Пять определений поэзии на каждый день

Сегодня поэзия нуждается не столько в шедеврах, сколько в переосмыслении собственного назначения. Я попытался сформулировать и раскрыть пять определений поэзии, которые работают в моей собственной поэтической кухне. Работают – значит, позволяют найти органичное место поэзии в жизни.

Козлов Владимир

фотография Владимира Козлова | Просодия

Фото: Алёна Бессарабова 

Определение поэзии не обязательно должно быть единственным. Разные моменты жизни высвечивают тот смысл, который наиболее значим именно сейчас. Это даже хорошо, когда разные смыслы сосуществуют, просто какой-то из них выступает на первый план. Я уверен и в том, что у меня самого определений поэзии вовсе не пять – больше. Насколько – я пока не знаю.

Существуют также определения, которые стремятся к объективности. Мои определения стремятся к субъективности. Они часть поэзии как опыта, который дает нечто важное. Любой живой опыт гораздо сложнее любого определения. Его постижение может быть не менее содержательным и интересным, чем приобретение. 

В ноябре 2020 года я начал на своей странице в Фейсбук проект #воскресныемедитации. Каждое воскресенье я стал делать публикацию, назначение которой видел в том, чтобы вернуть сознанию, изгваздавшемуся за неделю в мирских дрязгах, долгах и хлопотах, исходное состояние, из которого смыслы если не открываются, то хотя бы доступны. Каждая публикация обязательно помимо поэтического текста включала в себя размышление. В результате человек, который знакомится с проектом, получает своеобразный словарь ключевых слов для размышлений о современном искусстве в целом и поэзии в частности. Безусловно, мой словарь еще не закончен, он пополняется по ходу проекта, но образ мышления, думаю, он содержит. Поэзия творится вместе с пониманием поэзии. Это стало нормой уже в двадцатом веке. Сегодня, на мой взгляд, поэзия нуждается прежде всего в переосмыслении собственного назначения. Отталкиваясь от проведенной работы, я предложил пять определений поэзии, которые работают в моей собственной поэтической кухне. Если они кому-то помогут сделать место поэзии в собственной жизни более органичным, это будет тот эффект, о котором автор может только мечтать.

Поэзия как арт-терапия


Терапия – слово, в общем, медицинское, относящееся к сфере человеческого здоровья. Можно попытаться очертить ту точку, на которую действует поэзия. Медики говорят, что здоровье, а значит и продолжительность жизни человека на 50% зависит от генов, на 40% - от образа жизни и на 10% - от уровня медицины. Думаю, ни на гены, ни на медицину поэзия не влияет, а вот на образ жизни точно. Образ жизни тоже в свою очередь раскладывается на ряд факторов. Среди них, например, питание, личная гигиена, физическая активность, вредные привычки – то есть вещи сугубо материальные, непоэтичные. Но есть и блок факторов, на которые, кажется, искусство в целом и поэзия в частности способны воздействовать – психологическое здоровье, уровень стресса, баланс между трудом и отдыхом. Как именно поэзия там действует, судить не берусь, могу только показать, как это работает у меня.

Состояние необъяснимой тревоги, непродуктивной уязвимости от буквально всего происходящего возвращается регулярно. Оно приходит, несмотря на объективные успехи, несмотря на стремящийся к бесконечности ряд микропобед, когда ты смог сконцентрироваться, вовремя поставить задачу, вовремя приступить ее решению – и в результате усилия снять вопрос. Везде написано, что это должно приносить удовлетворение, придавать уверенности в себе. Все так – но только на самых коротких дистанциях. А на длинной появляется ощущение регресса, ущерба в результате побед.

