цитировал бы Пушкина («Задумаюсь, взмахну руками На рифмах вдруг заговорю» - это из пушкинского «Моему Аристарху» ), ходил на гуся арзамасской породы (гусь - символ литературного кружка «Арзамас»). «Играющий человек» полон литературных намеков и ассоциаций. Играть так играть! Играйте и будете спасены.

Еще бы Иваск заходил бы на кофий к Державину. Гавриила Романовича Юрий Павлович считал ключевой для себя фигурой.

«Мне было девять лет, когда летом, на даче, я увлекся одой Державина на рождение порфирородного отрока. Нравилась громкость звуков и некоторая непонятность из-за искусственной расстановки слов...

В юности, в 20-х годах, я увлекся поэзией Марины Цветаевой. С ней я переписывался, и ее письма ко мне изданы...

Восхищаясь Цветаевой, я снова вернулся к моему детскому обожанию Державина. Оба они гремели, а Гаврила Романыч даже рычал. Их барокко вдохновляло. Их язык - отчасти архаичный, но смешанный с просторечием, как-то повлиял на мои собственные вирши. Державинское громогласие, барочная динамика, как и барокко английских метафизиков, -это явления большого размаха и стиля мужественного».

Иваска называют«необарочным» поэтом. Сам он свой стиль определял следующим образом: «это игривость, резвость, бравада, акробатика, поза, экивок, иногда извращенность, декадентство. При этом, как это ни покажется странным, маньеризм не исключает искренности, порывов, верований. Еще — искусственность, двусмысленность, формализм — обнажение приемов, экспериментализм — и далеко не всегда поверхностный. Характерные черты маньеризма в зодчестве, живописи — асимметрия, диспропорция, причудливость. То же самое в литературе, но с добавлением некоторых специфических приемов, например, кончетто — парадоксальных сравнений, метафор».

Как точно заметил поэт Геннадий Кацов , «представляю, что необарокко – это и есть западный постмодернизм, только в русском прочтении. Если модернизм, в отличие от авангарда, не отрицает, а развивает, центонно решая ряд эстетических задач и разбираясь с предыдущей мировой литературой, как с унавоженной почвой, на которой цвести модернистским цветам, то в постмодернизме, ориентированном на исторические прототипы, главенствует эклектика. Возникает она в немалой степени от послевоенного ощущения разорванности времён, потери фокуса.  Академик Д.С. Лихачев говорит о том, что барокко является вторичным стилем, возникающим как результат распада стиля первичного, самостоятельного. Так, барокко XVI-XVII вв. появилось тогда, когда в ренессансном стиле начались «формализация, усложнение, распад, с некоторым отрывом от содержания, с углублением декоративности». С этой точки зрения, необарокко в поэзии русского зарубежья 1960-80-х годов – это запоздавший (очевидно, по политическим причинам) закат культуры Серебряного века, наследниками которой русские поэты-эмигранты, будучи лично знакомы со многими представителями Серебряного века, себя ощущали».