Возможно, это моя личная особенность, но почему-то не думаю. Иначе не было бы вокруг столько примеров, подтверждающих терапевтическую значимость искусства. Итак, некоторое время, чувствуя это состояние, я обычно пытаюсь сначала работать с ним рационально, еще более усиленно отдавая те или иные долги. А потом, когда понимаю, что это не понижает уровня тревожности, вспоминаю – всегда именно вспоминаю – что пора писать. Иначе я очень скоро не смогу более принадлежать самому себе. Это что-то вроде терапии, в ходе которой, как мне кажется, происходят две важные вещи. С одной стороны, это прорыв в сферу тех смыслов, где нет дедлайнов, это подключение к большому времени, к вечно живой традиции, в которой все явления одновременны, это светский вариант молитвы. Этого уже более чем достаточно. Но есть еще мотив личных отношений с миром. В этих отношениях действует определенного рода договор.Мир мне показывает и открывает свое многообразие, он мне лично каждый день предоставляет колоссальную пищу для размышлений. За это я обязуюсь перед ним проводить внутреннюю работу и в каком-то смысле возвращать дар в виде извлеченных из его собственного существования смыслов Мир мне показывает и открывает свое многообразие, он мне лично каждый день предоставляет колоссальную пищу для размышлений. За это я обязуюсь перед ним проводить внутреннюю работу и в каком-то смысле возвращать дар в виде извлеченных из его собственного существования смыслов. Соблюдение этого договора гарантирует яркость мира и остроту зрения. И когда я некоторое время этого не делаю, отдаваясь текучке, хлопотам, у меня до того, как возникает осознание, что я нарушаю договор, появляется чувство, что острота зрения притупляется, а мир теряет краски – потому, что циркуляция смыслов прекратилась, все многообразие мира превратилось в рутину, и я причастен к этому преображению. Я превратился в обрубок, и я сам сделал это с самим собой и миром, потому что я владею знанием об особенностях наших с ним отношений – и пренебрёг ими. И теперь, осознав, я должен как можно быстрее вернуть долг – вернуть, чтобы продолжить и дальше видеть во всём этом смысл. Я не знаю, как долго это продлится, но пока это так работает – я вношу регулярные взносы, и счастлив, что они принимаются.

Поэзия как голос хора


Меня всегда удивляет, когда силлабо-тоническое стихосложение и верлибр объявляются непримиримыми идеологическими врагами. Для меня это абсурдное противопоставление. Настолько же абсурдно было бы в автомобиле выбирать только педаль газа, а педаль тормоза объявлять устаревшей, или наоборот. В силлабо-тонике, мне кажется, необходимо чувствовать, что она пишется не для частного голоса – это всегда более или менее голос хора. В этом ее природа, природа лирики, в которой автор неотделим от героя (филологи это называют рудиментами первобытного синкретизма) - а потому они изначально представляют хорового субъекта. Хор всегда открыт для голосов, мы не знаем, сколько голосов в хоре, потому что не существует никакого числа. В античных драмах были отдельные партии хора. Силлабо-тоника точно пишется для хора. Это предполагает, что существуют слова, темы, которые должны исполняться хором Силлабо-тоника точно пишется для хора. Это предполагает, что существуют слова, темы, которые должны исполняться хором. А верлибр – это исключительно частный голос, нечто совершенно невоспроизводимое другим – и потому принципиально незапоминаемое. В этой частности, неповторимой сложности своя поэзия, свое обаяние. И наоборот – хоровая лирика фиксируется памятью мгновенно. Мелодия легко узнается, ей легко подпевать. Нужно ли на шкале хорового и индивидуального делать выбор один раз и навсегда? Мне так не кажется. Гораздо интереснее соотносить с этой шкалой приходящие образы, ответить самому себе на вопрос, что именно в твое время может произносить хор, а что – не встраивающийся ни во что одиночка. Тут есть, над чем подумать, на этот вопрос можно отвечать каждым новым стихотворением и не повторяться.

К тому же, когда начинаешь, слышать голос хора, слух, заточенный на различение коллективного и индивидуального, становится гораздо тоньше. Граница между ними очень скоро перемещается в сферу любых форм – стиховых, образных, грамматических, жанровых, сюжетных. На этом этапе прямое противопоставление силлабо-тоники и верлибра кажется уже чем-то вроде грубой вульгарности. Есть и еще один контекст.

Я не знаю точно, я из поколения индивидуалистов или просто индивидуалист. Но я знаю, что у меня нет никакой советской травмы, я взрослел, формировался, переживал драмы, характерные уже для постсоветского мира. Мои драмы не характерны для людей, травмированных диктатом коллективных ценностей, - скорее для травмированных диктатом, экзистенциальной неизбежностью индивидуализма. Я пока не чувствую того, что эта проблематика стала общей и само собой разумеющейся. Для таких людей, как я, органическое ощущение принадлежности к какой-либо общности дается нечасто – и я его ценю как нечто для меня труднодостижимое. И поэтому я осознаю, что постоянно примеряю на себя коллективные ценности. Это может происходить в самых разных формах. Для кого-то органично лирическое я, для кого-то лирическое «мы» - эти начала всегда находятся в поисках друг друга, потому что без их органического единства, на мой взгляд, искусство несостоятельно. Если я не узнает себя в мы, если никакого мы не содержится в я, то сама функция поэзии оказывается нереализуемой. Художественное исследование мест встречи индивидуального и коллективного, ощущение подвижности границ между ними, опознание форм индивидуального и коллективного в темах, мотивах, стиховых формах – возможно, это самое интересное в поэтической кухне.

Поэзия как исследование


Мне скучна поэзия, которая ничего не дает уму, пытающемуся как-то адаптироваться в меняющейся действительности. Мысль о том, что поэзия должна быть глуповата, я понимаю так: она должна быть глуповатой в своем желании понять, разобраться, раздвинуть границы освоенного пространства. Если она начинает думать о том, как она при этом будет выглядеть и что подумают люди о ее носителе, она превращается в фигуру с поджатыми или надутыми – в зависимости от стадии – губками, которая трижды подумает, как ответить на вопрос из школьной программы, - а на вопросы, которых в программе нет, она отвечать не станет вовсе. Я очень хорошо чувствую это искусство, которое делается с поджатыми и надутыми губками, - оно мне неблизко даже в лучших своих образцах.

Мне близка поэзия, в которой есть энергия исследования. При этом ясно, что это исследование художественное – вооруженное, помимо логики, образами, символами, ассоциациями, чувственностью, пейзажами, предметностью мира, эмоциями. Вокруг каждого предмета познания такой инструментарий способен завертеть вихрь, создающий стереоскопичный сложный развивающийся сам по себе образ, постижение которого только и способно приоткрыть явление. Только он, по большому счету, и достоин звания исследования.  То, что мы привыкли называть исследованиями, по сравнению с художественным образом – это жалкие плоские наброски То, что мы привыкли называть исследованиями, по сравнению с художественным образом – это жалкие плоские наброски, годные разве что для ведомственных отчетов, но не для людей, которые хотят разобраться в сути события или явления.

Поэзия, на мой взгляд, самый лаконичный и экономный способ максимально полно высказать понимание ситуации в мире или мира, пойманного в ситуации. Это не просто тезисы, это образ, который в отличие от понятий обладает всем необходимым для того, чтобы продолжать свое самостоятельное развитие во времени и пространстве. Я просто не вижу, чем можно заменить подобный тип высказывания, поэтому не отношусь к людям, которые считают, что нынешний невысокий спрос на поэзию есть доказательство того, что феномен отмирает. Нет, там другие сюжеты, не о них сейчас, сейчас - о точке опоры, которую я очень хорошо ощущаю, и это обеспечивает уникальное положение поэзии в моей жизни.

Искусство, которое начинает презрительно относиться к своей познавательной роли, быстро вырождается. Сначала его по старой привычке еще ценят за стильные декорации, а потом идут заниматься серьезным делом. А вот искусство как исследование – это весьма серьезное дело. Потому что не оскорбляющие своей шаблонностью ответы на важнейшие вопросы человеку нужны прямо здесь и сейчас, и поэзия – это доступное средство получения таких ответов. При этом речь идет о самом экономичном, емком виде исследовательского высказывания, при котором одно стихотворение может содержать информации больше, чем в стопке трактатов. Не знаю, меня это вдохновляет. Овладеть таким типом высказывания, который дает тебе смелость думать о том, о чем ты не знаешь, как именно надо думать, но ты знаешь, что у тебя в арсенале такой инструментарий, который просто не даст тебе ошибиться, не даст загородиться видимостью элементарной логики или чувственным порывом. Потому что образ должен начать пульсировать, жить своей жизнью, а для этого ты не просто должен придумать красивый образ, - тебе должны открыться процессы, которые в нем идут, причем во всей своей противоречивости. Это нам кажется, что мы живем в мире, который уже давно открыт. Да, вот только все открытия – удел специалистов. Мир утерян как целое – в силу своей сложности, а потому он как бы открыт, но - недоступен. Поэзия, понимаемая как особенного рода исследование, делает мир доступным для человека.

Поэзия как форточка в сознании


Не так давно я проводил интервью с руководителем одной из ИТ-компаний, и передо мной, как обычно, лежал блокнот. Когда мой собеседник рассказывал о том, как устроен рынок финтех-разработок в США, я записал в блокноте: «Кто-то внутри бежит». Это была закладка. Я вспомнил о ней дня через три, специально зашел в кафе и за двадцать минут написал первые три строфы в стилистике забавной песенки. Но подумал, что заканчивать в этой стилистике скучно - и отложил. Финал пришел через месяц на встрече с Центром поддержки экспорта Ростовской области. Мы обсуждали наполнение секций совместного форума, была очень плотная предметная дискуссия, в ходе которой я почти целиком записал последнюю строфу этой вещи.

Моя профессия не мешает мне писать, возможно, даже помогает. Близким я рассказывал о принципе приоткрытой в голове форточки. Принцип в том, что, если ты хочешь, чтобы туда что-то залетало, она должна быть приоткрыта всегда. Где бы ты не находился и сколь серьезным делом не занимался. Ибо если прилетело, а ты пропустил, никогда не вспомнишь, что это было. Тому, что залетело, обязательно надо уделить долю своего бесценного времени.

Я не могу себе представить, где в моей жизни нашлось бы место стихам, если бы форточка не была приоткрыта. В то же время такой вид деятельности очень непохож на то, что мы называем трудом. Например, есть вещи, которые залетают не целиком, их части могут посещать несколько лет. В результате на некоторых моих вещах датировки показывают интервалы в несколько лет. И кажется, что это результат титанического труда, творческих мук, свидетельствующих всегда об определенного рода бездарности. На деле я просто жду, когда вещь сама себя напишет. И результат, по моему скромному мнению, всегда гораздо – гораздо! - круче, чем мог бы написать я сам посредством своего в целом нерядового интеллекта.

Само наличие какой-то непрагматичной, не мотивированной обстоятельствами второй, третьей, пятой дорожки в сознании в целом не вызывает сомнения. Как и то, что ее звучание, ее работа – это определенного рода ценность, для описания которой нужны были бы отдельные слова. Присутствие этой дорожки меня волнует. Всё мастерство, все ремесленные навыки необходимы исключительно затем, чтобы быть во всеоружии тогда, когда мелодия этой дорожки пробьется сквозь шум остальных. Когда мимо форточки пронесется нечто. Когда мастерства не хватает, а его всегда более или менее не хватает, то чувствуешь себя рыбаком, у которого постоянно клюет, но он никак не может ничего поймать Когда мастерства не хватает, а его всегда более или менее не хватает, то чувствуешь себя рыбаком, у которого постоянно клюет, но он никак не может ничего поймать. И если не научиться подсекать и выуживать, то обязательно в какой-то момент махнешь рукой на эту рыбалку, уляжешься на травке и откроешь чекушку, на поплавок уже внимания не обращая. Но если научился подслушивать вторую дорожку, то научишься, пожалуй, понимать и то, что слышишь ты нечто важное – нечто меняющее тебя самого. Оплаченные и выписанные счета, хлопоты – все это может влиять на настроение, но никак не на устройство человека. Когда я очередной раз слышу о принципиальной бесполезности и бессмысленности искусства и эстетического переживания, я всегда диву даюсь. О второй дорожке так можно сказать только в сравнении с первой. Но если брать ее саму по себе, брать ее роль по отношению к человеку, нельзя будет не видеть, что именно на ней – на этом пути – наблюдаются самые фундаментальные для человека процессы – его персональная и видовая эволюция.

Поэзия как черновик


Главное визуальное искусство, доступное пишущему, - его собственный почерк. Черновик – это на самом деле невоспроизводимая более ни при каких обстоятельствах картина. Потому что, начиная ее писать, поэт не знал, что будет написано, как, с каким количеством вариантов, помарок. Переписанный набело от руки стишок – неинтересен, выглядит как штамповка. А вот на тетрадной странице чувствуется биение жизни, которого больше никогда в таком виде не будет. И если сравнить законченную картину черновика с финальным текстом стихотворения, станет ясно, что работа над порядком слов не закончилась и тогда, когда черновик был закончен. Пока стихотворение не опубликовано, каждое слово в нем может измениться. Я помню, как в школе меня спросила учительница литературы о том, как я пишу стихи – много ли исправляю. Я честно признался, что очень много. Она, казалось, расстроилась: значит, у ребенка нет ясности мысли, значит, мол, слабоватое дарование. Сейчас я, конечно, думаю, что пушкинских черновиков она не видела. Но, наверное, слабоватое, согласен – можно было бы писать и с меньшим сопротивлением материала, быстрее учиться. Но только для меня дарование – это не столько способность ясно видеть, сколько способность находить, очищать, высвобождать свежее слово. Вот про это черновик. Ясно мыслить, по-моему, можно только в заранее готовом стиле – как импровизатор из «Египетских ночей». Не каждый реконструирует суть произошедшего по картине черновика, но не сказать, что это недоступно. На черновики можно смотреть как на альбомы графических работ. В этом, кстати, смысл писать стихи рукой. Сейчас мало пишут рукой – теперь впору говорить, что это не каждому дано.

страница.jpg

А еще при желании метафору черновика можно и развернуть. Можно представить, что поэзия сама, по сути, черновик. Что есть нечто выше ее. Что она – не главная, не конечная ценность. О том, что именно может стоять выше, разговор особый – вера, любовь, собственно жизнь? – главное, чтобы поэзия занимала адекватное второе место. Поэзия, которая превращается в абсолют, на мой взгляд, убивает своего адепта, как убивает его всякий кумир. В метафоре поэзии как черновика мне чудится немало пищи для ума. Меня эта метафора питает тем, что позволяет держать в узде саму поэзию. До тех пор, пока поэзия только черновик, она никогда не получит надо мной окончательной власти. Несмотря на то, что никакому делу в своей жизни я не отдал на сегодняшний день больше энергии, чем ей.

Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас